шом - за одной партой сидели
- попал в Большой театр, и до начала представления, обшарив театр совершенно
в  поисках свежего  пива, они забрели в правительственную ложу, где, закинув
ногу   на  ногу,  стекленеющим  взором  следили  за  началом  оркестровки  и
наполнением партера, а  когда партер заполнился до необходимой величины, его
кореш - вместе за партой - вдруг встал и громко сказал:
     -  Товарищи! Проездом в нашей родной  столице  большой друг  Советского
Союза господин Замирюха! Поприветствуем его,  товарищи, поприветствуем,  - и
зааплодировал.
     И весь зал тоже встал и зааплодировал.
     Через  минуту их  уже вели в  комендатуру,  а потом  первым  же  рейсом
отправили в Мурманск с подробным описанием событий.
     И   командующий  Северным   флотом,   получив   то  послание,   заметил
командующему флотилией:
     - У вас что, этого лейтенанта нечем занять?!
     И  тогда  его   прикомандировали  еще  на  один   экипаж,  на   который
давным-давно  повесили  лишний  винт  -  ну,  то есть  на этом экипаже  и  с
кораблем,   и   без  него   всегда  лишний   винт   числился,  -  так   вот,
прикомандировали этого орла, и он списал им все винта вообще - два настоящих
и один тот, что повесили, - то есть лодка была, а винтов у нее уже не было.
     И  тогда на  том корабле возник  праздник,  и командир корабля  капитан
первого  ранга  Титьков по  кличке Чума, который был  таким интеллигентом  -
просто жуть: матом не ругался и был вообще весь никакой, который даже экипаж
самостоятельно не мог по домам распустить -  все звонил  комдиву и спрашивал
разрешения, а если  кого из офицеров хотел  обозвать,  то говорил в сердцах:
"Негодяй! У меня нет слов, негодяй!", -  так вот, этот командир, на которого
обожали вешать  всех  собак, после списания  всех винтов впал в  натуральное
счастье,  носился  по  пирсу,  как  оглашенный,  ненормальный  философ,  как
какой-нибудь  Гракх  Бабеф,  и,  наверное,   первый  раз   в  жизни  ругался
по-нехорошему и, показывая рукой на свое причинное место, предлагал кому-то,
неизвестно кому, где-то там наверху - его попробовать.
     И все его понимали, потому что сами только этим все и жили.
     В смысле этим самым местом.

Ой,городок!

     Ой,  городок, городок, и чего ты только не видел,  чего  тут только  не
было,  не  происходило; я имею  в  виду  жизнь как непрекращающиеся  половые
взаимоотношения, и половые  взаимоотношения в лучшем смысле этого слова, под
которыми я всегда понимал настоящую жизнь.
     Представьте себе все дома у  нас в городке в разрезе,  и ведь  на  всех
этажах  одновременно и порознь, чаще  всего  глубокой ночью, реже по  утрам,
прошибает пот,  скачут,  дрожат кровати  -  идет результативная  работа.  За
исключением,  конечно,  адмиральского  домика,  потому  что если  его  утром
разрезать  быстренько, то  все адмиралы  окажутся  на горшках, и думать  они
будут  только  о росте нашей боеготовности.  (Давно  замечено:  чем меньше у
человека,  семенной жидкости, тем больше он  думает о росте боеготовности. И
чем больше у  человека семенной  жидкости, тем  меньше он  думает  о  всякой
ерунде.)  Зато  во  всех  других  домах  все  мысли  были  только  о   самом
необходимом, о самом осязаемом, и трудились люди на ниве половой - я не знаю
- просто не щадили себя, и если  бы атмосфера  позволяла, то трудились бы не
только в домах,  но и вокруг: на чердаках, в подвалах, в кустах. И казалось,
все здесь ощущают, что им мало осталось жить - может быть, два года, или два
месяца, или два дня, а возможно, и два  часа, две минуты, две секунды,  и за
это время нужно кого-нибудь поймать и вмочалить.
     Просыпается наутро лейтенант и говорит "маме Буденного": "Где я?"  - "У
меня", - говорит ему "мама". И  он сейчас же приходит в себя и, весь в ужасе
голубом, замечает, что у нее растут усы  и на стене висит нога. "Что это?" -
говорит  лейтенант блеклым голосом.  "Это моя нога, -  говорит ему она. - Ты
вчера так  безобразничал -  обнимал ее, целовал и все на ней, как на гитаре,
играл". -  "Иии-я?"  -  выдыхает  несчастный, и ему объясняют, что  "мама" -
инвалид и тоже лейтенант,  но Великой Отечественной, и это ее  нога на стене
висит, в смысле протез, и грудь у нее, которую он вчера со стоном посасывал,
полна медалей за оборону Ханко, где она гранатами кидалась,  как снежками, а
теперь она строит подводные корабли, и когда чего не ладится,  ей выписывают
молодого  лейтенанта,  чтобы силы  юные вкачать,  то есть, я  хотел сказать,
вдохнуть,  и у лейтенанта от всех этих объяснений пересыхает слюна, и он еще
два дня себя совсем не помнит.

     Ой вы, лошади, хмельные, да до чего  же жизнь была  вкусной!  До чего ж
она неслась, не оглядываясь, не задумываясь, не разбирая дороги!

     А как жрали, извините меня!
       Как лопали все подряд! Как чавкали, обмусоливая пальцы, как всасывали
мозговые косточки, как хрумкали, хрустели мелкими ребрышками, трясли грудями
и подбородками, как набивали себе брюхо  вареными яйцами по  16 штук  зараз,
как поедали мясо, паштет, курицу вареную,  селедку, шпроты, уверяя всех, что
здесь все так вкусно и так все полезно, что все, абсолютно все, усваивается,
из-за  чего даже по трое суток и  в туалет-то  ходить  не приходится;  и как
потом, выпучившись, на четвертые сутки,  вывалив язык и глаза беспокойные, и
без  того  лупоглазые, неслись  в  одном упомянутом месте одним  огромным  и
сильным яйцом.
     А адмиралы собирались на "адмиральник", куда приглашались и командиры с
командиршами,  и  выбирали из молодой  кипучей  командирской мелюзги тамаду,
например,  недавно назначенного командира  Сатонова, который в Северомысске,
откуда он  и явился к нам,  по воскресеньям гонялся за женой  с кортиком или
влезал без очереди за  пивом, а когда  работяги возмущались, обещал им так в
рожу дать, так дать, что они все одновременно наложат больше лошади, а еще в
ресторане укусил  за ухо  замполита, как выяснилось, лишь только потому, что
промазал, нацелившись кусать его за совершенно другое место.

     И Сатонов встает
      и говорит: "Товарищ командующий и  вы,  товарищи офицеры, как тамада я
отрежу галстук любому, кто здесь заговорит о службе".
     И  все  его шумно  поддержали, но как только шило  корабельное  потекло
рекой, как только  все эти украшения флотской жизни: куры; утки, семга, икра
и  говядина  из закромов Родины - сильно перекочевали в желудки командиров и
начальников, первым о службе заговорил, естественно, командующий.
     - Раз-ре-ши-те,  - протиснулся к  нему тамада Сатонов и,  наклонившись,
поискал, нащупал и отрезал ему под самое горло его любимый шелковый галстук.
     Секунд  десять  происходило  созревание,   а  потом  командующий  начал
кидаться цыплятами и вопить, что это его самый лучший галстук.
     А жена  тамады  Сатонова бросилась к жене  командующего, уговаривая  не
обращать внимания на ее придурка.
     А начальник  тыла - тот тоже срочно подбежал, расшаркался, как клоун, и
предложил  командующему новые шифроновые туфли,  на что  командующий заорал,
что  его лишили галстука, а  не туфель, потом он в сердцах сдернул с шеи тот
сраный охнарик, что ему Сатонов оставил,  и швырнул его в тарелку начальнику
штаба,  а  Сатонов  при этом,  совершенно равнодушный к  поднявшейся  суете,
наливаясь  скорым  соком,  дозревал  в углу  и  с безучастным  видом  щелкал
ножницами, нацелившись еще у кого-нибудь чего-нибудь отыметь.

     То был чудный объект для наблюдения.
       Это  я не  про галстук,  это  я  про Сатонова.  Я сам  с  ним  как-то
столкнулся на трапе. Шла  приемопередача корабля, и всюду было  полным-полно
посторонних.  Я  лез вверх,  а он - вниз. Мы столкнулись, и я надавил ему на
лоснящееся брюхо, потому что, во-первых, я его совсем  не знал и, во-вторых,
у  него не было на кармане бирки,  где было бы написано: "Я - командир", - а
все  мы были в  синем белье  без погон,  и у  меня бирка была, и я абсолютно
справедливо решил, что это лезет охамевший интендант.
     - Ну ты, - сказал я ему, - вор  в  законе! - на  что он горлом зашелся,
захрипел, а потом кто-то рядом заметил: "Это командир принимающего экипажа",
- и я задом слез, его пропустил, извинился и зачем-то руки отряхнул.
     А какое было небо голубое!
     А какая вода и скалы!
     И    солнце   расшибалось    о   воду,    превращаясь    в    солнечных
зайчиков-кошечек-рыбок-птичек, заставляя  жмуриться, гримасничать, а  воздух
сам, казалось, наполнял легкие, холодил внутри,  и  отчего-то  думалось, что
все вокруг твое личное и можно все это неторопливо употребить.
      А сколько было ковров,
     гарнитуров,
     холодильников,
     чешского стекла,
     сапог,
     колготок,
     лифчиков и
     прочего дерьма,
     Но еще больше  того дерьма не доезжало до нас вовсе,  а поворачивало на
юг,  на Кавказ. И все благодаря начальнику военторга  полковнику Маргуле  по
кличке Маргарин. Это он был связан своей пуповиной с Москвой,
     Кавказом,
     опять с Москвой,
     Академией Генштаба и
     Мурманском.
     А ты стоишь перед его дверью, бывало, и она  открывается: "Слушаю вас",
- и ты не знаешь, что сказать: то ли о том, что  в  банке  меда на самом дне
нашел сливовую косточку, то ли хочется у него колготок для жены попросить.

     Ему как-то позвонили из Москвы
       и  сказали:  "Ты  что ж  это, сморчок  недодавленный,  змий гремучий,
совсем, что ли, намека не понимаешь? Если тебе "Жигулей" в прошлом месяце не
прислали, значит, что-то не так.  Позвонить надо,  справиться. Ты что ж это,
титька кастрюлькина, думаешь: если тебя  никто не трогает, значит,  все тебя
любят,  что  ли?  А-а-а?  Просто  место берегут,  дурашка  противная,  место
неиспоганенное, чтоб  туда  можно  было  человека  посадить,  который  давно
созрел. Ты чего это рапорт  на пенсию  не подаешь? А-а-а? Ждешь чего-нибудь?
Или ты там вечно собрался малину жрать? Вот мы пришлем  тебе комиссию!"  - и
повесились.
     А он так и остался с трубкой у уха.
     А он абсолютно все здесь наладил. Сделал все, как для себя.  В Мурманск
спирт - а ему оттуда палтус холодного копчения. И  засосало у него при мысли
о палтусе, и ощутил он его вкус и тут же умер.
     Вся база стояла  с  непокрытыми головами и  педелю собирала по рублю, и
все его  жены,  дети,  любовники  жен, любовницы и  их  законные мужья - все
решительно оплакивали его кончину и невыносимо, непотребно рыдали.

     Оборвалась пуповина, связывающая нас с Москвой,
      Кавказом и еще раз с Москвой.
     С невообразимым треском.
     Правда, ненадолго.
     Скоро ниточки все починились, и все закипело по-прежнему.
     И  если главкому требовалось  какой-нибудь боевой  корабль в  Индийский
океан за  кораллами послать, чтоб  потом  те кораллы аккуратненько  в ящички
уложить и  доставить  в Москву и чтоб  потом,  как пронюхаешь о  переменах в
верхах,  сразу же  у двери,  за которыми  ожидаются перемены, с тем кораллом
стоять,  и только она приоткрылась  - сразу же туда втиснулся: "Вот вам наши
кораллы", - так, знаете ли, лучше нашей базы никого бы не нашлось.
     А все потому, что понимали все, что жизнь и все в этой жизни появляется
из малого  и, может быть, даже  из  такой  мелочи, как  кораллы,  - семенная
жидкость и половые отношения.
     А вы думаете, что муж,  ждущий назначения  и перевода, не знал,  что за
наставления дает его жене начальник отдела кадров? Знал  и уходил в наряд, а
когда  приходил ненароком,  то  всегда  давал возможность  "дяде Толе"  уйти
невредимым.
     А "дядя Толя", очаровательный, изумительный, неисправимый охламон,  все
считал, что  восхищаются его мужским  достоинством,  хотя все  же, по-моему,
некоторые  объективные размышления на  этот  счет его посещали  и, оставшись
один,  он даже доставал свое "достоинство" и несколько  раз его  с сомнением
пристально  разглядывал, но масляные  глаза плутовки, все эти ее отправления
совершали  над  ним  волшебство,  и  стоило  только  чаровнице   дотронуться
пальчиком до его трико с помпоном в  середине, как в них развивался пожар, и
он  немедленно хотел  перевести ее  мужа  в  Москву,  в войска  центрального
подчинения,  потом, правда,  это  желание  несколько  ослабевало,  но стоило
только  паршивице еще  раз качнуть утеночка  в  колыбели, как оно  сейчас же
укреплялось, постыдное. И они так пыхтели, и кровать колотилась в стену, как
паровоз  Черепановых, а за стенкой сидел я и пытался  на бумаге отразить все
их невероятное старание.
     А как  пили?  Пили-то  как, Господи! Сколько было  спирта'  Какая  была
благодать! Пили - и отбивали чечеточку. Пили - и говорили о службе. Пили - и
решали государственные вопросы. А потом привязывали какого-нибудь начальника
штаба 33-й  дивизии и выгружали его из лодки по  вертикальному  трапу ногами
вверх:  "Переверните! Переверните!"  -  и переворачивали, и  говорили, что у
него инфаркт.
     - Сердце  не выдержало! - сокрушались на партийной  научно-практической
конференции и качали головами.
     А у него не выдерживало не только сердце, но и  - что особенно печально
-  мочевой  пузырь,  и  все  это  на  тех,  кто  выпихивал,  особенно  когда
перевернули.
     - Запишите в вахтенный журнал: "Капитан  первого ранга Протасов в 137-й
раз входит в Палу-губу!"
     Ну,  конечно! Потрясающе!  Натурально, красиво! Вошли  да  как трахнули
соседнюю  лодку  по  стабилизаторам,  а  у них  -  отчетно-выборно-партийное
собрание, и в  кают-компании все посыпались, как горох, и лючки на подволоке
отвалились, и сверху на лежащих полетели крысы, которые, как оказалось, тоже
присутствовали на партийно-выборно-отчетном.
     Вот  от  этого  рождались  дети-идиоты,  которых   кормили  с   ложечки
ворованной  красной икрой, а они  ту икру жрали не переставая  и  все  равно
оставались идиотами, и вместо мозга у них вырастал только ствол тикающий, то
есть я  хотел сказать; огромный детородный орган. И  все родственники, кормя
его с ложечки до  пятнадцати лет, с ужасом наблюдали это заметное увеличение
его  в размерах  и  заранее  хлопотали  о  поступлении  ребеночка  в  Высшее
военно-морское училище связи, то есть не связи, конечно (что это со  мной?),
а туда, откуда потом можно попасть в долгожданные командиры подводных лодок.
И его туда запихивали  - с дядями, с тетями, со звонками  в Москву, а он все
равно идиот, хоть ты тресни, не проходит он в  училище по баллам - и вот уже
икра потекла в училище рекой, и  спирт  туда  же -  и вот он  уже становится
командиром, и при перешвартовке его лодка жопой вылезает на остров.
     А какие бакланьи яйца были на том острове - можно  было ведро набрать -
и  собираешь  с  опаской,  косишься на  небо,  потому  что  переполошившиеся
бакланы, которые  в  таком состоянии обладают коллективным разумом, взмывают
вверх и очень ловко на тебя сверху коллективно серят.
      А хорошо в сиротстве разбить целую сковороду бакланьих яиц и зажарить,
они все  равно что куриные:  ничем не пахнут. И я  думаю, с таким же успехом
можно было бы зажарить бараньи яйца или даже человечьи.
     И,  может быть,  за  эту  гастрономическую  страсть  к  различным видам
яйцеклеток или яйцекладок, в  скорлупе или  без, а  может, еще за что-нибудь
этакое,   сюжетное,   военнослужащих  у   нас  называют   "яйцекладущими"  и
"яйценесущими" - а несут они их в штанах, а кладут они  их под себя, на стул
при посадке, и никогда про них не забывают: взмывая, всегда их подхватывают,
и  это - после  Родины,  конечно, - самое необходимое и дорогое; может быть,
поэтому у военнослужащего так часто интересуются: "А по яйцам хочешь?"

     Отчего и происходит изменение в лице.
       Именно поэтому военнослужащего  всегда хочется наблюдать. Хочется его
наблюдать в боевой обстановке, когда он, стиснув зубы, идет  на врага, и еще
при пожаре его хочется наблюдать, когда, выпучив свои очаровательные  зенки,
он  лезет из  огня.  И  в  промежутках  его  хочется наблюдать,  тогда  -  в
промежутках  -  он  варит  себе  макароны  где-нибудь   в  теплушке  или  на
заброшенном КПП, где,  впрочем, есть и тепло, и вода - он тут все починил, -
и  посреди  бетонного  пола  имеется  его  коечка  с  верблюжьим  одеялом  и
канализационный  люк - отодвинул  его  и  в журчащий  поток с  удовольствием
справил нужду.
     Наш военнослужащий!
     В канаве рожден,
     канавой вспоен,
     дерьмом вскормлен!
     И Родину любит!
     Красота-а! Яйца потные!
      А вокруг  -  солнце, как мы  уже говорили,  кислород, вороны  и прочая
летающая дребедень, как,  например, все те же бакланы, которые криками будят
тебя лучше будильника,  особенно  когда крысу поймают. Схватят ее  за холку,
поднимут вверх и бросят, чтоб разбилась о скалы, а внизу ее еще один  баклан
подхватит, так и не допустив до скалы, и  опять поднимет и так швыранет, что
крыса  летит  сверху и  верещит  что-то  по-крысиному, может  быть:  "А-а-а,
бля-ди..."

     А от импотенции лечились в госпитале.
      Там была замечательная операционная сестра Маша - огромная девушка лет
тридцати пяти. А у Маши был гюйс, вырванный с клочьями из белой форменки и с
обратной стороны  Маша палочками отмечала  тех, кого  ей удалось вылечить от
импотенции.
     И вы знаете,  у нас  Геша однажды заболел. А Геша такой  интеллигент  -
дальше некуда. Мы ему:  "Геша! Да сходи ты к Маше,  она мертвого поднимет. У
них  в госпитале даже у забинтованных, без рук, без ног, с обморожением  при
виде Маши на кончике члена бутоны распускаются".
     А  Геша -  балда  узкорылая -  нам: "Неудобно", - а чего неудобного-то,
моченый корень  короля  Лира,  ей  же всех нас  жалко, у нее же  для  всех и
ласковые слова найдутся, и все такое. "Бедненькие вы мои, - только так она и
говорила -  или же:  - Чего тебе,  родненький?" И у  всех  после таких  слов
внутри сейчас же исполняется общепринятый гимн: "Как увижу Валентину, сердце
бьется об штанину".
     Ну, наконец  затолкали мы  Гешу  к Маше -  отвезли  его  чуть  ли не на
саночках и впихнули, - а сами ушами влипли в переборку.
     А  Геша  ей:  "Не  могли  бы  вы, Маша,  положить  себе  в  рот  мой...
чувствительный сосок?.."  Чувствуем, положила. "Не  затруднит  ли вас, Маша,
пройтись  губами  от середины  моей  груди  и  до  низа  моего  же  живота?"
Чувствуем, не затруднит.  "Не будете  ли вы  столь  любезны приласкать моего
котеночка?" Все в порядке, с котенком разбираются.  "Не случится  ли такого,
что  вам  вдруг захочется  попробовать  моего младшенького губами?" Конечно,
случится.
     Через полтора часа  мы изнемогли.  А Геша все - то  туда его целуй,  то
сюда лизни, то там подними, то взамен опусти, а  потом  потряси, обними, тут
проведи, там захвати. Черт!
     Сейчас войдем - решили мы - и скалкой дадим ему по  лбу, может, тогда у
него встанет?
     И тут - о чудо! - начались охи, вздохи, крики "Маша, я тебя люблю!"
     Фу! Выдохнули мы.
     Еще одна ПОБЕДА отечественной медицины!
     Еще один ВОЗВРАЩЕН в строй! И Маша счастлива, и мы все довольны.
     Сварили  мы тогда  ведро подосиновиков, маслицем  заправили,  лучка  не
пожалели, перчиком припорошили, уксусом  сдобрили, и картошечкой рассыпчатой
это  дело усугубили, и водочкой из хрустального графина запотевшего  по всем
рюмочкам прошлись.
     Два  часа  хруст  стоял  ослепительный,  а   потом  все  отвалились   и
наперделись всласть.
     А Серега из нашей компании,  уходя,  все сокрушался, что он  пятнадцать
лет  женат,  а  до сих  пор у жены  куночку не  видел,  не разрешает она ему
смотреть. И вот  сейчас оп решил  положить этому конец ("Где наш  конец?") и
постановляет   отправиться   к   ней   и,   проявив   последовательность   и
осмотрительность, разложить ее на койке и все досконально там распердолить.
     И мы Серегу благословили.  Мы его  Галку  знаем. Сейчас она ему  самому
рожок в тушку вставит, уксусом облагородит и все там потрогает, расшевелит и
распердолит.
     А  Толик  отправился к очередной