- Ну, а посредники люди все хорошие?
   - Молодые все больше господа... Небольшого рассудка, и на речех не так,
чтобы складные...  Кто-ж,  помилуйте,  разве  хороший  господин,  настоящий,
служащий, пойдет в эту должность, на экие неудовольствия. Так сунулись, кому
в другом месте негде уж приткнуться было.
   - Это пустяки, я сам знаю, сколько отличных людей тут.
   - Попервоначалу так-с! А что после - все вышли, потому  самому:  видят,
что никакого ладу нет ни с мужиками ни с барами.  Пустое  это  дело,  барин,
ей-Богу, так, - заключил прикзчик.
   - Ну, скажи, пожалуйста, дворовые у  меня  не  желают  ли  взять  надел
земли?
   Приказчик даже вспыхнул от радости.
   - Как не желать-с, помилуйте, с великим удовольствием, - отвечал он:  -
крестьянам теперь экие милости оказаны,  а  нам  дворовым...  два  года  эти
пройдут, хоть  топись  совсем...  у  другого  семейство  большое,  сам  дела
настоящего делать никакого не может, другой - старик тоже старый, ветхий.
   - Детки прокормят!
   - Гм, детки! Нечего нынче, батюшка, никому на деток надеяться... Мы вот
тоже, Александр Николаевич, вместе с вами росли и родителей имели, жалели их
тоже маненечко, а нынешние молодые ребята никакого  чувства  к  старикам  не
имеют... Али опять теперича к женам, к хозяйкам: что есть, что нет  ее,  все
ему единственно!
   - Ах, кстати, к женам! - произнес Бакланов: - где,  скажи,  пожалуйста,
Марья?
   - Да здесь у нас, в нашу же вотчину вышла-с.  Славная  женщина  из  нее
вывалялась, умная такая, расторопная.
   - И хорошо живет с мужем?
   - Да ничего особливого не видать... Все ведь они одинаково  живут...  В
Питере муж-то... Не часто тоже сходить!
   - Знаешь что, я желал бы, во-первых, потолковать с мужиками об уставных
грамотах и наконец поблагодарить за любовь ко мне.
   Приказчик смотрел на барина.
   - Вели приготовить им сегодня ужин: вина там ведра  три  купить,  пива.
Пусть придут с поля часов этак в восемь, попьют, поедят... Я потолкую в  это
время с стариками и вообще отпраздную с ними нашу общую радость.
   - Слушаю-с, - отвечал управляющий, решительно недоумевая,  к  чему  все
это господин хочет делать.
   - Ну, и женщины чтобы пришли, и Марья также, попели бы, поплясали бы! -
заключил Бакланов.
   - Да это сколько угодно, удовольствие вам сделают, - отвечал приказчик.
   Оставшись один, Бакланов был очень  доволен  своим  прежним  крепостным
"неуправлением". 19..



   Братский праздник с народом.

   Из лугов, где сгребали сено, вотчина шла в усадьбу - мужики  в  красных
ситцевых рубахах, женщины  тоже  в  ситцевых  сарафанах  и  в  чистых  белых
рубашках, все с граблями и с  вилами  на  плечах,  все,  по  большей  части,
красивые и молодые.
   Бакланов стоял на балконе и прислушивался.  Толпа  пела  песню,  и  чем
ближе подходила, тем голоса становились слышнее.  Бакланов  заметил  впереди
идущую фигуру в белой рубахе,  синих  штанах,  которая  разводила  руками  и
помахивала платком. Это был гайдук Петруша, совсем седой, как лунь,  но  еще
бодрый...
   Голоса совсем уж стали слышны; Бакланов стал наконец различать слова:
   "С поля, с поля едет барин", - пели мужики и бабы.
   "Две собачки впереди!" - слышался, по преимуществу,  дребезжащий  голос
Петруши.
   "Поровнявшися со мною, кинул он умильный взгляд!" - пели,  кажется,  по
преимуществу женщины.
   "Здравствуй, милая красотка, из которого села?" - пробасили уж мужчины.
   "Вашей милости крестьянка, отвечала ему я!" -  опять  залились  женские
голоса.
   Всю эту штуку выдумал и управлял ею старик Петруша.
   Бакланов, стоя на балконе, все ниже и ниже наклонял голову; наконец  не
мог выдержать и, убежав к себе в кабинет, упал на диван и зарыдал.
   Покуда он лежал там, толпа пришла  на  двор,  и  слышалась  уже  другая
песня:

   "Башмачки, башмачки,
   Башмачки мои тороченые!
   Три рубля за них платила.
   Только день в них походила.
   Башмачки, башмачки,
   Башмачки мои тороченые!"

   При этом какой-то  малый,  из  простых  деревенских  мужиков,  неистово
ломался перед народом.
   Бакланов наконец вышел на крыльцо.
   - Ура! наш батюшка, барин! -  вскрикнула  толпа,  подкидывая  шапки  на
воздух. - Ура! - повторила она.
   И опять этим распорядился  старик  Петруша,  который  стоял  на  правом
фланге и выше всех поматывал рукой.
   Бакланов снова прослезился.
   - Благодарю вас, братцы! - начал он взволнованным  голосом.  -  Что  же
водку-то?.. Подавайте водку-то! - прибавил он.
   Управляющий, с огромным бочонком и со стаканом в руках, пошел обносить.
   - Давай по два стакана за раз! - сказал Бакланов.
   Мужики при этом отхаркивались, отплевывались, однако выпивали.
   - Земли вам, братцы, - продолжал между тем Бакланов, стоя перед ними: -
по Положению назначено по четыре десятины; но вы владеете, вероятно, больше?
   - Да, словно  бы  есть  маленький  излишечек,  -  произнесло  несколько
стариков-мужиков.
   - Весь этот излишек оставлю вам, не отрезываю ни клочка.
   - Благодарим, батюшка, покорно! - произнесли опять те же старики.
   - Земля-то больно плоха, - сказал стоявший  несколько  вдали  рыжий,  с
перекошенным лицом, средних лет мужик: - каменья да иляк.
   - Ну уж, любезный, мне для тебя  земли  не  выдумать,  не  сочинять,  -
отозвался ему Бакланов, услышав его слова.
   - Что, пустяки!.. Земля как быть надо земле... У всех здесь одинакая, -
сказал опять старик.
   - Такая, небось, как у тебя, у старого. По сороку телег на одну  полосу
навоза-то валишь, - возразил ему, в свою очередь, мужик.
   - А тебе кто мешает, какой леший? - окрысился на него старик.
   - Ну-с, дворовые теперь, - перебил их Бакланов: - желаете ли оставаться
у меня временно-обязанными крестьянами?
   - Лучше того нам быть не может! - сказал ему первый Петруша.
   - Старики пусть живут здесь, а молодые промышляют и  будут  платить  за
них оброк, - сказал Бакланов.
   - Нам тоже, Александр Николаевич, все про них да для них взять негде-с!
- сказал молодой парень.
   - А ты вот найдешь у меня, как тебя на  миру-то  раза  два  поучат;  их
вспоили, вскормили, а они батек и знать не хотят, - сказал Бакланов.
   - Так, батюшка,  Александр  Николаевич,  справедливо!  -  отозвались  с
удовольствием старики.
   - Ну, садитесь, кушайте!
   Мужики повернулись и стали усаживаться за приготовленные для них столы.
   - А я вот к бабам пойду и побеседую  с  ними,  -  прибавил  Бакланов  и
пошел.
   Он  давно  уже  видел  между  женщинами  Марью,  которая   с   заметным
любопытством смотрела на него  и  даже,  как  показалось  ему,  с  некоторым
чувством.
   Он прямо подошел к ней.
   - Здравствуй, Марья! - сказал он и протянул к ней руку.
   Она хотела было поцеловать ее.
   - Как можно! Этого уж нынче нет, - говорил Бакланов, не давая ей  руки,
и хотел поцеловать ее  в  лоб;  но  Марья  протянула  к  нему  губы,  и  они
поцеловались, и оба покраснели.
   Другие женщины смотрели на всю эту сцену с усмешкой.
   - Ну, садитесь!.. Садись, Марья, и я сяду около тебя!..
   Марья продолжала смотреть на него с любопытством.
   - Я стану с вами ужинать и выпью водки. Эй, дайте сюда!..
   Приказчик подал.
   - Ну, вы теперь, - продолжал Бакланов, выпив сам рюмку  и  обращаясь  к
женщинам.
   Большая  часть  из  них  отхлебнула  только,  а  Марья  так  и   совсем
отказалась.
   Подслеповатая старуха, та самая, которая так сильно выла,  когда  он  в
первый еще раз уезжал из Лопухов, не спускала с него глаз.
   - Как бабушка-то на барина смотрит, - заметила одна женщина.
   - Что ты старушка? - обратился к ней Бакланов.
   - Да больно как, батюшка, гляжу, баря-то просты ныне стали! -  отвечала
та.
   - Просты они, матушка, ныне все! - отвечала ей прежняя женщина.
   Марья, сидя около Бакланова, заметно модничала.
   - Коли ты не хочешь водки, мы вино будем пить.  Помнишь,  как  когда-то
пивали с тобой? - обратился он к ней.
   Приказчик, по его приказанию, принес из горницы бутылку мадеры.
   - Нет, барин, не хочу, не стану! - отказывалась Марья, отстраняя  рукою
стакан, который подавал было ей Бакланов.
   На мужской половине между тем начинали все больше и больше пошумливал.
   - Мне таперича, Яков Иваныч, что  значит  -  ничего,  -  заговорил  уже
прежний покорный старичок.
   - А я его, дъявола, вот как ссучу! - говорил с перекошенной рожей мужик
и показывал даже руками, как он кого-то ссучит.
   - Тсс!  Тише!  -  скомандовал  достаточно  выпивший  Петруша.  -  Песню
господину петь!
   - Песню, изволь! - повторила толпа.
   - Братцы, пойдемте в сад, там вам попривольнее  будет  веселиться!  Эй!
вино несите в сад! - сказал громко Бакланов.
   - В сад, ребята, уважим барина! - раздалось несколько голосов.
   Вся толпа тронулась.
   Бакланов постоянно старался быть около Марьи.
   Он нарочно затеял итти в сад, чтобы в тенистых  аллеях  удобнее  с  ней
объясниться.
   Солнце это время закатилось, и горела одна только яркая заря.
   Перед балконом мужики расположились по одну сторону, а бабы по другую.
   Бакланов оставался между последними.
   Загорланили песню там и там: сначала пели  было  одну,  а  потом  стали
разные.
   Бакланов взял Марью за зад сарафана и посадил ее около себя.
   - Ой, барин, не трожьте! - прговорила она, отодвигаясь от него.
   Другие бабы, заметив это, поотошли несколько.
   - Пойдем в горницу, шепнул ей Бакланов.
   - Я еще, барин, не сошла с ума... - отвечала  она,  устремляя  на  него
насмешливый взгляд.
   - Да ведь прежде ходили же?
   - Мало ли вы прежде крови нашей пили? - отвечала Марья.
   Бакланову сделалось стыдно и досадно.
   - Я, кажется, тебя не принуждал?
   - Волей, значит, видно, шла! - отвечала насмешливо Марья.
   - Да ведь это глупо же, - произнес Бакланов: - прежде там как бы то  ни
было, но были же отношения; отчего же теперь... Я денег  тебе  дам,  сколько
хочешь!
   - Не надо, барин, никаких мне ваших денег, - проговорила Марья и потом,
прибавив тихим,  но  решительным  голосом:  "пустите-с!",  отошла  на  более
приличное ей место.
   Такое холодное и насмешливое  обращение  ее  рассердило  Бакланова.  Он
перешел на балкон и сел на мужскую половину.
   Бабы, точно в насмешку,  запели  какую-то  звончайшую  песню,  и  Марья
впереди всех выводила.
   Перед Баклановым встал раскорякой один совсем пьяный мужик.
   - Барин, я пляшу, смотри, - говорил он  и,  обернувшись  спиной,  начал
приплясывать. - Да ты гляди, хорошо ли? - говорил он.
   - Обернись, дуралей, к барину-то лицом, - усовещали его другие мужики.
   - Изволь, сейчас!.. - отвечал мужик и, обернувшись к  Бакланову  лицом,
показал язык.
   - Экий дурак! экий скотина! - проговорили ему на это другие мужики.
   - Дурак и есть! - подтвердил Бакланов, вставая и уходя в комнаты.
   "И это люди!" - говорил он мысленно сам с собой.
   Через полчаса к нему пришел приказчик, тоже выпивший.
   - Говорили с Марьей-с? - спросил он его с улыбкой.
   - Неприступна уж очень стала! - отвечал Бакланов в том же тоне.
   - Все они, проклятые, набрались этой фанаберии! - объяснил приказчик.
   - Что это они так шумят? - спросил Бакланов с досадой.
   - Да разные там свои глупости врут; разберешь у них!
   - Прогони их! Скажи, чтобы шли по домам.  С  ними  нельзя  повеселиться
хорошенько!
   - Бесчувственный народ - как есть самый! Докладывать-то  только  давеча
не смел, а стоят они этого! - отвечал приказчик и ушел.
   Бакланов слышал потом его голос и несколько ругавшихся с  ним  голосов.
Шум не только не умолкал, но становился все больше и  больше  в  саду  и  на
дворе. Бабы продолжали визжать песни.
   Бакланов нашел наконец нужным  затворить  окна,  запер  потом  двери  и
осмотрел свой револьвер. "Чорт их знает,  чего  им  ни  придет,  пожалуй,  в
пьяные-то башки!. 20."



   Возвратившаяся любовь.

   На другой же день после этого, Бакланов, в легонькой бричке, на наемной
тройке, несся что есть духу по дороге к Ковригину.
   Софи его известила коротеньким письмецом, что она уезжает  на  днях  за
границу, и вдруг эта женщина выросла в его глазах: ему  показалось,  что  он
жить без нее не может. Он решился ее  нагнать  и  ехать  вместе  с  нею.  Он
трепетал одного, - что не нагонит Софи: тогда уж решительно не знал,  что  с
собой делать, хоть стреляйся!
   В Ковригине, не доехав еще до крыльца, он выскочил  и  побежал  в  дом.
Сердце его забилось радостною надеждой. Двери в сени были не заперты и  даже
не затворены.
   Бакланов прямо прошел через коридор в комнату Биби,  отворил  дверь,  и
странное зрелище представилось его глазам: на постели,  в  одной  рубашке  и
босиком, лежал Петр Григорьевич и, закрыв глаза, держал одно ухо  обращенным
в правую сторону. На деревянном стульчике около него сидела старуха и что-то
беспрестанно ему говорила, покачивая в такт головой.
   При виде Бакланова, Петр Григорьевич вскочил и ужасно сконфузился.
   - Извините, сделайте милость, - заговорил он.
   - Где Софья Петровна? - спрашивал его тот задыхающимся голосом.
   - Сейчас... час с два как уехала, - отвечал Петр Григорьевич.
   - Сделайте милость, тройку мне лошадей... я ее догоню... мне до  нее  и
ей до меня крайняя надобность.
   - Сейчас лошади будут! - отвечал самонадеянно  Петр  Григорьевич  и,  в
одной рубахе, босиком, пошел на улицу.
   Бакланов остался в тоскливом и нетерпеливом ожидании.
   - Где лошади-то!.. Нету лошадей-то! - бормотала между тем старуха.
   - Вы что тут делали? - спросил ее Бакланов.
   - Сказки барину-то рассказывала... охотник... очень  уж  любит  это!  -
отвечала старуха.
   "Вот, чорт, чем занимается!" - подумал Бакланов.
   Петр Григорьевич возвратился что-то не с веселым лицом.
   - Говорят, лошади не съезжены, не пойдут! - проговорил он.
   - О, вздор! у меня пойдут! - проговорил Бакланов и, видя, что надеяться
больше на распорядительность добродушного старца нечего, сам пошел. На дворе
стояли старик-староста, молодой сын его, сельский  даже  староста  и  ямщик,
приехавший с Баклановым. Все они в каком-то раздумье рассуждали.
   - Пустяки, братцы, у меня пойдут; я  вам  заплачу  за  это!  -  говорил
Бакланов.
   - Нам, батюшка,  не  жаль,  -  отвечал  старик-староста:  -  пятнадцать
лошадей на дворе  стоят,  ни  одна  не  езжена;  тетенька  при  жизни-то  не
приказывала, а после смерти их - мы сами не смели.
   - Карька-то сходит; раз в телеге ездил я на нем,  -  подхватил  молодой
парень.
   -  Пустое  дело,  как  тройки  не  выбрать  из  пятнадцати  животин!  -
насмешливо заметил извозчик Бакланова.
   -   Выбери-ка,   попробуй,   и   поезжай    сам!    -    отвечал    ему
старикашка-староста.
   - Ну и выберу, - али нет! - отвечал ему молодцевато извозчик.
   - Попробуйте-ка в самом деле, ребята! - распоряжался между тем сельский
староста, начинавший явно принимать тон полицейского чиновника.
   - Ну и попробуй, и поезжай! - говорил старик-староста, идя с сыном и  с
извозчиком в конюшни.
   - И поеду, покажу вам в зубы-то, как это дело надо  делать!  -  говорил
извозчик.
   Вскоре они привели тройку лошадей и выкатили из саней телегу.
   Смотреть на сцену закладыванья вышел на  крыльцо  и  Петр  Григорьевич,
по-прежнему в одной рубашке.
   Коренная вошла в оглобли с некоторым приличием; впрочем, извозчик  имел
осторожность, вынув из своего собственного  кармана  бечевку,  взнуздать  ее
этим. Молодой парень стал ее держать. Лошадь как-то  глупо-сердито  поводила
глазами.
   Из пристяжных одна, когда ей поворачивали, как следует, голову, она зад
отворачивала; зад подвернут, голову отнесет. Другая же при этом  и  лягнула.
Старик-староста, отскочив от нее, проговорил: "дъявол, что  ты!".  Обеих  их
взялись держать под узцы сельский староста и  пришедший  какой-то  уж  новый
мужик.
   -  В  трок  им  головы-то,  в  трок,  -  кричал  было  с  крыльца  Петр
Григорьевич, но его никто не слушал.
   У извозчика, заправлявшего всем эти делом, заметно дрожали руки.
   - Отпускай! - крикнул он, проворно вскакивая в телегу и подбирая возжи.
   Все трое расскочились. Лошади сначала пошли хорошо.
   В телегу поскакали молодой малый, сельский староста, новый мужик и даже
бежал было и старик-староста, да не успел уж вскочить.
   - Пойдут, ничего, пойдут! - ободрял с крыльца Петр Григорьевич.
   Лошади однако начинали все больше и больше забирать.
   - Батюшки, бьют, кажется! - проговорил бежавший за ними старикашка.
   - В самом деле бьют! - говорил Бакланов, тоже бежавший за ними.
   - Держи! держи! - кричали между тем в самой телеге, и  все  хватали  за
возжи и тянули в разные стороны.
   Но коренная перекусила уже бечевку,  одна  из  пристяжных  беспрестанно
взлягивала, другая попала  ногой  в  постромку.  Извозчик  был  бледен,  как
полотно.
   Телега адски стучала.
   Из  усадьбы  побежало  еще  несколько  народу,  и  один   только   Петр
Григорьевич оставался спокоен на крыльце.
   -   Сдержать,   сдержать!   -   толковал   он   вышедшей   на   крыльцо
старухе-сказочнице.
   - Держите на стену! на стену! - кричал  сельский  староста,  соскакивая
сам с телеги.
   Но на стену не попали, а вылетели  за  околицу,  а  там  на  пашню,  на
косорог, в овраг. Телега перевернулась, но лошади продолжали нести. Извозчик
потащился было на возжах, но бросил; новый мужик побежал  было,  держась  за
задок телеги, но упал.
   Молодой парень лежал и охал.
   К нему подбежал батька.
   - Что, батюшка, не убился ли?
   Но парень ничего ему не ответил, а вскочил и побежал за  лошадьми.  Те,
как неопределенная масса какая-то, мелькали вдали.
   - Черти! лешие! - говорил извозчик, возвращаясь в усадьбу. -  Поедемте,
барин, я вас на своих отвезу. Недалеко тут. В Захарьине, говорят,  барыня-то
кормит, - обратился он к Бакланову.
   - Сделай милость, - отвечал тот.
   Извозчику более всего было стыдно,  что  он  хвастался,  а  лошади  его
разбили.
   - Поедемте сейчас же! - прибавил он и затем, приведя еще  дрожавшую  от
усталости свою тройку, заложил ее снова в бричку.
   Бакланов сел.
   - Прощайте! - произнес ему с крыльца  своим  добродушным  голосом  Петр
Григорьевич.
   Бакланов молча кивнул ему головой.
   - Кричат все, лешие, а то бы я справился с ними! -  продолжал,  как  бы
оправдываясь перед Баклановым, извозчик, а потом, от  сдержанной,  вероятно,
досады, стал неистово сечь свою тройку, так что та снова заскакала  у  него.
Сердце Бакланова замерло в страхе, когда они стали подъезжать  к  Захарьину.
"Ну, как ее нет тут!" - подумал он, и у него волосы на голове стали дыбом от
ужаса. По крайней мере  за  версту  еще  он  стал  в  повозке  своей  раком,
выглядывая, нет ли на улице Захарьина экипажа Софи. Но его не было. Почти не
помня себя, Бакланов обежал все дворы, и на одном из них  сказали  ему,  что
Софи приставала ненадолго, но уже с полсуток как уехала.
   Выйдя  на  улицу,  бедный  герой  мой  сел  на  валявшееся   бревно   и
горько-горько заплакал. О, как он любил в эти минуты Софи!

 * ЧАСТЬ ШЕСТАЯ *

1.. Изучение исскуств.



   В Петербурге  судьба  сжалилась  над  моим  героем:  он  отыскал  Софи,
помирился с ней, и они вместе отправились за границу.
   В одно светлое  блистающее  утро,  оба  они,  счастливые  и  довольные,
выходили из гостиницы Гота в Дрездене.
   Рядом с ними шел немец, чичероне.
   - Мы куда это? - спросила его Софи.
   - О, madame, в Grunes Gewolbe, - отвечал тот.
   - Это где  сокровища  хранятся,  -  пояснил  ей  Бакланов,  внимательно
заглянув в красную книжку Бедекера.
   Немец многозначительно кивнул ему, в знак согласия, головой.
   Войдя во двор королевского замка, он таинственно посадил их в  каких-то
сенях. Тут уже сидели полная дама  с  двумя  девицами  и  толстый  господин,
должно быть, русский купец с бородой, в пальто, непривычно на нем  сидевшем,
и мрачно склонивший голову. Полная дама бранилась с дочрьми.
   - Ты глупа, что не надела коричневой шляпки! - говорила она.
   - И не надену! - отвечала до