женными руками стоял посреди народа.  Всенощная  и  молебен  с
акафистом в Ковригине обыкновенно продолжались часов по пяти.
   "С Новым годом, с новым счастьем", - раздалось после  службы.  В  самом
деле, было уже двенадцать часов. Затем следовал наскоро чай, которого однако
отец Николай успел выпить чашек пять, а дьячки попросили-было и  по  шестой,
но им уже не дали. За  ужином  господам  подавали  одни  кушанья,  а  причту
другие: несмотря на свою религиозность, Биби почему-то считала для  себя  за
правило кормить духовенство еще хуже, чем других гостей;  но  те  совершенно
этого не замечали.
   Александр во все это время  был  взволнован.  Он  только  после  службы
улучил минуточку и прочел полученный им лоскуток бумаги. Там было  написано:
"Любите меня и будьте осторожны". К  концу  ужина  он  наконец  осмелился  и
обратился к Соне, сидевшей с потупленными глазами около тетки.
   - Что вы желаете этому шарику? - сказал он, показывая ей  на  скатанный
кусочек хлеба.
   - Быть скромным! - отвечала скороговоркой Соня.
   - Это я! - сказал, краснея, студент.
   Через час в Ковригине все улеглось по своим  комнатам:  молодость  -  с
какой-то жгучею радостью в сердце, а старость и зрелость - с своими обычными
недугами и житейскими заботами, и вряд ли не одни  только  во  всем  селении
Митька и барин его Петр Григорьевич заснули, ничего не думав.

6. Подставленная шпилька.



   Невысоко стоявшее зимнее солнце тускло светило в  нечистые  с  двойными
рамами окна ковригинской гостиной, в которую на этот раз выкатили на креслах
и  старого  майора,  в  новом  нанковом,  по   случаю   праздника,   чепане,
причесанного и примазанного. Вчерашний  дворовый  мальчишка,  тоже  в  новой
рубахе, но по-прежнему босиком, стоял перед  ним  на  вытяжке.  Соня  сидела
около дедушки и беспрестанно подавала ему то табакерку, то  платок.  Надежда
Павловна была погружена в приятные мысли, что неужели  же  Биби  не  подарит
Соне, по случаю выхода ее из пансиона, хоть рублей сто, а Петр  Григорьевич,
напротив, был грустен и, сидя на диване, чертил на  пыльном  столе  какие-то
зигзаги: жена ему только сегодня по утру сказала, что они действительно едут
на баллотировку.
   "Опять  этот  город,  незнакомые  люди,  а  может-быть,  и  эта  служба
проклятая!" - думал он: деревенскую свободу  и  уединение  Петр  Григорьевич
предпочитал всему на свете.
   Стали подавать закуску, и вошла Биби. Она была, как заметно,  в  дурном
расположении духа: ее сейчас только встревожила ходившая за  ней  и  отчасти
уже знакомая нам девица Иродиада.
   Девка эта представляла  собой  довольно  загадочное  создание:  лет  до
шестнадцати она, по мнению Биби, была ветреница и мерзавка, и дошла  наконец
до того, что имела дитя. Случаи эти, бывавшие,  разумеется  в  Ковригине  не
часто, всегда имели несколько трагический характер.
   Когда преступница не имела долее возможности  скрывать  свой  грех,  то
обыкновенно выбиралась какая-нибудь из  пожилых  и  более  любимых  госпожою
девиц, чтобы доложить ей, и по этому случаю прямо, без зову, входила к ней.
   - Что тебе? - спрашивала Биби несколько встревоженным голосом.
   - Насчет Катерины пришла доложить-с, - отвечала протяжно пришедшая.
   - Что такое? - спрашивала госпожа, уже бледнея.
   - В тягости изволит быть, беремена-с.
   Преступница, стоявшая в это время за дверьми, распахивала их  и,  ползя
на коленях, стонала:
   - Матушка, прости! государыня, помилуй!
   - Прочь от меня, мерзавка!.. Видеть тебя не хочу! - восклицала  Биби  с
ужасом и омерзением.
   Девка продолжала ползти на коленях.
   - Я любила твою  мать,  твоего  отца...  и  чем  ты  меня  за  все  это
возблагодарила? Тебе еще мало, что на конюшне  выдерут,  что  косу  обрежут,
тебе этого мало, - продолжала госпожа, все более разгорячаясь.
   И у девки действительно обстригали  косу,  а  иногда  и  подсекали  ее.
Ребенок по  большей  части  умирал,  и  бедная  грешница,  с  обезображенной
головой, в затрапезном сарафанишке, прячась от господ, ходила ободворками на
полевую работу, и часто только спустя год призывалась в горницу;  но  и  тут
являлась какою-то робкою, старалась всегда стоять и сидеть в темных местах и
на всю жизнь обыкновенно теряла милость госпожи. То же самое повторилось и с
Иродиадой; но  только  она  после  своего  несчастья  как  бы  окаменела  и,
призванная снова в горницу, прямо явилась к барышне.
   - Простите меня, сударыня, я исправлюсь и заслужу  вам,  -  проговорила
она.
   Видно было, что в голосе ее прозвучало что-то особенное, так  что  даже
Биби это заметила.
   - Я ходить бы, сударыня, за вами желала, - продолжала между  тем  смело
Иродиада.
   - Хорошо, там увидим, - отвечала ей Биби и через две недели, сверх всех
своих правил, надумала и допустила  Иродиаду  ходить  за  собой.  Та  начала
служить ей нелицемерно: ни с одним мужчиной после этого она уже не пошутила;
никто никогда не смел бранного звука произнести при ней  про  госпожу;  спав
всегда в комнате Биби, она, как это видали  почти  каждую  ночь,  уходила  в
образную и, стоя на коленях, молилась там до утренней зари; когда  приезжали
гости и хоть на минуту оставались одни, без хозяев, Иродиада подслушивала  у
дверей, что они говорят.  В  настоящем  случае  она  доложила  барышне,  как
Надежда Павловна и Софья Петровна, ложившись вчера почивать, изволили  между
собою разговаривать, что-де в Ковригине из  такого  все  запасу  и  так  все
скверно готовится, что они ничего в рот не могут взять.
   Биби на это только хмыкнула.
   Войдя в гостиную и усевшись на диван, она прямо обратилась к зятю.
   - Петр Григорьевич, выпей водочки и  скушай  что-нибудь.  Не  побрезгуй
хоть ты-то нашим хлебом-солью.
   В последних словах ее послышалось что-то зловещее для Надины.  Но  Петр
Григорьевич, ничего  этого,  конечно,  не  понявший,  положил  себе  не  без
удовольствия на тарелку два куска пирога и, отправившись в угол,  начал  там
смиренно есть.
   - Саша, покушай, друг мой! - обратилась Биби  к  Александру  и  нарочно
необыкновенно ласковым голосом.
   Студент тоже, со свойственным его возрасту аппетитом, наложив  себе  на
тарелку не совсем  свежей  печенки,  сухой  икры  и  трехгодовалых  рыжиков,
принялся все это уничтожать. Надежда Павловна и Соня  намазали  себе  только
немного масла на хлеб.
   Биби решительно шипела.
   - Виктор ваш скоро должен выйти в офицеры, - отнеслась она к сестре.
   При этом уж Надежда Павловна вспыхнула; Биби всегда колола ее тем,  что
в отношении к сыновьям она дурно исполняет свои обязанности.
   - Да, если выдержит экзамен, - отвечала она коротко,  чтобы  прекратить
этот разговор.
   - Я получила от него довольно странное  письмо,  -  продолжала  Биби  с
расстановкой. - Вот оно, не хочешь ли полюбопытствовать,  -  прибавила  она,
вынимая из  кармана  и  подавая  Надежде  Павловне  кругом  исписанный  лист
почтовой бумаги. Та взяла его дрожащею и  сконфуженною  рукой.  Она  заранее
предчувствовала, что тут заключается; но,  с  продолжением  чтения,  гневный
румянец все больше и больше выступал на ее щеках. Молодой Басардин, несмотря
на кадетский почерк и обильное  число  грамматических  ошибок,  владел,  как
видно, пером. "Дражайшая тетушка! - писал он: - я еще помню вас маленьким  и
драгоценный образ ваш навсегда сохранил в моей памяти. Простите великодушно,
почтеннейшая тетушка,  что  никогда  не  писал  к  вам.  Причиной  тому  мои
родители, которые отвергнули меня еще от груди матери,  но  теперь  я  скоро
буду офицер и хочу сам себе пробить дорогу  в  жизни  или  умереть  на  поле
чести"...
   - Боже, как он глуп! - почти простонала бедная мать.
   "Я, вероятно, по успехам в науках буду выпущен в гвардию,  -  продолжал
кадет: - но, к несчастью моему, не имею не только что  на  обмундировку,  но
даже купить получше смазных сапогов для выхода из корпуса по праздникам.  На
вас теперь, высокоуважаемая  тетушка,  вся  надежда  молодого  несчастливца,
который  после  многих  писем  к  родителям,  на  которые  не  получал  даже
ответа..."
   Далее Надежда Павловна не в состоянии была читать.
   - Он врет, мерзкий мальчишка! Я недавно послала ему пятьдесят рублей, и
никогда он не будет выпущен в гвардию! - проговорила она гневно и с  полными
слез глазами.
   - Я ничего того не знала и не знаю, и, конечно, пособила  ему,  сколько
могла... - произнесла Биби напыщенным тоном.
   - Напрасно! - возразила Надежда Павловна: - вам бы лучше следовало  это
письмо прислать ко мне.
   - Ну, уж извините, этого я не сообразила,  -  отвечала  ядовито-покорно
Биби.
   - Потому что, - продолжала Надежда Павловна рыдающим голосом: - ссорить
мать с детьми...
   - Кто же это вас ссорит? - перебила ее строго  Биби.  Надежда  Павловна
несколько приостановилась. - Кто же это ссорит? - повторила Биби:  -  а  что
то, что видят все  добрые  люди,  того  скрыть  нельзя...  -  заключила  она
многознаменательно.
   - Ну да, все видят... вы всегда были против меня во всем... а  хотя  бы
немного пощадили  меня,  -  произнесла  окончательно  разрыдавшаяся  Надежда
Павловна и ушла.
   Соня последовала за матерью.
   - Я же виновата! - сказала Биби и преспокойно принялась за свою работу.
   Огорчение, которое причинила она на этот раз сестре, было очень сильно.
Надежда Павловна,  позабыв  всякий  расчет  на  наследство,  прислала  через
несколько минут Соню в гостиную.
   Та первоначально подошла к отцу.
   - Папаша! Мамаша велела вам сказать о лошадях... После обеда мы поедем.
   Что-то в роде улыбки промелькнуло на лице Биби. Соня подошла к ней.
   - Мамаша велела вас спросить, сколько вы  послали  братцу,  и  вот  она
деньги прислала вам, - говорила  она,  протягивая  к  тетке  руку  с  пачкой
ассигнаций.
   Биби покраснела.
   - Я не беру назад того, чем дарю, - сказала она, хоть бы  одним  членом
пошевелившись.
   Соня на некоторое время осталась сконфуженною.
   Сначала она, с потупленною головой, пошла-было к матери,  потом  тотчас
же вернулась оттуда и села опять около дедушки. Петр Григорьевич, не  совсем
понявший переданное ему от жены приказание, обратился к дочери.
   - Да-с, - отвечала Соня, и в это  время  какая-то  мгновенная  игра  во
взорах произошла между нею и Александром, который сейчас после того встал  и
пошел за Басардиным.
   Тонкий слух Биби донес  ей,  что  и  он  тоже  велел  себе  закладывать
лошадей.
   - Ты это куда? - спросила она, когда Александр возвратился.
   - Нужно, бабенка: мне в городе еще надобно пробыть;  потом  к  маменьке
заехать; в дороге тоже дня четыре  пробудешь...  -  говорил  он,  краснея  и
пугаясь.
   - Врешь все! - сказала Биби и, по самолюбию своему,  ничего  больше  не
прибавила. Она  очень  хорошо  видела,  что  внук  оказывал  в  этом  случае
Басардиным предпочтение против нее, но об  истинной  тому  причине  вряд  ли
догадывалась. Обоих молодых людей она еще и считала за совершенных детей.
   Перед самым отъездом Соня выкинула  маленькую  и  не  совсем,  кажется,
искреннюю штучку. Оставшись случайно с теткой вдвоем, она вдруг бросилась  к
ней на шею и проговорила:
   - Тетенька, простите маменьку!
   - Я ничего не имею против нее, - отвечала сухо Биби  и  затем,  объявив
племяннице, что ботиночки она  вышлет  ей  в  город  с  первою  же  оказией,
повесила ей на шею маленький образок Митрофания на  золотой  цепочке,  но  и
только!
   При расставании все пошли первоначально проститься со стариком, который
и не уразумел, что это такое, и  по-прежнему  повторил  свое:  "ну  вот!  ну
вот!".  Биби  простилась  с  некоторым  чувством  с  одним   только   Петром
Григорьевичем и сказала ему: "прощай, мой друг!" Все тронулись. Александр на
своей щеголеватой тройке, которую  мать  дала  ему  в  распоряжение,  поехал
впереди. Он упросил также сесть с собой и Петра Григорьевича, а паре  его  и
Митьке с Дарьей велено было ехать сзади.
   Надежда Павловна, сев в экипаж, дала полную волю своему гневу и горю.
   - Этакое зелье... змея!.. - повторяла она несколько раз.
   - Кто это, мамаша? тетенька? - спросила Соня.
   - Да, - отвечала Надежда Павловна и продолжала:  -  этакая  чертовка...
ведьма!
   Бедная  женщина  так  была  взволнована,  что  совершенно  забыла  свой
обычно-приличный тон и всякую осторожность в присутствии дочери.
   Мороз между тем с  закатом  солнца  страшно  свирепел;  лошади,  сплошь
покрытые инеем, бежали быстро; полозья скрипели, как будто бы ехали по льду.
Кучера, а в том числе и флегматический Митька,  беспрестанно  соскакивали  с
передков и бежали около повозок. Потап, забравшись на барское место, хоть бы
чорт все побрал, перестал уж и править  лошадьми.  У  Надежды  Павловны,  от
холода и душевных  волнений,  до  сумасшествия  болела  голова.  Даже  Петра
Григорьевича, несмотря на  капитальный  запас  собственной  теплоты,  сильно
пробрало. Его потертые медведи как бы совсем отказались служить ему.  "Шубой
тоже называется, шваль этакая!" - начинал он думать с некоторой досадой.
   Таким образом только два существа были тут счастливы: студент,  который
с каким-то опьянением думал, что с ним будет сегодня же вечером,  и  Соня  в
своем теплом салопчике, мечтавшая, как о с кем она будет танцовать на балах.
Перед ними обоими мысли расстилались длинною и заманчивою пеленой.

7. Блаженнейшие минуты



   Басардины  всегда  останавливались  ночевать  в  Захарьине   у   Никиты
Семенова, мужика зажиточного, несколько  дерзкого  и  грубого  на  язык,  но
правдивого и решительно всех  своих  постояльцев  -  и  мужика  и  барина  -
одинаково разумевшего...
   В большой избе его была зажжена огромная лучина и не было ни души.  Сам
он только сейчас  возвратился  с  базара  и,  в  одной  рубахе,  с  железным
подсвечником в зубах, что-то не совсем  ловко  возился  с  запором,  который
никак не входил у него в скобку. Погнуло ли  ее,  проклятую,  или  у  самого
Никиты косило в глазах, прах ее знает!
   Хозяйка его, большуха, поила в коровьей избе теленка, который никак  не
хотел совать морду в крынку, но, приняв, наконец  ее  палец  за  материнский
сосок, принялся тянуть молоко.  Бабушка-старуха,  со  внучатами,  давно  уже
спала в третьей избенке.
   В окно большой избы громко застучали кнутовищем... Никита, услыхав это,
выглянул со свечой за калитку  и,  узнав  своего  старого  приятеля,  сивого
меренка, тотчас же отпахнул ворота и поднял одною рукой длинную подворотню.
   - Въезжайте! - проговорил он.
   Первый из саней выскочил Петр Григорьевич: едва сняв  с  себя  шапку  и
сбросив шубенку, он прямо полез на печь.
   - Этакого чорта мороза еще и не бывало, - объяснил он оттуда, скидая  с
себя сапоги и ставя свои ноги на самое горячее место печи.
   Студент тоже, сам не зная как, отморозил два пальца.
   Дарья, совершенно окоченевшая от холоду, ввела барыню под руку. Надежда
Павловна сейчас же стала распоряжаться о чае. Ее по преимуществу беспокоило,
не прозябла ли Соня; но та только пылала румянцем, и с ее улыбки  и  розовых
щечек как бы летели мириады амурчиков.
   - Ничего, мамаша, - говорила она, когда мать вытирала ей лицо  холодною
водой и советовала не снимать теплых ботинок.
   - Ничего!.. - повторила Соня и в дорожном капотце, с выпущенными белыми
зарукавничками, положила ручки на стол и стала лукаво глядеть  на  студента,
давно уже поместившегося невдалеке от нее и жадно на нее смотревшего.
   Надежда Павловна, напоив молодежь чаем, наконец вспомнила о муже.
   - Где же Петр Григорьевич? - спросила она.
   - Я здесь... озяб ужасно, - отозвался тот с печи.
   - Какой нежный, скажите! - заметила ему на это Надежда Павловна.
   - Чего нежный!.. Шуба никуда не годится...
   Шуба в самом деле до сих пор еще стояла колом. Надежда Павловна послала
на печку стакан чаю, а у самой в тепле так разболелась  голова,  что  она  и
сидеть не могла: встав, как пьяная, с места, она сказала:
   - Я пойду, прилягу!
   Им с Соней было постлано за перегородкой.
   - А ты еще посидишь? - прибавила она, обращаясь к дочери.
   - Посижу! - отвечала та.
   Надежда Павловна осталась как  бы  в  недоумении  несколько  минут,  но
потом, приговоря: "хорошо!", ушла.
   В этом заключалось целое море материнской нежности.  Она  очень  хорошо
видела, что дочери  хочется  посидеть  со  студентом,  и  хоть,  может-быть,
считала это со своей стороны не совсем приличным, но  не  в  состоянии  была
воспрепятствовать тому.
   Оставшись вдвоем, молодые люди несколько конфузились друг друга.
   - Ах,  какие  у  этого  господина  ужасные  усы!  -  проговорила  Соня,
показывая на ползшего по столу таракана.
   - А вот я его заключу сейчас, - сказал студент и обвел кругом  таракана
водяную жидкость.
   Таракан действительно засовал рыльцем туда и сюда  и  не  мог  ниоткуда
вылезти.
   - Ну что, освободите его! - возразила Соня и протянула было ручку, чтоб
обтереть воду.
   Студент не допускал ее. Руки их встретились.
   - Отпустите его! - сказала наконец Соня строго и серьезно, и  Александр
сейчас же ей повиновался.
   После того она обратила внимание на висевшее перед образом яйцо.
   - Ах, какое большое яйцо! - сказала она.
   - Это, должно-быть, лебединое, - объяснил ей студент.
   - Зачем же оно тут висит?
   - У крестьян всегда так, - отвечал Александр нехотя.
   Видимо оба говорили совершенно не о том, о чем бы им хотелось.
   С  печки  в  это  время  начал  уже  явственно  слышаться  храп   Петра
Григорьевича.
   -  Опустите  вашу  ручку  под  стол,  -  проговорил  вдруг   Александр,
наклоняясь низко-низко над столом.
   Соня сделала движение, чтобы в самом деле  опустить  ручку;  но  в  это
время дверь скрипнула. Молодые люди вздрогнули и пораздвинулись.
   В избу вошел хозяин с еще более всклокоченною головой и бородой и  стал
оглядывать избу.
   - Где ваша девушка-то тут? Шла бы ужинать!.. Дашутка! - крикнул он.
   И  Дарья  действительно  появилась  откуда-то  из-за  печки,  где   она
было-прикурнула.
   - Она была здесь! - сказала, закусив губки, Соня.
   - Да, - прошептал и студент, не менее ее сконфуженным голосом.
   Дарья однако, ни в чем, кажется, неповинная, смиренно ушла, а Никита не
уходил.
   - Я вот все на молодого-то барина гляжу, признать никак  не  могу,  чей
такой? - сказал он, не спуская с Александра глаз.
   - Я Аполлинарии Матвеевны Баклановой сын, - отвечал тот.
   - Слыхал... Папенька-то у тебя ведь ныне помер?
   - Да!
   - Ты сам-то из военных,  что  ли,  али,  может,  межевой?  -  продолжал
Никита, уже садясь на лавку.
   Он заметно был выпивши.
   - Я студент, - отвечал Александр.
   - В ученьи еще, значит. По росту-то, словно бы и службу тяпать пора.
   - Это все равно, что на службе: нам дают два чина.
   - За что ж это?
   - За ученье.
   Никита покачал головой.
   - Плохо что-то, паря, ваше ученье-то, - сказал он:  -  много  тоже  вот
вашей братьи этаких проезжает из кутейников и из дворянства;  пустой  народ,
хабальный.., офицеры невпример подбористее будут, складнее.
   Александр на это счел за лучшее только усмехнуться.
   - В женихи, что ли, к барышне-то ладишь? - не отставал от него  Никита,
показывая головой на Соню.
   - Нет, не в женихи, - ответил ему насмешливо Александр.
   - Нам нельзя, мы родня, - подхватила Соня.
   - Родня! Ишь ты, а! - произнес Никита, как бы удивившись. - Коли родня,
значит, нельзя теперь.
   - Отчего ж? - спросил уж Александр.
   - В законе не показано.
   - Что ж, что не показано! Это вздор!
   - Как вздор!.. нет!.. Счастья при том не бывает. Коли  тоже,  где  этак
вот повенчаются, так опосля, чу, и не спят вместе, все врозь...  опротивеет!
- объяснял Никита откровенно, и Бог знает, до чего бы еще договорился; но  в
дверях показалось лицо Михайлы, кучера Надежды Павловны.
   - Что те? - спросил он его.
   - Сена-с! - отвечал тот вежливо.
   - А не хочешь ли полена-с? - отвечал ему  Никита,  впрочем,  сейчас  же
встал и пошел.
   Глядя на его огромную