аших   телесах,   но   при   этом,   так   сказать,
нервно-электрическом потрясении он обособляется, вне пределов своей  прежней
силы становится: человек  в  эти  минуты  мир  объемлет...  трав  прозябание
чувствует... слышит горный полет ангелов...  как  вот  этот  нынешний  милый
поэт, Фет, кажется, сказал: "Я пришел к тебе  с  приветом,  рассказать,  что
солнце встало, что оно горячим  светом  по  листам  затрепетало"  -  этакая,
например, тончайшая способность радоваться и наслаждаться природой, и все от
любви это, - великое дело любовь!
   - Великое, великое! - повторила за ним и Софи.
   - Богатства твои, - продолжал  Евсевий  Осипович,  устремляя  пламенный
взгляд на свою слушательницу: - неистощимы; не скупись на  них  и  дай,  как
древняя гетера, от своей роскошной трапезы вкусить и  воину,  и  мудрецу,  и
юноше, и старцу!
   - Что вы, благодарю вас, я не хочу этого! - воскликнула Софи.
   - Захоти, не маленькая,  как  говорит  российская  поговорка.  Ах,  ты,
лапка! - заключил он и поцеловал у Софи руку, а потом вдруг прибавил:
   - А что, ты любишь деньги?
   - Люблю, - отвечала та.
   - А много у тебя их?
   - Есть-таки!
   - А все, чай, меньше, чем у меня?
   - А у вас много?
   - Много! Тысяч триста одними чистыми деньгами, кроме имения и  вещей...
Все бы, кажется, отдал, кабы какая-нибудь лапка полюбила.
   - А вам еще хочется, чтобы вас полюбили? - спросила Софи.
   - Очень!.. очень!.. - отвечал почти с азартом Евсевий  Осипович.  -  Вл
мне есть что-то нестареющееся; как говорится: стар да петух, молод да протух
- пониме?
   - Как не пониме, - сказала Софи.
   Евсевий Осипович умел на все тоны говорить: и тоном ученого человека, и
государственного мужа, и просто русского балагура.
   - Здесь, вероятно, охотницы найдутся, - сказала Софи.
   Старик начал ее уж искренно забавлять.
   - Что ж найдутся?.. У нас ведь тоже, мать,  рыло  есть:  разберем,  что
барское, что хамское... давай нам настояшего!..  Вот  этакая  бы,  например,
прелесть, как ты, полюбила, - распоясывай, значит мошну на все ремни!
   - Я? - спросила Софи и захохотала.
   - Все бы отдал, всего бы именья наследницей сделал! - продолжал Евсевий
Осипович, как бы не слыхав сделанного ему вопроса.
   Софи пожала плечами.
   -  Я,  дядюшка,  не  торгую  моими  чувствами,  -  сказала  она,   явно
обидевшись.
   Евсевий Осипович нахмурился.
   - У вас их и не торгуют, а хотят заслужить их...
   Софи грустно усмехнулась.
   - Очень уж вы меня, дядюшка, дурно третируете, - произнесла она.
   Лицо Евсевия Осиповича окончательно приняло злое выражение.
   - Я третирую и третировал  вас,  -  начал  он  с  расстановкой:  -  как
прелестнейшую женщину, и если несколько навязчиво возносил мой фимиам  вашей
красоте, то извините; я все-таки полагал, что бью по нежным и могущим издать
симпатичные звуки струнам женского сердца...
   Слова эти сконфузили Софи; положение ее сделалось не совсем ловко.
   Евсевий Осипович сидел молча и надувшись.
   - А что, правда ли, дядюшка, что имения у нас правительство выкупит?  -
заговорила она, чтобы возобновить хоть сколько-нибудь приличные отношения  с
хозяином.
   - Не знаю-с! - отвечал Евсевий Осипович.
   Софи опять на несколько времени замолчала.
   - Вы во дворце, дядюшка, у государя бывали?  -  спросила  она,  надеясь
задеть его за честолюбивую струну.
   - Бывал-с! - отвечал и на это лаконически Ливанов.
   Софи внутренно покатывалась со смеху.
   -  Вы,  должно  быть,  в  молодости,  дядюшка,  ужасно  были  любимы  и
избалованы женщинами? - свернула было она разговор на прежний предмет; но  и
то не подействовало: Евсевий Осипович даже не ответил ей.
   Вслед затем раздался звонок.
   Софи чуть не припрыгнула от радости на месте, а Евсевий Осипович только
посмотрел на нее своим холодным и стальным взглядом.
   Приехал Бакланов.
   Евсевий Осипович почти не ответил ему на поклон.
   - Я за вами, кузина, - сказал тот, обращаясь к Софи.
   - Ах, да, поедемте, - отвечала она, вставая и надевая шляпку.
   Евсевий Осипович продолжал сидеть с нахмуренным лбом.
   - Вы, дядюшка, пожалуете ко мне в пятницу? У меня будет кое-кто из моих
знакомых, - отнесся к нему Бакланов.
   Несколько  минут  продолжалось  довольно  странное  молчание.   Евсевий
Осипович наконец обратился к Софи.
   - А вы у него будете? - спросил он ее ядовито.
   - Если позовет, - отвечала та, кутаясь в шаль.
   - Без сомнения, - подхватил Бакланов.
   - Хорошо-с, приеду, - сказал ему Евсевий Осипович.
   Молодые люди вскоре потом уехали.
   Ливанов продолжал сидеть, по крайней мере, часа  два;  лицо  его  почти
беспрерывно то хмурилось, то волновалось.
   Не мешает при этом заметить, что ему было около 70 лет.

2.. Бакланов-эстетик.



   Бакланов поехал с Софи в одной карете.
   - Что этот господин надувшись так сидит? - спросил он.
   - Не знаю, что-то не в духе, - отвечала она, не находя,  видно,  нужным
объяснять более подробно. - А ты у кого был? - прибавила она.
   - У Проскриптского! - отвечал Бакланов недовольным голосом.
   - Ну, и что же там?
   - Так, чорт знает что: три  каких-то  небольших  комнатки,  и  вних  по
крайней мере до пятидесяти человек,  и  все  это,  изволите  видеть,  новые,
передовые люди...
   И Бакланов с грустью развел руками.
   - В мою молодость, когда я был здесь, - продолжал он: -  Петербург  был
чиновник, низкопоклонник, торгаш, составитель карьеры, все, что  ты  хочешь,
но все-таки это было взрослые люди, которые имели перед  собой  и  несовсем,
может быть, чистые, но очень ясные  и  определенные  цели,  а  тут  какие-то
мальчишки, с бессмысленными ребяческими стремлениями. Весь город обратился в
мальчишек...
   - Но где же весь город? - возразила Софи.
   - Разумеется, не по числу, но все-таки на  них  смотрят,  в  них  видят
что-то такое... думают наконец, что это сила.
   - Зачем же ты ездишь в это общество, когда  оно  не  нравится  тебе?  -
спросила Софи.
   - Что ж не нравится?.. Во-первых, сам хозяин очень  умный  человек,  со
сведениями, кабинетный только... все равно что схимник. Я  знал  его  еще  в
университете. Он и тогда ничего живого  не  понимал...  воздухом  дышать  не
считал за необходимость, искусства ни одного не признавал, а  только  -  вот
этак, знаешь, ломать все под идею.
   Софи покачала головой, как будто бы и она в самом  деле  находила,  что
это нехорошо.
   - Но сам-то еще Бог с ним!  -  продолжал  Бакланов:  -  может  быть,  и
искренно убежден в том, что говорит... По крайней мере, сколько я его  знаю,
он всегда более или менее держался одного... Но что его за общество, которое
его окружает, этот цвет последователей его ярых, это  ужасно!  -  воскликнул
Бакланов.
   - Кто ж это такие? - спросила его Софи равнодушно.
   -  Разные  господа,  и  статские  и  военные,  нелепее  которых  трудно
что-нибудь и вообрзить себе: в голове положительно  ничего!  пусто!  свищ!..
Заберутся в это пустое пространство две-три модных идейки... Что они  такое,
откуда вытекают? - он и знать этого не хочет, а прет только в одну  сторону,
как лошадь с колером, а другие при этом еще и говоруны;  точно  мельницы,  у
которых нет нужных  колес,  а  есть  лишние:  мелет,  стучит,  а  ничего  не
вымалывает.
   - Это ужасно! - повторила при этом Софи.
   - Во-вторых, наша братия помещики: один из  них,  например,  я  глубоко
убежден, крепостник адский, а кричит и требует в России фаланстерии.
   - Что такое фаланстерия? - перебила его Софи.
   - Так, чтобы все государство сделать вроде фабрики  или  казарм;  чтобы
люди одинаково жили и одевались.
   - Что за глупости! - возразила Софи.
   Бакланов, в ответ ей, пожал только плечами.
   - Наконец семинаристы-дуботолки, - продолжал он: - им  еще  в  риторике
лозами отбили печени и воспитали в них ненависть ко всему, еже есть сущего в
мире.
   - Это смешные, должно быть! - заметила Софи.
   - Да, не  благоухают  светскостью!  -  подхватил  Бакланов:  -  наконец
здешние студенты, которые ничего не делют и ничем не занимаются...  Мы  тоже
ничего в наше время не делали; но, по крайней мере,  сознавали  и  стыдились
этого, а они еще гордятся... гражданами они, изволите  видеть,  хотят  быть,
права земли русской хотят отстаивать... какие?.. кто их просит о том?
   И Бакланов склонил даже голову.
   - Чтоб охарактеризовать этот круг, - прибавил  он  с  улыбкой:  -  дети
вашего милого Эммануила Захаровича тут и в числе самых почетных гостей.
   - По богатству, может быть, - объяснила Софи.
   - То-то и есть, что нет! А по уму, по направлению  своему.  Они  ходят,
говорят, ораторствуют. Это дрянь баснословная! - воскликнул Бакланов.
   - Что ж тебя-то это почему так тревожит? - спросила наконец Софи.
   - Нет, это  нельзя,  нельзя!  -  говорил  он:  -  этому  надобно  всеми
средствами противодействовать!
   - Но как ты будешь противодействовать?
   - Я буду издавать журнал на эстетических, а не на случайных основаниях,
и буду  постепенно  обличать  их  бессмыслицу  и  безобразие.  Главное,  мне
Ливанова надобно затянуть в это дело.  Он  человек  умный  и  со  связями  с
настоящими учеными.
   - Нет, он не станет: да теперь, я  думаю,  ничем  уж  и  заниматься  не
может.
   - Станет, потому что - что же может быть почтеннее  и  благороднее  для
старика, как не возвращать общество к человеческому смыслу?
   Софи опять покачала отрицательно головой.
   - Не советовала бы я тебе с ним сходиться: будет еще чаще ездить к нам,
а это очень неприятно! - проговорила она.
   - Мне кроме связей его, - подхватил Бакланов: - надо для денег втянуть;
у него их пропасть, а у меня пока нет!
   - Да денег возьми у меня сколько хочешь, а то я хуже проживу их.
   - Merci. А ты много здесь прожила?
   - Ужасно! тысяч десять уж! - воскликнул Бакланов.
   - Боже мой! Боже мой! - воскликнул Бакланов.
   - Я не знаю, они у меня, как вода, так и плывут  из  рук!  -  объяснила
Софи.

3.. Евсевий Осипович совсем прелестен.



   В Знаменской гостинице есть прекрасная читальная комната.
   Бакланов веле ее приготовить для своего вечера.
   У содержателя отеля  он  взял  серебряный  самовар  и  весь  серебряный
сервиз; сказал, чтобы служили двое людей, и велел им надеть белые галстуки.
   Он любил эту маленькую роскошь и вообще привык к ней в  своей  семейной
жизни.
   На этот вечер, вместе с прочими гостями, был  приглашен  и  автор  сего
рассказа.
   Извиняюсь перед читателем, что для лучшего разъяснения  смысла  событий
я, по необходимости, должен ввести самого себя в мой роман: дело в том,  что
Бакланов был мой старый знакомый. Приехав в  Петербург,  он  довольно  часто
бывал у  меня,  тосковал  о  том,  о  сем:  печалился,  что  нет  ни  одного
чисто-эстетического журнала.
   Получив приглашение, я предугадывал, что умысел иной тут был.
   По приезде моем, Бакланов прежде всего представил меня  Софи,  которая,
совершенно как хозяйка, сидела за чайным прибором.
   - Ваша супруга? - спросил я, зная, что он уже несколько лет был женат.
   - Нет, это кузина моя, m-me Ленева! Она ненадолго приехала в  Петербург
и была так добра, что взялась быть у меня хозяйкой.
   По маленьким розовым пятнышкам, выступившим при этом на щечках Софи,  и
по не совсем спокойному поклону, я сейчас же  понял,  что  тут  было  что-то
такое, да не то!
   Бакланов  между  тем  повернул  меня  и  познакомил  с  другим  молодым
человеком, джентельменски одетым и с чрезвычайно красивыми бакенбардами.
   -  Monsieur  Юрасов!..  наш  бывший  губернский  стряпчий,   а   теперь
обер-секретарь, - сказал он.
   Я и без того, впрочем, догдывался,  что  это  должен  быть  правовед  и
лицеист.
   Бакланов затем обернул меня в третью сторону  -  там  стоял  в  толстом
драповом  сюртуке,  с  низко  опущенною  на   талии   сабельною   перевязью,
молоденький  офицер,  с  вздернутым  носом   и   вообще   с   незначительною
физиономией.
   - Monsieur Петцолов! - сказал он: - сын вашей бывшей губернаторши.
   Я не без любопытства посмотрел  на  этого  господина,  бывшего  некогда
столь милым шалуном и теперь выросшего почти до сажени.  На  мой  поклон  он
поклонился полунебрежно и  опять  оперся  на  свою  саблю.  Этой  позой  он,
кажется, по преимуществу был доволен.
   Мы уселись.
   - Я вот сейчас, - начал Бакланов:  -  рассказывал  этим  господам,  что
намерен приступить к изданию журнала чисто-эстетического.
   Я покраснел и потупился при этом.
   Последнее время столько господ говорили мне о своем намерении  издавать
журнал, столько приступали к этому, что стало наконец совестно слушать,  как
будто бы взрослый человек вам говорил: "А я вот сяду на палочку верхом да  и
поеду!".
   "Ну и поезжай, - думалось мне: - дурак этакий!"
   Пробурчав что-то такое в ответ Бакланову и воспользовавшись тем, что  в
это время был разлит чай, я поспешил отойти от него и сесть  около  хозяйки.
Здесь мое  внимание,  чтобы  не  сказать  -  сердце,  было  поглощено  самым
очаровательнейшим образом: изящнее и благороднее выражения лица, как было  у
Софи, я не встречал. Ее густые смолянистые волосы лежали  у  ней  на  голове
толстыми змеями. Цвет кожности был нежности Киприды  в  ту  минуту,  как  та
вышла из пены морской. Талия именно там и  возвышалась,  где  желалось  того
самому прихотливому вкусу, там и суживалась,  где  нужно  было,  чтобы  было
узко. Одета она была не то, чтобы как дома, и не то, чтобы как для гостей.
   "Господи! - думал я: - родятся же на свете такие красавицы,  от  одного
созерцания которых чувствуешь неописанный воторг".
   Бакланов, кажется, это заметил.
   - Кузина - почитательница ваших сочинений, - сказал он.
   - Ах да, - отвечала Софи, кидая на меня убийственный взгляд.
   Но я видел очень хорошо, что  ангел  этот  не  читал  ни  строчки  моих
сочинений, да и вряд ли что-нибудь читал!
   На моем, довольно продолжительном  веку,  мне  приходилось  видеть  три
формации женщин: девиц и дам моей юности, которые все читали; потом, в  лета
более возмужалые, -  девиц  и  дам  ничего  не  читавших,  но  зато  отлично
наряжавшихся и превосходно мотавших деньги, к разряду которых, собственно, и
принадлежала Софи, и наконец, с дальнейшим ходом рассказа, мне, может  быть,
придется представить вниманию читателя барышню совсем нынешнюю, которая мало
что читает, но сейчас все и на практику переводить.
   Во время всех моих этих рассуждений лакей вошел и доложил:
   - Генерал Ливанов.
   Бакланов встал и, как человек светский, нисколько не принял  раболепной
позы, а, напротив, как-то еще небрежней закинул свои волосы назад; но  вошел
решительно величественный старик.
   - Здравствуйте! - сказал он,  клняясь  всем  общим  поклоном,  и  потом
тотчас же сел напротив Софи.
   Все мы: молодцеватый Бакланов, ваш покорный слуга, не совсем худощавый,
сухопарый правовед и жиденький Петцолов показались  против  него  решительно
детьми, и одна только  Софи  спорила  с  ним  во  впечатлении,  и  то  своею
красотой.
   Когда Ливанов, быв еще старым директором, докладывал однажды  министру,
тот вдруг обернулся к нему и вскричал:
   - Да кто же из нас министр, вы или я? Вы таким тоном мне говорите!
   - Приближаясь к розе, ваше высокопревосходительство, невольно приемлешь
ее запах! - отвечал на это Ливанов.
   И министр поверил ему.
   Я видел, что старик  был  одет  в  самый  новый  парик,  в  отличнейшей
дорогого сукна фрак, брильянтовые запонки и в щегольской  рубашке.  От  него
так и благоухало тончайшими духами.
   Бакланов стал ему рекомендовать нас.
   При моей фамилии Ливанов несколько  подолее  и  попристальнее,  чем  на
других, остановил свой взгляд на мне.
   Софи налила чаю и подала ему.
   Он ее поблагодарил величественным, но молчаливым наклонением головы.
   Бакланов между тем все что-то егозил и беспокоился.
   - Мы вот, дядюшка, сейчас рассуждали, - начал он:  -  какое  безобразие
нынче происходит в литературе: Пушкина называют альбомным  поэтом,  и  всюду
лезет грязь и сало этой реальной школы! Какие у нас дарования:  какой-нибудь
в Москве Варламов, Мочалов, здесь - Брюллов, Глинка, -  все  это  перемерло;
другие, которые еще  остались  -  стареются,  новых  никого  не  является...
Надобно же как-нибудь все это поднять и возбудить.
   Евсевий Осипович, слушая племянника, при конце зажмуривал  даже  глаза,
как бы затем, чтобы ярче вообразить себе рисуемую перед ним картину.
   - Возбудить никогда ничего нельзя-с!.. - заговорил он  наконец.  -  Все
возбужденное всегда ложно и фальшиво: сила и  энергия  пьяного  человека  не
есть сила, сон напившегося опиума не есть успокоение.
   - Но отчего? Я не так, может  быть,  выразился;  ну,  не  возбудить,  а
развить! - возразил ему Бакланов.
   - Это все равно, не в слове дело, - перебил  его  Евсевий  Осипович:  -
вам, например, никак теперь не возбудить и  не  развить  идеальной  пластики
греческой; в  мире,  во  всем  человечестве  нет  этого  представления.  Вам
рафаэлевских мадонн не возвратить, как не возвратить и самого католицизма  с
его деталями.  Вот  нам,  французская  псевдоклассика  и  вообще  вся  эпоха
Ренессанс были возбужденные, - что они принесли нам?  Звучные,  пустые,  без
содержания слова, прихотливые, затейливые, но без настоящего вкуса  и  смака
формы.
   Говоря это, Евсевий Осипович взмахивал глазами то на меня, то на  Софи,
и вообще, кажется, хотел уронить этим спором в глазах наших Бакланова.
   - Однако музыка есть еще до сих пор! - воскликнул тот.
   - Какая-с? Революционная! - подхватил Евсевий Осипович: - вы слыхали ли
a l'armi?.. Пафос этой оперы на конце блеснувших кинжалов, и раскусите  это!
- заключил он, подмигнув лукаво на всех гостей.
   - Я совсем не то говорю: я  не  хочу  только  этого  крайнего  развития
реализма, - возразил было Бакланов.
   Ливанов не обратил внимания на его слова.
   - Мир есть, - продолжал он: - волнообразное и феноменальное обнаружение
одного и того же вечного духа: одна волна стала, взошла до своего  maximum'a
и пала, не подымешь уж ее!.. Неоткуда этой силы  взять  и  влить  ее  внутрь
мира, да и отверстий нет для того.
   - Ведь это, дядюшка, известная старая вещь:  мистицизм  и  пантеизм!  -
возразил было опять ему Бакланов.
   - Что ж мистицизм! - воскликнул, весь побагровев, Евсевий  Осипович:  -
что вы мне в укор ставите то, чего вы и не нюхивали... Для  моего  Бога  нет
формы: я верю в Его вечную,  вездесущую  и  всетворящую  силу.  Шутку  какую
взяли: мистицизм и пантеизм! Так вот сейчас, как  круг  пальца  повернул,  и
порешил все!
   При этих словах Евсевий Осипович беспрестанно уж кидал на меня взгляды;
но я дал себе слово сохранять молчание, и кроме того,  нечего  греха  таить,
больше всех их разговоров меня занимала Софи.
   "Все это, - думал я: - суета; а вот прелестное-то Божье творенье!"
   Петцолов также, видно, разделял мое мнение и, положив по-прежнему  руку
на саблю, все время глядел на Софи.
   Но в разговор вмешался правовед  и  решился,  как  видно,  поддерживать
Бакланова.
   - Вы изволите говорить, - обратился он вежливо к  Ливанову:  -  что  не
вольешь силы. Однако мы видим, что один человек делает  целую  эпоху:  Петр,
например.
   - Что ж ваш Петр? - воскликнул и ему  Евсевий  Осипович:  -  втиснул  в
народ несколько насильственных государственных форм, но к чему они годны:  и
ваша канцелярская тайна, и крепостное право, да и войско ваше, пожалуй,  так
и называемое регулярное.
   - Однако без этого регулярного войска другие государства нас завовевали
бы.
   - Ну, это еще старуха-то надвое сказала; народ целый трудно  завоевать.
Он как еж; колется со  всех  сторон.  В  1612  и  в  1812  гг.  народ  отбил
неприятеля, а вот как вы в Крым-то с одним  регулярным  войском  пошли,  так
каково нас отзвонили! Формы государственные нельзя-с брать ни у кого; это не
наука, которая обща всем!.. Распорядки у каждой  страны  должны  быть  свои,
сообразно   цивилизации   народа,   его   нравствен