м! (Ав-ав-ав!)
   Шура выставил трубку в иллюминатор, чтоб случайно в уши не попало.
   А тот буй, что об Кроншлот ночью било, так и разбило, и он тихо булькнул.

   Гарькуша
   Гарькуша у нас командир тральщика и в то же время великолепный гонщик.
   Переднее колесо  у  него  на  мотоцикле  огромное,  а  заднее  маленькое.
Гарькуша сидит на своем аппарате, как на пьедестале.
   После каждого выхода в  море  он  катается  по  поселку,  а  за  ним  ВАИ
гоняется. Вы бы видели эти гонки! Куда там американским каскадерам. Гарькуша
несется как птица, пьяненький, конечно, а сзади у него баба сидит, и юбка  у
бабы белая с синим, и развевается она, как военно-морской флаг, а на  хвосте
у них ВАИ. Чтоб у них слюна непрерывно текла и глаза чтоб горели, он  держит
их от себя в пяти сантиметрах и смывается прямо из-под носа.
   Сколько они на Гарькушу комбригу жаловались - не  перечесть.  И  все  без
толку. А вчера он на мотоцикле  на  корабль  въехал.  На  подъем  флага  они
опазывали. Только запикало - 8.00.- как с первым пиком он въехал на трап, по
ступенькам вниз, потом промчался на ют, развернулся там на  пяти  квадратных
сантиметрах, слез и, с последним пиком, скомандовал:
   - Флаг поднять!
   Комбриг будто шпагу проглотил: глаза выкатил, а изо рта ма-ма!  Потом  он
сделал несколько глотательных упражнений и сказал сифилитическим голосом:
   - Гарь-ку-шу... ко мне...

   Я говорю всем...
   Я говорю всем: прихожу домой, надеваю вечерний костюм "тройку", рубашка с
заколкой, темные сдержанные тона; жена  вечернее  платье,  умелое  сочетание
драгоценностей и косметики, ребенок - как игрушка; свечи...  где-то  там,  в
конце гостиной,  в  полутонах,  классическая  музыка...  второй  половины...
соединение душ, ужин, литература, графика, живопись,  архитектура...  второй
половины... утонченность желаний... и вообще... Никто не верит!

   Своими руками
   Зам любил говорить с народом. Он рассказывал массу хороших,  поучительных
историй, но перед каждой историей в небольшой  предисторической  справке  он
всегда рассказывал о  своей  долгой  и  трудной  жизни,  а  в  конце  концов
добавлял: "все сам, своими руками." Зам каждый раз  находил  для  нее  новую
интонацию, украшал ее тысячью различных оттенков,  которые  придавали  фразе
всегда утреннюю свежесть. Однажды в автономке вдали от родных  берегов  зам,
рот которого практически никогда не  закрывался,  вдруг  замолчал  суток  на
пять. При этом он почти не появлялся из каюты,  лишь  иногда  его  огромное,
скорбное тело бесшумной тенью скользило в гальюн. На шестые сутки  вахтенные
заметили,  что  зам  отправился  туда  с   каким-то   ужасным,   баррикадным
выражением. Он зашел в гальюн,  задраил  дверь  и  принялся  там  ворочаться
ночной неустроенной птицей.
   - Чего это он? - спросил один вахтенный у другого.
   - А... эта... жизнь была такая долгая и такая мотыжная...
   - А,- сказал вахтенный,- ну да... Отсек погрузился в тишину, лишь изредка
оживал и ворочался гальюн. Дверь гальюна наконец лязгнула, и  зам,  с  лицом
искаженным за все человечество, появился из  него.  Надо  заметить,  что  он
по-старости и в результате тяжелого  детства,  забывал  поднимать  за  собой
стульчак.
   - Пойду подниму.- привычно сказал вахтенный. Вскоре он вернулся  и  молча
поволок своего напарника за рукав.
   - Ты чего?
   - Смотри!
   - Вот это да-а!..
   -  Это  вам  не  мелочь  по  карманам  тырить!  Внутри  унитаза   лежало,
исключительно правильной  формы,  нечеловеческих  размеров,  человеческое...
мда. Если б оно было одето в скорлупу, никто бы не сомневался, что это  яйцо
сказочной птицы Рух! Первый вахтенный закатил глаза, растопырил руки,  пожал
плечами и сказал заунывным голосом заместителя:
   - Ну все, все своими руками! По-другому было не вытащить!
   - Слушай! Давай замовское говно Сереге покажем!..
   - Так он же спит.
   - Ничего, разбудим... ...Вахтенный офицер наклонился к инженер-механику.
   - Не может быть! - повеселел мех.
   - Может.
   - Товарищ вахтенный  офицер,-  официально  привстал  механик,-  разрешите
навестить гальюн первого отсека. Только туда и сразу же взад.
   - Идите. Только без лирики там. Туда и сразу же взад...
   Целых три часа весь корабль ходил и изучал сей предмет. Последним  узнал,
как всегда, командир.
   - Не может быть! - придвинулся он к старпому.
   - Может,- сказал старпом и развел при этом руками  на  целый  метр,-  вот
такое!
   - Помощника сюда,- потребовал командир.
   - Сергей Васильич! - обратился он  к  помощнику,  когда  тот  появился  в
центральном,- что у нас происходит в первом отсеке?
   - В первом без замечаний,- улыбнулся помощник.
   - Сочувствую вашей игривости, следуйте за мной. Я - в первом,- повернулся
он к старпому.
   Помощник, сопровождая командира, все старался забежать вперед.
   - Вот, товарищ командир! - сказал он, открывая дверь гальюна,- вот!
   - Так! - сказал  командир,  досконально  изучив  предмет  общей  заботы.-
Хорошо! Это разрубите и уничтожьте по частям. Надеюсь, уже все насладились?
   - Так точно! Есть, товарищ командир, сделаем!
   - Да уж, постарайтесь. А где у нас медик?
   - Спит, наверное, товарищ командир.
   - Ах, спят они... Командир вызвал к себе медика.
   - Вы спите и не знаете...
   - Я - в курсе, товарищ командир!..
   - Ну и что, что вы в курсе?
   - Это может быть!
   - Я сам видел, что это может быть. И вы - медик, а не трюмный. Не следует
об этом забывать. Вы заместителя осмотрели или нет?  Может  он  нуждается  в
вашей помощи? Ну как, осмотрели, или еще нет?
   - Нет... еще...
   - Ах, еще нет?! Значит, дерьмо - успели, а зама - нет? Я пока  не  нахожу
что вам сказать...
   - Товарищ командир, так ведь...- мялся медик
   - Не знаю я. Найдите способ.
   - Есть... найти способ...
   ...В тот же день вечером, увидев входящего в  каюткомпанию  расцветающего
зама, командир улыбнулся в сторону и  кротко  вздохнул.  Под  замом  жалобно
пискнуло кресло.
   - Вы знаете, товарищ командир,- сразу же заговорил он, в бытность мою  на
шестьсот  тринадцатом  проекте,  в  море,  сложилась  следующая   интересная
ситуация...
   Командир слушал зама в пол-уха. Кают-компания ждала. У всех  на  тарелках
лежало по пол-котлеты.
   - ...и все сам, своими  руками!  -  передохнул  зам,  закончив  очередную
повесть из жизни.
   - Тяжело вам наверное было... одному,  Иван  Фомич,  безразлично  вставил
командир в притихшей кают-компании.
   - Не то слово! - бодро отреагировал зам и быстро  и  умело  намазал  себе
очередную булку.

   YELLOW SUBMARINE
   Биографию составляют впечатления. Впечатления нам готовит судьба. Как она
это делает - неизвестно; никогда не знаешь, что она выкинет.
   Вот если б мне в отрочестве кто-нибудь сказал,  что  я  буду  служить  на
подводных лодках, я бы очень хохотал, но так  захотелось  судьбе,  и  судьба
взяла меня за тонкошкурное образование в  районе  холки  и  повела  меня  на
подводную лодку путем крутым и извилистым.
   Чтоб впечатления от дороги оказались  наиболее  полными,  судьба  привела
меня сначала в военно-морское училище, где она и оставила меня на  пять  лет
набираться впечатлений на химическом факультете.
   На химическом факультете  нас  учили,  как  стать  военными  химиками.  И
все-таки самые яркие впечатления этого периода моей биографии я вынес не  из
химии - я вынес их с камбуза, из  этого  царства  тележек,  мисок,  тарелок,
лагунов,  котлов,   поварих,   поваров,   кладовых,   душевых,   официанток,
раздевалок,  с  непременным  подглядыванием  в  поисках   пищи   неокрепшему
воображению; с бесчисленных столов кормильных рядов с алюминиевыми бачками -
один бачок на четверых.
   Когда сидели за столами, кто-то всегда  бачковал,  то  есть  разливал  по
тарелкам варево, а остальные в этот  момент  следили  за  ним,  сделав  себе
равнодушные взоры, чтоб он случайно мясо себе из бачка не выловил.
   Мясо делилось по справедливости. Все помнили, кто его ел в последний раз.
   Неважно, что то мясо напоминало разваренную мыльную ветошь,-  это  никого
не интересовало, интересовало другое, интересовал сам факт:  есть  мясо  или
его нет.
   Мясо на камбуз попадало из морозных закромов Родины, а по  синей  отметке
на ляжке мы, стоя в камбузном наряде,  узнавали  год  закладки  и,  если  он
совпадал с годом нашего рождения, говорили, что едим ровесника.
   И ели мы его с удовольствием, потому что очень есть хотели.
   Когда мы  обедали,  в  зале  играла  музыка.  Она  помогала  вырабатывать
желудочный сок.
   Шли мы на камбуз строями, молодцевато, чеканили ножку, и все  говорило  о
том, что мы служим и эти годы зачтутся нам в пенсию.
   Перед камбузом на табуретках - по-морскому, на баночках стояли  лагуны  с
хлоркой, куда мы на ходу ныряли руками вперед.
   И потом очень долгое время запах хлорки не позволял разделить впечатления
от пребывания на камбузе и в туалете.
   А еще я вынес впечатление, как мы ели сгущенку. В государстве тогда  было
много сгущенки, и мы ее ели: покупали банку, делали в крышке  две  дырки  и,
припаявшись к одной из них  непорочными  дрожащими  губами,  запрокидываясь,
делали могучий всос, и сгущенка в один миг наполняла рот  сладкой  мукой.  И
хотелось в тот миг, чтоб она никогда не кончалась.
   Общение со  сгущенкой  требует  известного  интима;  если  же  интима  не
получалось, то хорошим тоном считалось оставить другу последний глоток.
   Только один раз в месяц - в день курсантской получки - мы ели до  отвала;
мы ели сгущенку банками, колбасу - метрами, а пиво пили  пожарными  ведрами,
для чего носили его тайком через забор; на  младших  курсах  мы  носили  его
тайком ночью, а на старших - тайком днем, и во время экзаменационных  сессий
мы носили его тайком в класс через плац.
   Однажды один наш, идущий через плац с двумя ведрами, попался дежурному по
училищу. Военно-пожарное ведро отличается тем, что его нельзя поставить: оно
сделано конусом.
   Когда дежурный по училищу увидел, как тот, несущий, с превеликими  муками
пытается поставить конусное ведро на плац, чтоб отдать воинскую  честь  ему,
дежурному по училищу, он милостиво кивнул, даже не полюбопытствовав, что  за
пенообразующий огнегаситель тот волочет изгибаясь.
   Во время экзаменов пиво наливалось только демократичным преподавателям, и
они его выпивали, удивляясь, торопливо.
   Недемократичных преподавателей пытались выводить из строя, подсовывая  им
лимонад в запотевшем графине, с предварительно растворенным в нем химическим
веществом - пургеном.
   А Барону, преподавателю вычислительной техники, кроме заветного графина в
карман тужурки удалось впрыснуть  органическую  кислоту,  запах  которой  по
своей сложности мог бы соперничать только с ее названием.
   Вообще-то кислота была аварийным средством. Барон должен был  опоздать  к
началу экзамена: специально посланная группа должна была еще ночью  заклеить
эпоксидкой замок бароновского гаража, чтоб он утром не вывел  из  него  свою
машину.
   Группа заклеила, перепутав,  замок  соседу,  Барон  появился  вовремя,  и
пришлось обратиться к кислоте.
   Пахло сильно и хорошо. Барон не  знал,  куда  деваться,  от  смущения  он
непрестанно пил настойку  пургена  в  лимонаде,  говорил,  что  в  аудитории
спертый воздух, и бледнел. Вскоре он надолго вышел, и мы одним  махом  сдали
экзамен.
   А еще я лежал в санчасти. Я любил  лежать  в  санчасти:  там  можно  было
выспаться. Я не высыпаюсь с семнадцати лет, с тех самых  пор,  когда  нежный
слух мой впервые поразила команда "Рота, подъем!".
   В санчасти кормили теми же органическими веществами, что  и  на  камбузе.
Положительное зерно состояло в том, что здесь давали добавку. Бигус  не  ели
даже легкораненые.
   Бигус! Это блюдо  сделано  врагами  человеческих  желудков  из  картошки,
тушенной с  кислой  капустой,  заправленной  комбижиром  и  жалкими  кусками
желтого поросячьего сала. Боже, какая это была отрава!
   Поковыряв вилкой бигус, я выходил в коридор между  палатами,  припадал  к
стенке и звал утробно:
   - Сестра... сест-ра... сест-ра...
   - Что тебе, милый? - вылетала сестра.
   - Спасибо, сестра,- говорил я томно и шел в палату.
   Артистизм! Вот что должны преподавать будущим офицерам. Как же  без  него
стоять перед строем подчиненных, ведь они смотрят на тебя и жаждут  получить
с тебя твой артистизм. Им же важно получить команду, им же важно, как ты  ее
подаешь. Им важно, какое у тебя при этом лицо, как ты держишь руки и в каком
состоянии у тебя ноги; им важно,  сколько  души  ты  вкладываешь  в  команду
"Равняйсь!" и  какая  капля  интеллекта  капает  с  тебя  во  время  команды
"Смирно!".
   Почему-то  считается,  что  если  ты  ничего  не  можешь,  то  ты  можешь
воспитывать людей.
   Сколько раз  меня  воспитывали  в  строю,  и  сколько  раз  я  убеждался:
оказывается, достаточно сильно крикнуть идущим людям:  "Четче  шаг!  Отмашку
рук! Выше  ногу!  Не  слышу  ногу!  Петров!  Едрена  корень!"  -  и  ты  уже
воспитатель.
   И тут появляется он, твой новый командир роты. На лице у него, как это ни
странно, написан ум, а в глазах написано то, что он только что с флота,  что
он ни черта не боится, и еще там написано, что у него есть выслуга лет и что
он не будет хвататься за службу, как нищий за подол прихожанки.
   - Я утомлен  высшим  образованием,-  говорит  он,  и  с  этой  минуты  ты
начинаешь изучать его речь, его лицо, его походку, его  манеру  держаться  и
соблюдать себя.
   Он учил нас тому, что не прочтешь ни в одном учебнике, что не получишь  в
руки при выпуске, тому, что можно набрать, только пропустив через  себя;  он
учил нас тому, что называется - жизнь.

   Выпуск!
   Сегодняшний, ты ли это, вчерашний! Сколько блеска в глазах и в  белье!  А
сверху на белье надет кортик, а  из-под  каркаса  фуражки  капает,  а  брюки
черные, шерстяные, всепогодки, а под ними взопревшее  тело,  а  в  подмышках
жмет, а в ботинках трет столько сразу всего.
   Но ты всего этого барахла не замечаешь.  Ситец  на  улицах  май  в  душе!
Сегодня твой день. сегодняшний. Счастлив ли ты? Ты счастлив! Благослови тебя
небо!

   Север
   Отпуск промелькнул, как чужое лицо в  окошке,  и  через  месяц,  все  еще
окрыленный, просветленный, ненормально  радостный,  я  улетел  на  север  за
назначением.
   ...Север, Север, Северный флот... Сопки, сопки, ртутная  вода...  Неужели
та вода навсегда? Север, Север, Северный флот...
   Гуси потянулись на север, бабы потянулись на юг - лето наступило...
   Появились молодые лейтенанты - лето кончилось. Лейтенанты, лейтенанты, вы
роняете в душу лепестки вечности. После вас в душе наступает сентябрь...
   Интересно, почему только на Северном флоте бакланы летают  над  мусорными
кучами, а вороны над морем? Потому что Страна Наоборот.
   Жила-была Страна Наоборот. Утром ложилась, вечером вставала. Удивительная
это была страна - Страна Наоборот...
   - Куда вы хотите? -  спрашивают  лейтенанта  в  отделе  кадров  Северного
флота.- В поселок Роста или в порт Владимир?
   Не знакомый с современной северной  географией  лейтенант  выбирает  себе
порт Владимир и уезжает туда,  где  три  покосившихся  деревянных  строения,
обнявшись, хором предохраняют цивилизацию от сдува.
   Обманули дурака на четыре кулака... Места  для  меня  сразу  не  нашлось.
Лейтенанта ждут, конечно, на Северном флоте, но не так  интенсивно,  как  он
себе это представляет.
   После двухнедельных мытарств печаль моя нашла свое временное пристанище в
отдельном дивизионе химической защиты, именуемом в простонародье "химдымом".
   Если матрос на флоте не попадает в тюрьму, то он попадает в химдым.  Так,
во всяком случае, было.  Больные,  косые,  хромые,  глухонемые;  хулиганы  и
пьяницы,  потомственные  негодяи  и  столбовые  мерзавцы,  носители   редких
генетических слепков.
   - Не боись, лейтенант,- говорили они мне,- мы детей не бьем.
   И я не боялся, слово они держали. Но сына замполита они вешали на  забор.
За лямки штанишек. Как Буратино. Шестилетний малыш висел и плакал...
   ...Пятнадцать нарядов в месяц. Через день - на ремень!
   - Что, товарищ лейтенант, в сторожа записались? Терпите,  все  через  это
прошли...
   Кубрик, койки, осклизлый гальюн...
   Через месяц после того, как я - хрупкий цветок
   Курдистана  -  был  высажен  суперфосфатом  почвы  этой  страны  слез   -
химического дивизиона, мне захотелось выть болотной выпью.
   Эта славная птичка несколько напоминает военнослужащего: чуть чего -  она
замирает по стойке "смирно" в жалких складках местности, а  если  достали  -
орет, как раненый бык.
   Я орал. Вернее, орала моя дивная душа  отличника  боевой  и  политической
подготовки. Она орала днем и ночью. Она орала до  тех  пор,  пока  мысль  об
атомных лодках не сформировалась полностью.
   Я поделился ею с начальством. Начальство было удивлено  стойкостью  моего
отвращения к текущему моменту. Оно назвало мое состояние "играми романтизма"
и   высказалось   относительно   места   проведения   этих   игр   со   всей
определенностью. Потом оно сказало, что для того чтобы стать подводником ("а
это не так все просто, юноша, не так все просто"), мне нужно как можно  чаще
"рыть рогами и копытами" ("и носом... главное, носом").
   С этого дня я не служил - я  рыл,  я  рыл  рогами,  копытами  и  носом...
главное, носом; и глаза мои - с этого дня - на полгода сошлись к переносице.
Не лейтенант, а хавронобык!
   Надо сказать, что в  химдивизионе  было  где  рыть,  было!  Поразительные
вокруг были просторы. Справедливость  требует  отметить,  что  кое-что  было
вырыто и до меня.
   В те дни, когда я не рыл, я возил бетон и заливал его в ямы.
   По утрам со мной любил разговаривать замполит. Он  брал  в  руки  газету,
поднимал палец вверх и в таком положении читал мне  речитативом  передовицу.
Каждый день. Это  у  нас  с  ним  называлось:  "индивидуально-воспитательная
работа".
   Я смотрел ему в рот. Вернее, не  совсем  в  рот:  я  смотрел  на  те  два
передних зуба, которые торчали у него изо  рта  и  были  расположены  строго
параллельно друг другу и матушке земле. Я называл их "народным  достоянием".
Он говорил мне былинно: "Народохозяйственные планы..." - а я думал при этом:
"Кто ж вам зубы отогнул?"
   А жил я здесь же, в части: в учебном классе поставили коечку...

   31 декабря
   31 декабря я стоял в наряде - дежурным по части. 31 декабря в  части  был
абсолютно трезвый человек - это был я. Остальные перепились и передрались, и
в те минуты, когда из телевизора неслись поздравления советскому  народу,  у
меня в кубрике то и дело в воздух бесшумно взмывали табуретки. Они  взмывали
и неторопливо крошили народ.
   А я разнимал дерущихся. Вернее, пытался это делать.
   Зазвонил телефон. Я добрался до него через груду тел  и  машущих  рук.  Я
снял трубку и представился. Звонил замполит.
   - Ну, как там?
   - Нормально,- сказал я,- идет массовая драка!
   - Ну, они там не слишком себя уродуют?
   - Нет, что вы...
   -  Когда  устанут  и  свалятся,  постройте  всех  и  передайте   им   мои
поздравления...
   Я так и  сделал:  когда  свалились,  я  их  поднял,  построил  и  передал
поздравления...
   31 декабря 1975 года. Именно в этот  день  был  подписан  приказ  о  моем
назначении на атомоходы.

   Лодки... лодки...
   Не прошло и месяца со дня подписания приказа, как я уже стоял в  коридоре
штаба дивизии атомоходов.
   Штаб помещался на ПКЗ (плавказарма). Я стоял целый час и ни у кого не мог
спросить, как же мне пройти к начальнику отдела кадров.
   Я просто не  успевал  спросить:  так  быстро  вокруг  мелькали,  порхали,
прыгали и проносились. Но одного я все-таки отловил. Это  был  лейтенант.  Я
придавил его и гаркнул:
   - Как пройти к начальнику отдела кадров!
   - А черт его знает! - заорал он мне в ухо с сумасшедшим весельем, и, пока
я соображал, как это он не знает, он уже вырвался и убежал.
   - Ком-диввв!!! - раздался по коридор