ешкался: увидел простынь,  затоптался,  обернулся,  ища
глазами поддержку, и натолкнулся на Леху. Тот сиял.
   - Товарищ, э-э...
   Леха был в рабочем платье и без погон, поэтому маршал никак  не  мог  его
назвать.
   - Товарищ, э-э... а как здесь внутрь влезают? Это "влезают" решило все.
   - Очень просто,- сказал Леха,- делайте, как я. С этими словами он  скинул
отмаркированные ботинки, ступил в носках на чистую простынь, нагнулся  и  на
четвереньках полез вниз головой, перебирая по трапу руками и ногами.
   Маршал изумился и сначала засомневался, но все  происходило  так  быстро,
ловко, а главное легко, что он тоже снял туфли,  встал  на  белую  простынь,
потом на четвереньки...
   Центральный почувствовал какое-то движение, какую-то возню в  люке,  шум,
сопенье, кряхтенье, но отреагировать не успел. У среза люка вдруг  показался
Леха вниз головой, он подмигнул и сказал:
   - Чего вы щас увидите...- спрыгнул в носках и пропал.
   - Ну-ка, глянь, чего там,- сказал дежурный вахтенному центрального поста.
Тот впорхнул в люк и тут же голова к голове столкнулся  с  маршалом.  Матрос
увидел красное лицо, налитые глаза и погоны и все это вверх ногами, то  есть
вниз головой...
   Матрос видел многое, привык ко всему, но чтоб маршал  и  вверх  ногами  -
этого он не выдержал, он скользнул вниз по поручням и (ни  слова  дежурному)
исчез из центрального со скоростью вихря.
   Маршал, увидев, что человек только что был,  а  потом  куда-то  упал,  от
неожиданности разжал руки и улетел вслед за  "человеком".  Дежурный  в  этот
момент как раз шагнул в район люка,  и  маршал  вывалился  перед  ним  сырым
мешком. Дежурный, увидев маршала перед собой в  виде  огромной  серой  кучи,
потерял разум и, вместо того чтобы как-то его собрать и помочь, доложил ему,
оглохшему от падения  колом,  что,  мол,  все  в  порядке  за  время  вашего
отсутствия.
   - Я ему ничего не сделаю,- волновался маршал, вспоминая, когда  уже  всех
нашли, пересчитали и построили в одну шеренгу,  я  ему  в  глаза  посмотреть
хочу. И что это у вас за экземпляры?
   - Товарищ маршал! - старался командир.- Не могу  даже  предположить,  что
это был наш офицер! У нас все были на месте. Никто не отлучался. Но у нас  с
завода все еще приходят и работают, может,  он  оттуда?  А  вы,  значит,  не
помните, товарищ маршал, какой он из себя был?
   - Да как вам сказать,- погружался в видения маршал, черный  такой...  или
подождите, не черный...
   - У нас все черные, товарищ маршал!
   - А, вот, молодой такой, сорока еще нет.
   - У нас всем сорока еще нет, товарищ маршал. Леху вычислили и  уволили  в
запас через неделю. На  семьдесят  процентов  пенсии.  Его  рассчитали,  как
получившего заболевание в период службы.

   О науке
   Как у нас на флоте появляется наука? Наука  у  нас  на  флоте  появляется
всегда внезапно и непосредственно перед самым отходом, только нам отчаливать
- а она тут как тут.  Приезжает  какой-нибудь  ученый,  бледный,  с  ящиком,
подходит он к лодке и спрашивает у верхнего вахтенного:
   - Можно, мой ящичек  у  вас  здесь  постоит?  Вахтенный  жмет  плечами  и
говорит:
   - Ставьте...
   Ученый  ставит  ящик  рядом  с  вахтенным,  а  сам  подходит   к   нашему
переговорному устройству - "каштану" - и запрашивает у  нашего  центрального
поста "добро" спуститься вниз, чтоб найти кого-нибудь для передачи ему этого
заветного ящика, а в ящике уникальный прибор (пять штук  на  Союз),  который
должен пойти в автономку. Пока ученый спускается вниз и ищет, кому  передать
уникальный ящик, вахтенные меняются, и новый вах^  тенный  уже  воспринимает
ящик как что-то навсегда данное  и  принадлежащее  пирсу.  Первый  вахтенный
спускается вниз, а наверху появляется старпом.
   - Это что? - спрашивает старпом у нового вахтенного, тыкая в ящик.
   - Это?..- вахтенный смотрит на ящик детскими глазами центра России.
   - Да, да, это что?
   - Это?..
   - Это, это,- начинает проявлять нетерпенье старпом,- что это?!
   - Это?..- задумчиво спрашивает вахтенный и изучающе смотрит на ящик.
   И тут старпом  орет,  потому  что  вся  сырая  масса  грубых  переживаний
предпоходовой скачки, вся эта куча влажная тревог и волнений, весь этот груз
последних дней, лежащий мохнатым комелем на  отвислых  плечах  старпома,  от
этих неторопливых раздумий вахтенного вмиг ломает самую тонкую вещь на свете
хрупкий хребет старпомовского терпения.
   - И-я-я!  С-п-р-а-ш-и-в-а-ю,  ч-т-о  э-т-о  з-а  я-щ-и-к!  орет  старпом,
дергаясь совершенно всеми своими конечностями.
   Вахтенный тут же пугается, лишается лица, языка, стыда и совести и  стоит
бестолочью. В глазах у него  мертвенный  ужас.  Теперь  из  него  ничего  не
выколотить.
   А старпом фонтанирует, не остановить;  он  кричит,  что  Родина  нарожала
идиотов,  и  что  все  эти  идиоты  заполнили  ему  корабль  по  крейсерскую
ватерлинию, и что  у  этих  идиотов  под  носом  можно  мину  подложить  или
что-нибудь им самим (идиотам) ампутировать, а они даже не шевельнутся, и что
при необходимости можно даже самих этих  идиотов  выкрасть,  завернув  в  во
влажную ветошь.
   - Тьма египетская! - орет старпом.- Чего ж тебя самого еще не завернули?!
Чего тебя не украли еще, изумление?!
   Потом он бьет несколько раз по ящику ногой и затем, схватив двух моряков,
говорит им:
   - Ну-ка, взяли эту хреновину и задвинули ее так, чтоб я ее больше никогда
не видел!
   Моряки берут (эту хреновину) и в соответствии о  инструктажем  задвигают:
оттаскивают  на  торец  пирса   и   раз-два-три   ("Тяжелая,   гадость")   -
размахнувшись, бросают ее в воду.
   А потом сколько возвышенной человеческой грусти,  сколько  остановившейся
печали движения начинает наблюдаться на лице у того ученого, который  вылез,
наконец, за своим ящиком.
   Силы моего мазка  не  хватает,  чтоб  описать  эту  боль  человеческую  и
трагедию. Скажем, как классики: "Птица скорби  Симург  распластала  над  ним
свои крылья!"

   Вареный зам
   Зама мы называли "Мардановым через "а". Как только он появился у  нас  на
экипаже,   мы   -   командиры   боевых    частей    утвердили    им    планы
политико-воспитательной работы. Все написали: "Утверждаю,  Морданов".  Через
"о".
   - Я - Марданов через "а",- объявил он нам, и мы  тогда  впервые  услышали
его голос. То был голос вконец изнасилованной и обессилевшей весенней телки.
   Когда он сидел  в  аэропорту  города  Симферополя,  где  человек  пятьсот
мечтало вслух улететь и составляло по этому поводу какие-то списки, он  двое
суток ходил вокруг  этой  безумной  толпы,  периодически  подпрыгивал,  чтоб
заглянуть, и кричал при этом криком коростеля:
   - Посмотрите! Там Марданов через "а" есть?.. Инженер неискушенных душ. Он
познал нужду на Черном флоте, был основательно  истоптан  жизнью  и  людьми,
имел троих детей и любил слово "нищета".
   -  Нищета  там,-  говорил  он  про  Черноморский  флот,  и  нам  тут   же
вспоминались подворотни Манхеттена.
   У него был большой узкий рот, крупные уши, зачеркнутая  морщинами  шея  и
тусклый взгляд уснувшего карася.
   Мы его еще ласково называли Мардан Марданычем и "Подарком из Африки".  Он
у нас тяготел к наглядной агитации, соцсоревнованию и  ко  всему  сельскому:
сбор колосовых приводил его в судорожное возбуждение.
   - Наш зернобобовый! - изрекали  в  его  сторону  корабельные  негодяи,  а
матросы называли его Мухомором, потому что рядом с ним не хотелось жить.
   Он любил повторять: "Нас никто не поймет" - и обладал  вредной  привычкой
общаться с личным составом.
   - Ну, как наши дела? - произносил он перед общением  замогильным  голосом
восставшей совести, от которого живот начинал чесаться, по спине шла крупная
гусиная кожа, а руки сами  начинали  бегать  и  хватать  сзади  что  попало.
Хотелось тут же переделать все дела. Однажды мы его  сварили.  Вам,  конечно
же, будет интересно узнать, как мы его сварили. А вот как.
   - Ну, как наши дела? - втиснулся он как-то к нам на боевой  пост.  Входил
он всегда так медленно и так  бурлачно,  как  будто  за  ним  сзади  тянулся
бронированный хвост.
   В этот момент наши дела шли следующим образом: киловаттным  кипятильником
у нас кипятилось три литра воды в стеклянной банке.  Банка  кипела,  как  на
вулкане. Чай мы заваривали.
   - Ну, как...
   Дальше мы не слышали, мы наблюдали: он запутался рукавом в нагревателе  и
поволок его вместе с банкой за собой.
   Мы: я и мой мичман - мастер военного дела - проследили зачарованно  их  -
его и банки - последний путь.
   - ...наши дела...- закончил он и сел; банка  опрокинулась,  и  три  литра
кипятка вылилось ему за шиворот.
   Его будто подняли. Первый раз в жизни я видел вареного зама:  он  взлетел
вверх, стукнулся об потолок и заорал как необразованный, как будто нигде  до
этого  не  учился,-  и  я   понял,   как   орали   дикие   печенеги,   когда
Владимир-Солнышко поливал их кипящей  смолой.  Слаба  у  нас  индивидуальная
подготовка! Слаба. Не готовы замы к кипятку. Не готовы. И к чему  их  только
готовят?
   Наконец, мы очнулись и бросились на помощь. Я зачем-то  схватил  зама  за
руки, а мой мичман - мастер военного дела кричал: "Ой! Ой!" - и  хлопал  его
зачем-то руками по спине. Тушил, наверное.
   - Беги за подсолнечным маслом! - заорал я мичману. Тот бросил  зама  и  с
воплями: "Сварили! Сварили!" - умчался на камбуз. Там  у  нас  служили  наши
штатные мерзавцы.
   - Насмерть?! - спросили они быстро. Им хотелось насмерть.
   Мой мичман выпил у  них  от  волнения  воду  из  того  лагуна,  где  мыли
картошку, и сказал: "Не знаю". За то, что он "не знает", ему  налили  полный
стакан. Мы раздели зама и начали лечить его бедное тело.
   Он дрожал всей кожей и исторгал героические крики.
   Однако и проняло же его! Мда-а. А проняло  его  от  самой  шеи  до  самых
ягодиц и двумя ручьями затекло ниже пояса вперед и там спереди - ха-ха - все
тоже обработало!
   Спасло его только то, что при +28ьС в  отсеке  он  вместо  нижнего  белья
носил шерстяной костюм.
   Своя шерсть у него вылезла чуть позже  -  через  неделю.  Кожа,  та  тоже
слезла, а там, где двумя ручьями затекло, там ха-ха - снималось, как обертка
с сосиски, то есть частично вместе с сосиской.
   - Ну, как наши дела? - вполз он к нам на боевой пост осторожненько  через
две недели, живой.- Воду не кипятите?..

   Кувалдометр
   - Смирно!
   - Вольно!
   В центральный пост атомного  ракетоносца,  ставший  тесным  от  собранных
командиров боевых частей, решительно  врывается  комдив,  на  его  пути  все
расступаются.
   Подводная лодка  сдает  задачу  номер  два.  Море,  подводное  положение,
командиры и начальники собраны на разбор задачи, сейчас будет раздача слонов
и пряников.
   Комдив - сын героя. Про него говорят: "Сын героя - сам герой!"  Поджарый,
нервный, быстрый, злющий, "хамло  трамвайное".  Когда  он  вызывает  к  себе
подчиненных, у тех начинается приступ трусости. "Разрешите?" - открывают они
дверь каюты комдива; открывают, но  не  переступают,  потому  что  навстречу
может полететь бронзовая пепельница и  в  это  время  самое  главное  быстро
закрыть дверь; пепельница врезается в нее, как ядро, теперь можно  открывать
- теперь ничего не прилетит. Комдив кидается, потому что "сын героя".
   - Та-ак! Все собраны? - комдив не в  духе,  он  резко  поворачивается  на
каблуках и охватывает всех быстрым, злым взглядом.
   - Товарищ комдив! - к нему протискивается штурман с  каким-то  журналом.-
Вот! Комдив смотрит в журнал, багровеет и орет:
   - Вы что? Опупели?! Чем вы думаете? Головой? Жопой? Турецким седлом?!
   После этого он бросает журнал штурману в рожу. Рожа у штурмана большая, и
сам он большой, не промахнешься; журнал не  закрывает  ее  даже  наполовину:
стукается и отлетает. Штурман, отшатнувшись, столбенеет, "опупел", но  ровно
на одну секунду, потом происходит непредвиденное, потом происходит свист,  и
комдив, "сын  героя",  получив  в  лобешник  (в  лоб,  значить)  штурманским
кувалдометром (кулачком, значить), взлетает в воздух и падает в командирское
кресло, и кресло при этом разваливается: отваливается спинка и подлокотник.
   Оцепенело. Комдив лежит... с ангельским выражением...  с  остановившимися
открытыми глазами... смотрит в потолок...  рот  полуоткрыт...  "Буль,  буль,
буль",- за бортом булькает дырявая цистерна главного балласта... Ти-хо,  как
перед отпеванием; все стоят, молчат, смотрят, до того потерялись,  что  даже
глаза  комдиву  закрыть  некому;  тяжко...  Но  вот  лицо  у  комдива  вдруг
шевельнулось, дрогнуло, покосилось, где-то у уха пробежала  судорога,  глаза
затеплели, получился первый вдох, который сразу срезонировал  в  окружающих:
они тоже  вдыхают;  покашливает  зам:  горло  перехватило.  Комдив  медленно
приподнимается, осторожно садится, бережно берет лицо  в  ладони,  подержал,
трет  лицо,  говорит:  "Мда-а-а...",  думает,  после  чего  находит  глазами
командира и говорит: "Доклад переносится на 21 час... помогите  мне...",-  и
ему, некогда такому поджарому и  быстрому,  помогают,  под  руки,  остальные
провожают взглядами. На трапе  он  чуть-чуть  шумно  не  поскользнулся:  все
вздрагивают, дергают головами, наконец он исчезает; командование корабля, не
подав ни одной команды, тоже; офицеры, постояв для приличия  секунду-другую,
расходятся по одному; наступает мирная, сельская тишина...
   Нет-нет-нет, штурману ничего не было,  и  задача  была  сдана  с  оценкой
"хорошо".

   Артюха
   Северная Атлантика. 8.20.-  по  корабельному  времени.  На  вахте  третья
боевая смена. Подводное положение. Вот он, центральный пост - кладезь ума  и
сообразительности. Сердце корабля.  Командирское  кресло  в  самой  середине
(сердца), в нем бездыханное тело.  Командир.  Утром  особенно  сильны  муки;
промаявшись в каюте, но так и  не  сомкнув  глаз,  командир  тут  же  теряет
сознание, едва его чувствительные центры (самые чувствительные)  ощутят  под
собой   кресло;   съеженный,   скукоженный,    свернутый,    как    зародыш,
едино-начальник (над ним только Бог)! Командира  по  мелочам  не  беспокоят.
Пока он спит, служить в центральном можно; боцман дремлет  на  рулях:  глаза
закрываются, под веками бегают зрачки;  спит;  насмотрелся  фильмов,  старый
козел,  ни  одного  не  пропустит.  Вахтенный  офицер  наклоняется  к  нему:
"Бо-ц-ма-ан... Гав-ри-лыч..."  "Да-да-да..."  -  говорит  Гаврилыч  и  опять
засыпает. Но зато он чувствует лодку до  десятых  долей  градуса.  Вахтенный
механик  бубнит  что-то,   уткнувшись   в   конспект;   инженер-вычислитель,
покосившись на командира,  осторожно  дергает  акустиков  раньше  времени  с
докладом: "А-ку-с-ти-ки..."; те понимают, что раз  дернули  заранее,  значит
командир спит, и, чтоб не будить "зверя", шепотом докладывают:  "Го-ри-зо-нт
чи-с-т..."
   В боковом ответвлении центрального  поста,  справа  по  борту,  рядом  со
своими клапанами, за пультом сидит старшина команды трюмных  мичман  Артюха,
по  кличке  Леший,-  маленький,  плешивый,  паршивый;  редкие  перья   волос
разлетелись в разные стороны, в них - пух  от  подушки:  прямо  с  койки  на
защиту Родины, на физиономии - рубцы и полосы.
   В каждом отсеке есть свой юродивый. Артюха - юродивый центрального поста.
Юродивый - это тот, кому можно говорить все, что хочется,  за  человека  его
все равно не считают, а поскольку выходки его выходят за грань  наказуемости
и нормальности, то они веселят народ. А народ сейчас спит. Дремлет народ.
   Артюха начинает устраиваться, зевает, раздирая скулы:  ай-ай-ой,  черт...
Нет, нужно встряхнуться, к кому бы привязаться?  Артюха  не  жалеет  никого,
даже командира БЧ-5. Ага, вот и он, легок на помине  (в  центральный  входит
мех), проживет лет ото, хоть на вид этому зайцу лет триста. Бэчепятый входит
осторожно, чтоб  не  загреметь,  и  сгоняет  вахтенного  инженер-механика  с
.нагретого места: "Иди, займись  компрессорами";  сев,  бэчепятый  с  минуту
смотрит тупо, седой как лунь болотный, сип белоголовый, под веками  -  куски
набрякшей кожи, оттяни - так и останется висеть, как у больного  холерой.  И
ни одна холера его не берет. Артюха подглядывает за бэчепятым. Тот моментами
роняет голову на грудь:  хронический  недосып,  поражен,  поражен,  бродяга.
Вчера  эта  тоскливая  лошадь  командовала  аварийной  тревогой,  пустяковое
возгорание, но трус! мать моя орденоносная, кромешный! Бегал,  орал,  махал,
кусал, обрывал "каштан". Все носились бестолковые, от  неразберихи  запросто
могли и утонуть. Не приходя  в  сознание,  бэчепятый  принимает  доклады  из
отсеков, подбородок его покоится на груди, глаза закрыты, волосы  разметаны,
только руки наощупь переключают "каштан". Спит.
   -  Товарищ  капитан  второго  ранга,-  вырывается  у  Артюхи.  Когда  его
"заносит", он и сам удивляется тому, что говорит:
   - Товарищ капитан второго ранга, а я знаю, почему вы такой седой.
   - А? - просыпается механик.- Что? А? Седой? Ну? - С интересом: - Отчего?
   - А... от. трусости... Бэчепятый,  проснувшись  окончательно,  багровеет,
наливаясь витаминным соком; инерционность у него огромная. Наконец:
   - Артюха! - верещит он.- Артюха!..
   - А чего? - говорит тот.- Я ничего... Я читал...  в  "Химии  и  жизни"...
Артюха мгновенно становится  дураком,  лупоглазит,  все  просыпаются  и  уже
давятся от смеха.
   - Артюха! - верещит бэчепятый, все-таки долго у  него  в  организме  идут
процессы.- Со-ба-ка...
   - Мы-ы-ы...- от визга механика просыпается командир; он открывает глаза -
в них туман новорожденного.
   Бэчепятый резво оборачивается к нему, смотрит  испуганно,  напряженно,  с
тоскливой надеждой, только бы не разбудить, а то...
   - Ы-ы-ы...- командир закрывает глаза, морщится, страдает в  истоме,  жует
причмокивая, брови его вдруг хмурятся грозно-грозно.
   Бэчепятый смотрит зачарованно, смотрит-смотрит, оторвав зад от  стула,  в
испарине привстав. Лоб  у  командира  разглаживается,  застывает,  коченеет,
закоченел. Фу! Бэчепятый садится, плечи у него опускаются, он поворачивается
и снова видит  Артюху,  про  которого  он  уже  успел  забыть,  у  того  вид
деревенского дурня.
   - В! 0! Н! В-о-н от-сю-да!!! А начальника твоего сюда,  сюда,  мама  ваша
лошадь, сюда! - шипит механик.
   Артюха исчезает. Центральный после его выходки - бодрый, как после  кофе:
боцман на рулях, инженер - на карте, вахтенный офицер  -  во  главе  торчит,
бэчепятый, поскуливая, ждет Артюхина  начальника,  командир  -  без  чувств,
корабль плывет - все при деле.

   Кислород
   - Химик! В качестве чего вы служите на флоте? В качестве мяса?!
   Автономка. Четвертые сутки. Командир вызвал меня в центральный, и  теперь
мы общаемся.
   - Где воздух, химик?
   - Тык, товарищ командир,- развожу я руками,- пошло же сто сорок  человек.
Я проверил по аттестатам. А  установка...  (и  далее  скучнейший  расчет)  а
установка... (цифры, цифры, а в конце) ...и больше не  может.  Вот,  товарищ
командир.
   - Что вы мне тут арифметику... суете?! Где воздух,  я  вас  спрашиваю?  Я
задыхаюсь. Везде по 19% кислорода. Вы что, очумели? Четвертые сутки  похода,
не успели от базы оторваться, а у вас уже нет кислорода.  А  что  же  дальше
будет? Нет у вас кислорода, носите его в мешке! Что же  нам,  зажать  нос  и
жопу и не дышать, пока у вас кислород не появится?!
   - Тык... товарищ командир... я же докладывал, что в автономку можно взять
только сто двадцать человек...
   - Не знаю! Я! Все! Идите! Если через полчаса не будет по всем отсекам  по
двадцать с половиной процентов, выверну мехом внутрь!  Идите,  вам  говорят!
Хватит сопли жевать!
   Скользя по трапу, я про себя облегчал душу и спускал пары:
   - Ну, пещера!  Ну,  воще!  Терракотова  бездна!  Старый  гофрированный...
коз-зел! Кто управляет флотом? Двоечники! Короли паркета! Скопище утраченных
иллюзий!  Убежище  умственной  оскопленности!  Кладбище  тухлых  бифштексов!
Бар-раны!.. Зайдя на пост, я заорал мичману:
   - Идиоты! Имя вам -