о и плакал. Мне было
очень хорошо. Именно тогда я и открыл  для  себя,  что  плакать, в сущности,
приятно и что приятно плачут только те, кто переполнен жалостью прежде всего
к самим себе.
     Серегу всегда наказывали первым. Младшего из нас, Валеру, для  которого
Серега был  непререкаемым авторитетом, наказывали  вторым,  а  меня - самого
старшего из братьев - не наказывали вовсе. Их разводили  и ставили по углам,
а  я ходил между  ними  и  просил за  них у  мамы  прощения. Мои братья сами
никогда не  просили прощения. Они находили в углах  каких-то жучков и  могли
часами стоя с ними играть. Я же в это время тонко изнывал, ходил за матерью,
скулил и канючил. Чужие страданья я  не мог переносить. а в том, что братья,
стоя  в углу, молча  страдают, я был уверен.  И еще  я не  мог  смотреть  по
телевизору  страшные  или жалостливые  фильмы,  где  кого-нибудь убивали.  Я
убегал на кухню, выглядывал оттуда и спрашивал:
     - Мам, ну чего там? Там уже все, мам?
     Братья в эти мгновения заливались злобным хохотом: их  ужасно веселило,
что я такой слюнтяй.
     Телевизор появился в нашем доме  очень рано. Это был добрый, лупоглазый
КВН. Смотреть его  собирались все соседи. Они рассаживались  вокруг стола, а
мы залезали под  стол и,  как зачарованные, смотрели там  на  голые  женские
ноги. До них  можно  было  дотронуться. Мы  дотрагивались,  все  вздрагивали
по-восточному,  и  нас извлекали  из-под стола.  Мы  жили тогда  в маленькой
комнатке  в общежитии. Там  нас обитало шестеро;  мама,  папа, наша  любимая
бабуля и нас трое.

     Отец редко брал нас на руки, редко ласкал и  прижимал к себе, поэтому я
хорошо  помню те минуты. когда  это случалось, помню жесткую щетину его щек,
помню, как у меня перехватывало горло, когда я к нему прижимался.
     После  работы он все время лежал на диване, и нам не разрешалось бегать
и  шуметь. Отец отдыхал, но иногда он вставал и  брал нас с собой, и  мы шли
гулять. Он любил  природу,  и мы  могли часами бродить, забираясь  во всякую
глушь. От отца мы многое узнали о жизни  муравьев, лягушек и змей. Он мечтал
поселиться в деревне, завести козу, доить ее и пить ее молоко; пить и доить.
Отец  бросил нас, когда мне было 16 лет. После  очередного скандала он ушел.
Они  были  очень разные  с  мамой. Странно,  они долго  пожили  вместе.  Два
по-своему  добрых, но совершенно не подходящих друг Другу человека. Во время
скандалов высоко кричала мать, а мы, испуганные, забивались куда-нибудь и от
ужаса даже не плакали.

     Мне было шесть лет, когда мы переехали в новый  пятиэтажный дом в новую
двухкомнатную  квартиру и  стали жить на пятом этаже. Квартиру получил отец,
но мама  всегда говорила, что если б  она не  ходила  и  не хлопотала, то не
видать нам этой квартиры. Первым с порога запустили большого старого кота по
кличке Котик.  Квартира  казалась  нам  огромной, и мы с визгом носились  по
комнатам, а  Котик  садился  где-нибудь на пересечении  и  цапал пробегающих
лапой: он не любил мелюзгу и беспорядок, и мы затихали - мы боялись Котика.
     Над нашими  головами помещался чердак.  Он был очень большой, с высоким
потолком, и  тянулся он  по всему  дому.  Иногда по потолку кто-то тяжело  и
таинственно топал. От этого замирала душа. Мы относились к чердаку с большим
почтением. Позже,  повзрослев,  мы  высовывались на чердак и бодро  кричали:
"Эй! Кто там ходит?!" Мальчишками мы не высовывались и даже не вылезали - мы
вползали на  чердак. Даже бесстрашный Серега  делал  огромные  глаза,  когда
говорил: "Пошли на чердак".
     На чердаке нас встречала кромешная темень, под ногами скрипели  ракушки
- ими  был  засыпан  под  чердака,  где-то далеко, через чердачное  окно,  в
темноту врезался солнечный столб - там  жили голуби. Когда мы подбирались  к
окну, голуби взрывали воздух. Какая-то хорошая часть моего детства прошла па
этом чердаке. На чердак меня брали.
     Серега первым влез на  скользкую крышу,  первым по ней прошелся, первым
крикнул с нее: "Э-ге-гей!"
     За ним полезли мы.
     Мама... Что-то  очень-очень  теплое, бесконечно  дорогое,  особенно  по
утрам,  когда   подойдешь  босиком   по  холодному  полу,   потом  ткнешься,
прижмешься, и тебя возьмут, положат под бок, отругают  спросонья  за то, что
шляешься босиком.

     И все-таки лучше всех была бабуля. Она нас кормила. Она любила готовить
и кормить. Помню, как  совсем малышом я удивился, узнав, что бабуля - мамина
мама. Оказывается, и у мам бывают мамы.
     Наша бабуля. Самый чистый и светлый человек. Самый мудрый. И оружием ее
мудрости была любовь. К нам, конечно, отчаянным шалопаям. Господи! Как мы ее
доводили! Какие мы устраивали  драки, визги, писки, потасовки, свалки, какая
чудесная куча-мала! Бабуля хватала швабру и тыкала ею  под кровать, куда  мы
от нее спасались.
     - Я вам покажу! - кричала  бабуля и тыкала, отдыхая после каждого тычка
и произнося "О Господи!"
     Однажды  она  несла  яичницу  в  сковороде,  а  мы кидались  подушками.
Пролетающая подушка выбила у нее  сковороду из рук, бабуля обиделась и  ушла
на кухню.  Мы  притихли,  собрали яичницу с  пола и съели ее, а потом  пошли
мириться с бабулей.
     - Ну, бабуля! - говорили мы, обнимая ее.
     Поскольку  с  нами  возилась  бабуля, нас  не  отдали  в  детский  сад.
Благодаря  ей  я  с ясельного возраста  и до  самой школы не знал, что такое
казарма.

     Сразу за нашим домом начиналась степь - могучая, ковыльная, с цветущими
сурепками,  с беспокойной  кашкой.  Там водились гадюки. Мы ходили  в  степь
вместе с  отцом,  но иногда мы удирали туда сами. Мы переворачивали  камни и
извлекали на свет Божий  скорпионов и фаланг. Скорпионы поднимали вверх свои
бледные,  слабые щупальца  и  изгибали хвосты, а  мохнатые фаланги угрожающе
подскакивали.  Мы  загоняли и тех, и  других в одну  банку и наблюдали за их
поединком. Фаланги всегда побеждали.
     В степи мы выкапывали и ели безвкусные "земляные  орехи", и песок сочно
хрустел на зубах,  и  еще мы ели оболочку семян акации  -  выедали сбоку  ее
сладкую  мякоть, и еще жарили на  кострах картошку и  серый хлеб. Было очень
вкусно. Мы все время что-то ели.
     За хлебом мы часами  простаивали в хрущевских очередях перед  закрытыми
дверьми хлебных магазинов, и нам на наших ладошках писали  номера химическим
карандашом.
     Когда открывалась дверь, начиналась давка. Нас  давили - мы кричали,  а
потом каким-то чудом в руках оказывался теплый серый хлеб. Мы брали по куску
и уходили в степь, там ловили кузнечиков, обрывали  им лапки и  торжественно
хоронили под стеклышками, обернув их фантиками, обложив цветными бусинками и
стекляшками. Было очень красиво. Игра называлась: похороны.

     Далеко в степи находился  карьер. Из него когда-то брали песок и глину,
потом  перестали  брать,  он  заполнился водой и  зарос камышом.  Там воздух
звенел  от стрекота  влюбленных лягушек,  там  можно было часами бродить  по
колено в щекочущей типе и ловить в ней юрких рыбок - "гамбузиков". Мы ходили
на карьер купаться.
     -  Трахомой  заболеете,  - говорила мама,  и  мы клятвенно  обещали  ей
заходить только "по шейку".
     Нас отпускали  на карьер вместе с папой. Мы заходили только "по шейку",
а потом, воровато оглядываясь па отца, окупались с головой.
     На карьере я тонул. Я уцепился за плот, плот поплыл, а я отпустил его и
погрузился с  головой. Я  достиг дна, посмотрел вверх  и  увидел  над  собой
блестящий потолок поверхности,  потом  я пошел по дну  пешком и сам вышел на
берег. По берегу без штанов метался отец. Он снял штаны, чтобы нырнуть.

     Наш  дом по форме своей  был п-образным,  и внутри него помещался двор.
Наш двор - теперь старый, увитый виноградом, увешанный бельем, все  с той же
оливковой  рощицей  в середине,  все так же  кричащий в форточки:  "Сам-вел!
Сам-вел! Иди домой, кому сказала! Саш-ка! Та-ня! Э-ды-вар!"
     Это был восточный двор, где все  соседи не просто знакомые, а почти что
родственники,  где  с наступлением вечерней  прохлады можно выйти, посидеть,
посудачить.  Наш  младшенький,  Валера, влезал  между болтающими тетками  и,
вращая во все стороны головой,  слушал и запоминал. Потом он шел к бабуле  и
все  выкладывал  ей - слово  в слово.  Так  что  бабуля всегда была  в курсе
дворовых новостей.
     Во дворе мы  возились с липкой  серой  глиной  -  лепили из  нее чашки,
играли  в   футбол,  в   ловитки,   делали   самокаты,  клюшки,   коньки  на
шарикоподшипниках,  бегали, прыгали,  падали, расшибали  себе лбы и дрались.
Сначала  я никак не мог понять, как можно  бить человека по  лицу, ведь  это
человек, и у  него есть лицо,  как можно?..  В одно  мгновение мне  надавали
пощечин, а  я от обиды рыдал и не защищался. Это развеселило моих мучителей,
и они со смехом надавали мне еще. Потом я научился довольно ловко драться, а
там и Серега подрос  и  стал  грозой для всего двора. В  драке для Сереги не
существовало авторитетов, а количество  противников так же мало интересовало
его, как и их качество.
     Наша мама рано  обнаружила в себе желание приобщить нас к пленительному
миру искусства. Наша мама когда-то пела, подавала надежды и  даже подумывала
о  консерватории, но потом, в пионервожатых, она сорвала себе голос, и мечты
об искусстве пришлось затаить до нашего рождения.
     И  вот  мы родились. Мне купили  скрипку. И тут выяснилось,  что у меня
совершенно нет слуха. Ну, просто  абсолютно нет. Ну,  просто совершенно.  Ну
никакого.
     - Но его можно развить, - опрометчиво обронил мой учитель.
     И  во мне  стали развивать слух.  Через  страдания, слезы  и покорность
судьбе.  Когда все  усилия  мамы по  развитию  моего  слуха разбились  о мой
мощный,  могучий  скрипичный дебилизм, она обратила свои пламенные взоры  на
Серегу,  курочившего в углу очередную игрушку.  И - о чудо,  чудо?  У Сереги
слух  был! Причем  абсолютный. Причем  редкий  и  совершенный, и Серега,  по
словам отца, "наш выдающийся фамильный слесарь", титаническими усилиями мамы
был обращен в  пианиста. В конце концов он закончил консерваторию. Блестяще.
Мама плакала от счастья.  Серега,  какое-то время зараженный  ее оптимизмом,
тоже. Потом он стал слесарем.
     На  Валерку  мамы не хватило. (Она говорила, что Серега  всю ее  съел.)
Валерка сам  научился  играть  на фоно и на  гитаре.  Вот  кто в нашей семье
должен был посвятить себя музам.

     Надо вам  сказать, что имя Валерка дал самому младшему из нас  я. Когда
он родился, меня спросили:
     "Как мы его назовем?", - и я сказал: "Валеркой".
     Валерка  всегда был себе  на уме. Долгое  время он был  тенью Сереги  -
ходил за  ним по пятам. Серега  - сильный и прямодушный, Валерка  - ловкий и
хитрый. Это  он был заводилой в тех драках, из  которых потом Серега выходил
победителем. Когда-то  в младенчестве Валерка скатился  с дивана  и ударился
головой. На голове на глазах вспухла гигантская шишка. От боли он закатился.
Мать, оставившая его на секунду, совсем обезумела - схватила его  на  руки и
долго с ним металась: ей казалось, что он умирает. Но Валерка отошел. Его не
так легко было укокошить. С  тех пор его жалели - "он ударился головой"; ему
многое прощали. Он рос всеобщим любимцем, и все вкусненькое в первую очередь
доставалось  ему.  Ревности это не  вызывало. "Он же  маленький", - говорили
нам. "Он же маленький", - говорили потом мы сами.
     Валерка был домашним клоуном. Он легко изображал и представлял. Это был
тонкий наблюдатель и проныра с едким язычком. В нем погиб великий артист.

     Когда я  стал  учиться музыке, у меня появился  друг. Друга звали Боря.
Боря  тоже  учился  музыке. Боря  был  еврей. Об  этом скорбным  шепотом мне
поведала моя мама. Она сказала: "Ты знаешь, Боря - еврей".  Я  не знал,  что
такое "еврей". Я спросил у матери. Она тоже не могла  сообщить,  чем же  это
хуже, чем "не еврей". В конце концов она сказала: "Их никто не любит". Я это
запомнил и проникся к Боре самыми нежными чувствами.
     Мать  Бори,  тетя Мара,  толстая, в  тонком  халате,  все время  что-то
печатала на машинке в их маленькой квартирке.
     - Деточка! - говорила  она мне с каким-то  душевным надрывом. - Дружи с
Борей!
     После этого она плакала и печатала,
     Я смущался. Я не мог, когда рядом плачут и печатают. Я дружил с Борей.
     Папа Бори - тощий и трагический - ничего не говорил.

     Случай с тем, что "Боря - еврей", заставил меня выяснить с пристрастием
и до конца, кто же тогда мы сами. Мы оказались русскими - правда, не совсем.
Мы  оказались метисами. "А  это  как что?"  -  не  унимался я. "Это  так,  -
объяснили  мне.  - Папа  - русский,  а  мама  и  бабушка  -  армянки. Вот  и
получается, что вы все - метисы". Одновременно оказалось,  что в нашем дворе
полным-полно  русских,  армян, азербайджанцев,  горских евреев  и  татар.  Я
расстроился, что я  - метис.  "Не расстраивайся,  - сказали мне, -  метисы -
самые  умные  и  красивые",  Это  как-то  подбодрило.  С  этим  я  дожил  до
сегодняшнего дня.

     То, что  на карьере я тонул, дошло до пашей мамы, и мама срочно пошла и
записала пас  в  плавательный  бассейн.  Мы ходили  туда  все  втроем.  "Три
брата-акробата" -  так  пас называли. Мне тогда было шесть,  Валерке  -  три
года, а Серега помещался где-то между нами.
     В душевой  бассейна как-то  сразу стало  понятно,  что тот, кто  смел и
силен, тот и моется, а тот, кто не смел, тот тихо стоит на обмылках.
     Серега  наблюдал это безобразие секунды три, потом он кого-то  толкнул,
тот упал, и мы помылись,
     Мы с  Серегой быстро научились держаться на воде, Валерка  же еще долго
плавал вместе с тренером, лежа у него на спине и обхватив его руками за шею.
Вид у него при этом был хитрый-прехитрый.
     После бассейна  мы  всегда  покупали "косички"  -  треугольные  слоеные
пирожки с повидлом. Во рту они таяли. Мы старались держать их там как  можно
дольше.

     Вскоре  как-то  выяснилось,  что  в  Ленинграде  и  Москве  у нас  есть
родственники.  Оказалось, что в Ленинграде  у  нас живет еще одна  бабушка -
"папина мама", а в Москве живут "дядя Витя" и "тетя Тамара". Летом нас к ним
повезли.  Повез нас отец. Сначала  в Москву, а потом в Ленинград. На поезде.
Поезд  в  памяти  не  отложился. В памяти  отложились "дядя  Витя" с  "тетей
Тамарой",  их   собака   Рита,  их  прекрасная  московская   квартира  и  их
домработница Маняша. Дядя Витя был лыс, тетя  Тамара приветлива, собака Рита
-  шумна  и  чувствительна, а  у  Маняши  на  кухне  всегда  было что-нибудь
вкусненькое.
     Как только мы у них появились, нас тут же усадили  за стол пить чай. Мы
скромно взяли по кусочку хлеба с маслом и присыпали сверху сахарным песком.
     В  Ленинграде после бакинской духоты  нам  был  просто  холодно,  и  мы
вырядились в три одинаковые серые курточки.
     Ленинградская бабушка  встретила  нас  суетливо-ненатуралыю-радостно, и
все  это  было  не так,  как, по  нашему разумению,  должна встречать внуков
бабушка.  Мы ткнулись губами в ее волосатую щеку  и  не испытали там ничего,
кроме смущения.
     Папа   при  бабушке  был   с   нами   груб.   Наверное,   ему  хотелось
продемонстрировать свое строгое отцовство.
     Кроме  бабушки  у  нас  обнаружился  дедушка,  отставной  майор,  герой
Брестской  крепости  с  неработающими  пальцами,  и  две  тетки.  Тетя  Лида
поцеловала  меня  в  губы.  Было  вкусно  и  стыдно.  Спали  мы  на  полу  в
десятиметровой  комнате, где  кроме нас  спали  бабушка, две  наши  тетки  и
дедушка - отставной майор с неработающими пальцами.
     В Ленинграде я  заболел воспалением легких, и меня положили в больницу,
в  большую мальчишескую палату, где не было недостатка  ни в мучителях, ни в
защитниках, а за окнами шел дождь, такой для нас непривычный.
     По-моему, тогда же и закончилось мое детство...

МИНУЯ ДЕЛОС

     ...У них была  течь. Они  всплыли и, продолжая  двигаться  в  надводном
положении, попытались устранить неисправность. Полезли наверх  втроем. Двоих
смыло. Страховочный пояс Сереги обнаружили в корме. Видимо, его протащило по
всей верхней палубе, прежде чем стряхнуть в винты...

     Из дневника Сережи Бог-ва,
     помощника командира корабля,
     пропавшего в море осенью 1983 года

     ...никогда не будет рожать.  Это мучило  меня  чрезвычайно.  Я  лежал и
повторял про  себя: "Она  никогда не будет рожать. Она никогда не  родит". И
сразу  же перед  глазами вставало ее лицо  со смущенной,  виноватой улыбкой,
какой  она ответила  на мой  вопрошающий  взгляд  там,  в больнице,  где  мы
встретились через несколько дней  после операции, которую врачи все-таки над
ней проделали. Они говорили мне: "Вероятность успеха - двадцать процентов" -
и  прятали глаза; и меня тогда, помнится, поразило слово "вероятность". Я бы
никогда не подумал, что его можно отнести к тому бесконечно теплому, мягкому
ощущению,  часто сменяемому  беспокойством,  каким-то  горловым,  внутренним
почти  всплеском  зарождающемуся  во  мне всякий раз,  когда речь заходит  о
ребенке.
     Вечером того дня, когда я привез ее  домой, она показала мне свой шрам.
Он  шел  вверх  от  бритого лобка,  свежерозовый, напоминающий  нарисованную
нетвердой детской рукой лесенку - неровную, кривенькую.
     Мне   почему-то  захотелось  ее  потрогать.  Я  потянулся,  она  быстро
перехватила мою руку, а потом осторожно, сбоку подвела и приложила мой палец
к  небольшому шрамику-перекладинке, и  я  почувствовал,  какой  он  горячий,
живой,  дрожащий, и мне передалась эта дрожь, и сразу стало холодно, по телу
пошли мурашки, и я  подумал о  том,  что где-то  глубоко под ним,  под  этой
гладкой, словно молодой лед, слюдяной поверхностью  шрамика, совсем  недавно
побывал скальпель хирурга, и все это лежало на операционном столе  разъятое,
и из него торчали зажимы, а потом все это сшили, собрали, привели в чувство,
и это  все снова стало  моей  женой - Майей - новой Майей, отделенной от той
прежней целой вечностью, носящей название "операция", и к ней, новой, чужой,
может быть выглядевшей  словно  бы оглушенной,  с  большими, чуть медленнее,
чуть  дольше  обычного  перемещающими  свой взгляд  с  предмета  на  предмет
глазами, - к ней, новой, еще нужно привыкнуть.
     Какое-то  время на  перекладинках  шрама  еще  будет  выступать  нежная
сукровица. Какое-то время Майя все еще будет вспоминать ту боль и рев женщин
и будет говорить, что  на трубах, скорее  всего, образовались спайки, потому
что вещество  против образования этих спаек нужно было вводить в трубы очень
осторожно,  а  его  всем  вводили  кое-как,  и  девки выли, и делала все это
женщина, а женщины-гинекологи -  ужасно грубые, садюги, и лучше, если врач -
мужчина; он все делает осторожно, нежно и очень сочувствует.
     А я  тогда гладил ее по  голове, как  ребенка, целовал куда-то,  скорее
всего, за ухо, и она, какая-то  совершенно потерянная,  говорила  тогда, что
врачи  настоятельно   рекомендуют  через   несколько   дней  после  операции
заниматься любовью, потому что именно в это время, скорее всего,  и возможно
зачатие.
     И мы, конечно же, сейчас же посвятили себя этому занятию, стараясь  при
этом как можно меньше беспокоить рапу, а когда это было особенно больно, она
кусала  губы,  как-то  по-особенному выгибалась,  застывала,  выгнувшись,  и
сильно сжимала мне кисть левой руки, а я замирал, чтоб продолжить по первому
же ее призыву.
     И  еще  Майя  старалась  принять   какие-то  особенные  позы,  наиболее
благоприятные  для  беременности,  которые,  как  оказалось,  ей  советовали
принимать подруги по несчастью, которым тоже  где-то советовали,  и  все это
происходило у нас очень серьезно, и так же серьезно ожидался результат.
     Господи!  Какие  же  мы   все-таки   были   идиоты!  Маленькие  глупцы,
сражавшиеся с природой, не верующие  в то, что она никогда  не меняет своего
решения,  в то, что раз она обмолвилась:  "Нет!", - то это уже навсегда, что
между нами и