на  корабле  есть?  Нет?  У  медика,  по-моему,  есть!
Давайте сюда медика! А кстати, где он? Почему не участвует?
   Дали ему медика, и начал он "участвовать":
   - Да что вы, товарищ адмирал? - сказал медик, и далее пошла  историческая
фраза, из-за которой он навсегда остался майором.- Это ж человек все-таки!
   - Все-таки человек, говоришь? - сказал  командующий  флотом.-  Человек  в
звании "капитан второго ранга" не  полезет  в  окошко  и  не  застрянет  там
задницей! Ну и как нам  его  теперь  доставать  прикажешь,  этого  человека?
Доктор развел руками:
   - Только распилить.
   - А ты его потом сошьешь? А? Ме-ди-ци-на хе-рова?! -  Медик  раздражал  и
был услан с глаз долой.
   Командующий стоял и кусал локти и думал о том, что если  нельзя  вытащить
этого дурня старого, то, может, корабль развернуть так, чтоб  его  видно  не
было, а? Главкома проводим и разберемся. Ничего страшного, повисит.  Да-а...
время упущено. С минуты на минуту может появиться главком.
   И главком появился. Толю подергали при  нем,  наверное  для  того,  чтобы
продемонстрировать возможности человеческого организма.
   Главком  приказал  вырезать  мерзавца  вместе  с   "куском",   автогеном.
Раскроили борт и вырезали Толю  целым  куском.  Потом  краном  поставили  на
причальную стенку, и пятеро матросов до ночи вырезали его этими лобзиками  -
ножовками по металлу. Когда выпилили - всех наказали.

   Катера (микророман)
   Глава первая, драматическая
   На катерах у нас служат ради удовольствия. Удовольствие начинается  прямо
от пирса. Со скоростью двенадцать узлов. Вот это мотает! Но двенадцать узлов
- обычная скорость, а в атаку мы ходим на бешеных  тридцати  двух.  Вот  это
жизнь! Особенно хорошо, когда на волну падаешь. Катер падает  на  воду,  как
ящик на асфальт.
   Взамен вытряхнутого мозга выдают бортпаек:  шоколадку  пятнадцать  грамм,
баночку мясных консервов размером со спичечный коробок, сгущенку,  махонькую
как пятачок, и пачку печенья "Салют Октябрю".
   В остальное время - блюем через перила, если конечно, с непривычки.
   И вот приезжают  к  нам  корреспонденты.  Вокруг  гласность,  демократия,
социальная справедливость, вот они и прикатили. Час, наверное, беседовали  с
командиром дивизиона. Говорили, говорили - ну, никак  он  не  может  понять,
чего им надо. Все вокруг да около. Три мужика и две  бабы.  Одна  стара  как
смертный грех, а вторая - ничего, хороша, зараза.
   Наконец эти писатели говорят комдиву в лоб, мол, вот как вы считаете, вот
вам бортпаек выдают, это как, справедливо?
   - То есть?!
   - Ну, то есть  вся  страна  переживает  определенный  момент,  испытывает
трудности с продовольственной  программой,  а  у  вас  тут  пайки,  шоколад,
сгущенка...
   - Па-ек...- не понимает комдив.
   -  Ах,  бортпаек!  -  дошло  до   него   наконец.   Социальная,   значит,
справедливость в распределении, значит,  материальных  благ?  Значит,  много
флот у нас жрет, а, ребята? Значит, вы по  этому  поводу  прикатили?  Комдив
подмигнул.
   - Ну ладно,- говорит он,- мы тут с вами заболтались совсем, а мне в  море
выходить через двадцать минут.
   - А вы надолго выходите? - интересуются эти деятели.
   - Да  как  получится,  часа  на  три-на  четыре.  А  то  хотите  с  нами?
Покатаемся. Увидите флот в  динамике.  Моряков,  море,  понимаешь.  Интервью
возьмете, так сказать, на боевой вахте по защите  святых  рубежей.  Поехали?
Как  там  у  вас:  "А  вот  сейчас  я  стою  на  палубе  рядом  с  торпедным
аппаратом..."
   Комдив подмигнул, корреспонденты заулыбались. Ну кто откажется, бесплатно
же. Эти  писатели  окончательно  загорелись:  глаза  горят,  оживлены,  бабы
воркуют, как голубки над яйцекладкой.
   Давно замечено, что самые мужественные люди - это те,  кто  ни  черта  не
знает.
   Комдив посадил их на катер и врубил  тридцать  два  узла  и  катал  часов
восемь. И все под волну норовил, мерзавец,  попасть,  чтоб  ощутили.  Качало
так, что через пять минут после старта на катере все кормили  ихтиандров,  а
комдив в это время стоял на мостике и орал в ветер:
   -   Па-е-д-е-м.к-ра-со-от-ка-а,   ка-та-ааа-ца...   Да-авно   я   те-бя-а
па-д-жи-да-ал дал-дал-дал!
   Писатели обделали всю кают-компанию.  Из  них  вышло  все.  Даже  желание
разобраться с распределением  благ.  Их  перед  отходом  накормили  флотским
борщом и перловкой, а это такая отрава - к маме не ходи.
   Бабы, как  качнуло,  сразу  же  легли  и  забылись,  а  мужики  выползали
поочередно и слюнявили борт. По трапу невозможно было  спуститься,  чтоб  не
"посклизнуться" на поручнях. Всюду пахло флотским борщом; свекла, нарезанная
кубиками,  выходила  через   нос   в   нетронутом   состоянии;   всюду   эта
зараза-перловка.
   Сначала у них вовсю отслаивалась слизистая желудка и кишечника,  потом  -
прямой кишки, а затем уже и клоаки.
   Бортпаек в них впихнуть не удалось - в перекрестие не  попадал.  Фельдшер
пришел, посмотрел, покачал головой,  перевернул  баб,  сдернул  им  штаны  и
вкатил каждой лошадиную дозу какого-то противозачаточного средства,  которое
вроде бы помогает при качке.
   Их потом отскребли, как ошвартовались, и на носилках вынесли.
   Х-хэ-хэ!  Бортпаек  они  мечтали  у  нас  оттяпать.  Губешки   раскатали.
Примчались и слюнями изошли. Кататься сначала научитесь! Пис-сатели.

   Глава вторая, фантастическая
   Служить хочется. А гальюнов нет!  Сейчас,  наверное,  делают  уже,  а  на
старых катерах, извините, не  наблюдается.  Забыли-с.  Не  запрограммированы
были наши катера на то, что народ наш может обгадиться  на  полном  ходу  за
краткое время торпедной атаки.
   Поэтому наш народ отправляется подумать по-крупному на корму  в  тридцать
два узла, если уж очень приспичит и окончательно прижмет.
   Со спущенными штанишками это выглядит лучше, чем американское родео.
   Их ковбои вонючие на своих ручных бычках -  это  ж  дети  малые  и  сынки
безрукие. А вот наш брат в рассупоненном состоянии,  напряженно  прогнувшись
сидящий, бледно издали снизу блестящий, растаращенно четко следящий, чтоб из
него при соскальзывании паштет не получился - вот это да! Это кино. Картина.
Ее лучше смотреть со стороны.
   Скорость дикая, катер летит, буруны взрываются, а он  сидит,  вцепившись,
торжественный, а над ним  за  кормой  вал  воды  нависает  шестиметровый,  в
который он кладет не переставая.
   Вот  вы  видели,  чтоб  на  водяных  лыжах  лыжнику  приспичило  подумать
по-крупному? Ну, и как он все это будет делать?
   Все  свободные  от  вахты  выстраиваются   посмотреть.   Корма   покатая,
перелезаешь через леера, и кажется, что винты палубу у тебя рвут из-под ног.
Штанишки осторожненько одной рукой спущаешь: сначала  одну  штанишку,  потом
перехват мгновенный и тут же  другую.  И  главное,  чтоб  штанцы  твои  ниже
коленок  не  рухнули,  а  то,  .если  поворот,  то  придется  со  спущенными
штанишками через леера кидаться и бежать опрометью стремглав,  а  то  вал-то
нагонит с разинутой пастью и промокнет попку до  самых  подмышек  гигантской
промокашкой. А она и так, понимаешь, в точке росы вся в слезах.
   Между булочек потом потер бумажечкой, если совсем, конечно, не намокла, и
ныряй через леера.
   Я вам все это  говорю,  между  прочим,  для  того,  чтоб  прониклись  вы,
почувствовали и представили, как на катерах служить здорово.
   А однажды вот  что  было.  Пошел  с  нами  море  конопатить  один  пиджак
придурочный из института. Погода чудная, мы уже часа четыре на  скорости,  и
вдруг приспичило ему, понимаете? Видим, ищет он чего-то. Ходил-ходил, искал,
наконец спрашивает, мол, а где тут у вас - экскюз ми  -  гадят  по-крупному.
Ну, мы ему и рассказали и показали, как  это  все  происходит:  кто-то  даже
слазил, продемонстрировал. Посмотрел он и говорит:
   - Да нет, я уж лучше потерплю. Ну терпи. Еще чуть-чуть  немножко  времени
проходит - видим, тоскует человек, пропадает. Ну, мы его и подбодрили,  мол,
давай, не смущайся, все мы такие, бакланы немазаные, с каждым бывало.
   Ну и полез  он.  Только  перелез  и  за  леер  уцепился,  как,  на  тебе,
поскользнулся и, не выпуская леер, выпал в винты,  но,  что  интересно  было
наблюдать,- чтоб ножки не откусило по самый локоток, он  успел-таки  изяш-но
изогнуться и закинуть их на спину. Прямо не человек, а змея, святое дело!  В
клубок свернулся.
   Вытащили мы его: дрожит, горит, глаза на  затылке.  Успокоился,  наконец,
штанишки снял аккуратненько одним пальцем, потому как нагадить-то он  успел,
положил их отдельной  кучкой  и  стоит,  отдыхает,  а  в  штанцах  -  полный
винегрет. Боцман ему говорит:
   - Ты, наука, не двигайся, а то поливитамином от тебя несет. Стой на месте
спокойно, обрез  с  водой  принесем  помоешься,  а  штанцы  твои  мы  сейчас
ополоснем, рыбки тоже кушать хочут.
   С этими словами подхватил их боцман через антапку за шкертик, и не успела
"наука" удивиться, как он - швырь!  -  их  за  борт  и  держит  за  шкертик,
полоскает.
   Дал боцман конец шкерта этому дурню старому и проинструктировал:
   - Считай, наука, до двадцати и выбирай потихоньку.
   Я уж не знаю, то ли этот ученый  выбирал  не  почеловечески,  то  ли  он,
наоборот, потравил слегка, но только штанцы под вянцы затянуло. Ученого  еле
оторвали.
   А обрез мы ему принесли. Ничего, помылся. Может, мне сейчас  скажут:  вот
это заливает, во дает, вот это загибает салазки.
   А я вам так скажу, граждане: не служили вы на катерах!

   Циклоп
   Ровно в три  ночи,  когда  созвездие  Овна  вместе  со  всеми  остальными
созвездиями занималось на небе своими делами, Архимед Ашотович  Папазян,  по
прозвищу Усохший Тарзан, сел на кровати с криком: "Только не бей!" - "Только
не бей", повторил он значительно тише и затравленно оглядел свою холостяцкую
комнату, еще секунду назад спокойную, как общественная уборная. Мама  больше
не приходила к нему во сне. Мама не звала его больше "джана", и душа  больше
не наполнялась радостным, светлым детством, все было отравлено  и  чесалось.
Ему  снился  циклоп.  Каждую  ночь.  Он  бежал,  выпучившись,  в  запутанных
джунглях, подпрыгивая винторогим козлом, а ветви  гоготали  и  цеплялись.  И
рука.  Огромная  рука,  беззвучно  вырастая,  тянулась  за  ним.  На  многие
километры. Он чувствовал ее леденевшим затылком. Нет сил!  Нет  сил  бежать!
Остановился.  Повернулся.  Задранный  ужас!  Невозможно  кричать!  К   горлу
бросились растущие пальцы с грязными обломанными ногтями.  Огромные  складки
потной кожи. "Только не бей!!!"
   Свет зажегся, и с носа закапало. Потом. Очки наделись, и глаза через  них
тут  же  пушисто  захлопали.  Архимед  Ашотыч  всклокоченно   обернулся   на
одухотворенное лицо лорда Байрона, намертво приделанного к обоям, и, поискав
в волосатых складках живота,  зачарованно  замер,  как  собака,  принимающая
сигналы блохи. В  тишину  ночную  вплетались  только  торопливые  курлыканья
унитаза, да на  кухне  в  одиночку  веселилась  радиоточка.  Архимед  Ашотыч
застонал переполненным  страдальцем,  запрокинул  голову  с  уплывающими  за
горизонт зрачками, успел увидеть  потолок  с  забитыми  комарами  и  бережно
уложил  себя  на  подушки.  Пружины  заезженной  койки  вздохнули   народным
музыкальным инструментом, веки затяжелели, члены замягчели с каждым вздохом,
и в бренное тело снова хлынули сновидения. Голубой пеньюар. Лампадная  ночь.
Тучи запахов. Фимиамы. Грациозные  прыжки,  перепархивания,  улыбки-пожатья,
персичный румянец от  подглазников  до  подбородка,  кофе,  тонкие  чувства,
полные, гладкие колени, ощущение от которых  остается  в  руках,  караванные
движения дивана, в короткой борьбе возня пружинная и сытая тишина.
   Самый отвратительный звук для  такой  тишины  -  звук  ключа  в  замочной
скважине. Возникает обостренное чувство долго поротого.
   Звук возник, пеньюар, завизжав раздавленной торговкой, вспорхнул, оставив
Архимеда одного оплакивать себя.
   Архимед Ашотыч вскочил и заметался по комнате так, будто  он  затаптывает
стадо неприятельских тараканов. В  конце  концов,  ничего  не  придумав,  он
юркнул в шкаф, убеждая стартерно) заработавший желудок  помягче  мяукать,  и
затих там платяной молью.
   В дверях стоял циклоп! Пойманный за лацканы пеньюар перестал визжать  уже
в табурете. В комнате ходило только кадило. Маятника.
   Глаз у циклопа было два, но они так близко росли и  выглядывали  друг  от
друга,  что  если  посмотреть  взволнованно,  то  сливались  в  один;  череп
пещерного медведя, чугунная нижняя челюсть, нос и общая физиономия  викинга,
получившего веслом по голове: тяжелый, пышущий убийством квадрат.
   Желудок  Архимеда  Ашотыча  совсем  уже  собирался  взять  и   чем-нибудь
разрядить обстановку, когда  долго  колебавшаяся  дверь  шкафа  решилась  и,
закатив задумчивую трель, верноподданнически открылась.
   "А-а..." - сказал "квадрат", увидев в платьях живое, и шагнул всего  один
раз.
   Архимед  Ашотыч,  выставив   вперед   ручонку,   заерзал,   совершая   ею
фехтовальные движения до тех пор, пока рука циклопа не протянулась  медленно
и не достала Архимеда не поймешь за что. Архимед  Ашотыч  развевался  в  той
руке ящерицей круглоголовкой всего одну секунду.
   "Только не бей!" - взял он самую последнюю ноту самой последней октавы, с
иканьем перебрав всю клавиатуру. Грянуло! Прямо  в  лоб,  туда,  где  кость.
Горный обвал. Сель. Архимед Ашотыч быстро улетел по воздуху и,  погасив  все
вешалки в шкафу, оторвал внизу щелкнувшими зубами кусок  пурпурного  платья.
Все волосы на груди, собравшись в пучок, дружно болели.
   "Только не  бей!!!"  Свет  уличного  фонаря  отразился  в  страдальческом
оскале, щетинистый кадык проглотил, наконец,  душившие  его  слюни.  В  окно
смотрела ночь, и Архимед Ашотыч, только теперь понявший,  что  как  все-таки
хорошо, что  он  жив,  жив!  упал  в  подушки  и  мелко  залился,  закатился
счастливым щебечущим смехом, вздрагивая плечами в волосатых эполетах.
   В небесах горел Воз, однажды в шутку названный Медведицей, и лорд  Байрон
из другого века смотрел с обоев, возвышенный и одухотворенный.

   Вот она, турция!
   Это случилось недалеко от Турции. Пехотный, уже немолодой капитан  лежал,
свернувшись калачиком, на грядке и по-детски улыбался во сне. Военнослужащий
во сне сильно похож на ребенка. Так  его  тепленького,  калачиком,  взяли  с
грядки, перенесли в комендатуру и положили в камеру.
   Начальник караула и его помощник решили над ним подшутить. Они подождали,
пока он проспится.
   Сделав свой первый вздох и оторвав  голову  от  сладких  деревянных  нар,
капитан вдруг обнаружил себя в камере; мало того: рядом с ним сидели двое  в
белых  чалмах,  и  разговаривали  эти  двое  на  иностранном,  скорее  всего
турецком, языке.
   У нашего капитана голова тут же перестала болеть; глаза  стали,  как  два
рубля, челюсть отвисла до нижней пуговицы, слюна непрерывно потекла.
   Наконец "турки" заметили, что капитан проснулся, и  оторвались  от  своей
Турции.
   Один из них был величественен, как утренний минарет.
   "Турок" спросил через переводчика:  как  уважаемый  капитан  оказался  на
Территории славной Турции; не хочет ли он попросить политического убежища, а
если хочет, то что он может предложить турецкой разведке?
   Когда капитан услышал о турецкой разведке, он, ни секунды не  сомневаясь,
вскочил на ноги. От хмеля ничего не осталось.
   - Я, может быть, пьяница! - заорал он туркам.- Но не предатель!
   После  этого  он  так  удачно  стукнул   стареньким   армейским   сапогом
"турецкого" капитана,  похожего  на  утренний  минарет,  туда,  где  у  того
кончался человек и начиналось  размножение,  что  "турка"  сразу  не  стало:
отныне и навсегда он занимался только собой.
   "Переводчик" обомлел; теперь у него отвисла челюсть до нижней пуговицы.
   Наш капитан схватил его за кимоно и, шлепнув изумленной  турецкой  мордой
об грязную стенку, с криком "Русские не сдаются!" вылетел в  коридор  и  там
попал в часового.
   - А-ааа,- закричал проворный  капитан,-  и  форму  нашу  одели?!  -  (Это
возмутило его больше всего.)
   Возмущение придало ему титанические силы, и он тут же разоружил часового.
   Если б он не  забыл,  как  снимается  с  предохранителя,  он  положил  бы
полкараула насмерть: те выбегали из караулки, а капитан их просто  укладывал
прикладом  вдоль  стенки.  Наконец  его  скрутили  и  побили.  Это  было   в
воскресенье. На следующее утро комендант, прибыв на службу, произвел  разбор
этих полетов.
   Нашего капитана, как человека надежного и проверенного, выпустили  сразу,
а искалеченные "турки" сразу же сели.

   Я ВСЕ ЕЩЕ ПОМНЮ
   Я все еще помню...
   Я все еще помню, что атомные лодки могут ходить под водой по сто двадцать
суток, могут и больше - лишь бы еды хватило, а если рефрижераторы  отказали,
то сначала нужно есть одно только мясо - огромными кусками на первое, второе
и третье, предварительно замочив его на сутки в горчице, а  потом  консервы,
из них можно долго продержаться, а затем в  ход  пойдут  крупы  и  сухари  -
дотянуть до берега можно, а потом можно прийти - сутки-двое на погрузку -  и
опять уйти на столько же.
   Я помню свой отсек и все то оборудование, что в нем  расположено;  закрою
глаза - вот оно передо мной стоит, и все  остальные  отсеки  я  тоже  хорошо
помню. Могу даже мысленно по ним путешествовать. Помню,  где  и  какие  идут
трубопроводы, где расположены люки,  лазы,  выгородки,  переборочные  двери.
Знаю, сколько до них шагов,  если  зажмурившись,  затаив  дыхание,  в  дыму,
наощупь отправиться от одной переборочной двери до другой.
   Я помню, как трещит корпус при срочном погружении и как он трещит,  когда
лодка проваливается на глубину; когда она идет вниз камнем, тогда невозможно
открыть дверь боевого поста, потому что корпус сдавило на  глубине  и  дверь
обжало по периметру. Такое может быть и при "заклинке больших кормовых рулей
на погружение". Тогда лодка устремляется носом вниз, и на глубине  может  ее
раздавить, тогда почти никто ничего не успевает  сделать,  а  в  центральном
кричат: "Пузырь в нос! Самый полный назад!" - и тот,  кто  не  удержался  на
ногах, летит головой в переборку вперемешку с ящиками зипа.
   Я помню, что максимальный дифферент - 30ь и как лодка при этом  зависает,
и у всех глаза лезут на лоб и до аналов все мокрое, а в легких нет  воздуха,
и тишина такая, что  за  бортом  слышно,  как  переливается  вода  в  легком
корпусе, а потом лодка вздрагивает и "отходит", и  ты  "отходишь"  вместе  с
лодкой, а внутри у тебя словно отпустила струна, и  ноги  уже  не  те  -  не
держат, и садишься на что-нибудь и сидишь - рукой не шевельнуть, а потом  на
тебя нападает веселье, и ты смеешься, смеешься...
   Я знаю, что через каждые полчаса вахтенный должен обойти отсек и доложить
в центральный; знаю, что если что-то стряслось, то нельзя из  отсека  никуда
бежать, надо остаться в нем,  задраить  переборочную  дверь  и  бороться  за
живучесть, а если это "что-то" в отсеке у соседей и они выскакивают  к  тебе
кто в чем, безумные, трясущиеся, то твоя святая обязанность загнать всех  их
обратно пинками, задраить дверь на кремальеру и закрыть ее на болт  -  пусть
воюют.
   И еще я знаю, что лодки гибнут порой от копеечного возгорания, когда чуть
только полыхнуло, замешкались - и уже все горит, и из  центрального  дают  в
отсек огнегаситель, да перепутали и не в тот отсек, и люди там травятся, а в
тот, где горит, дают воздух высокого давления, конечно же тоже по ошибке,  и
давятся почему-то топливные цистерны, и полыхает уже, как в мартене, и  люди
- надо же, живы еще - бегут, их уже не сдержать;  и  падает  вокруг  что-то,
падает, трещит, взрывается, рушится, сметается, и огненные вихри несутся  по
подволоку, и человек,  как  соломинка,  вспыхивает  с  треском,  и  вот  уже
выгорели  сальники  какогонибудь  размагничивающего  устройства,   и   отсек
заполняется водой, и по трубопроводам вентиляции и еще  черт  его  знает  по
чему