дит целую неделю. Над ним  все  издевались.  Помощник  ему
однажды красную строительную каску подарил.  Повадился  помощник  попадаться
заму на глаза в ночное время в строительной каске. Долго  ходил,  пока  зам,
наконец, не клюнул и не спросил его: "А что это у вас на голове?" - "А это у
нас на голове каска,- говорит помощник,- головой вое  время  о  трубопроводы
бьешься, вот и пришлось надеть".
   "И я вот тоже... бьюсь",- говорит опечаленный зам.  Он  своей  культяпкой
глупой в каждом отсеке переборки открывал  и  трубопроводы  бодал  по  всему
кораблю. Шишек на голове было столько, что  вся  голоса  на  ходу  чесалась.
Откроет переборку, тяпку свою наклонит вперед, переборку отпустит и полезет.
Дверь в этот момент  начинает  закрываться  и  с  головой  встречаться  бах!
Постоит-пошипит - уй-уй-уй! - почешет, опять откроет  дверь,  опять  -  бах!
"Вот и мне бы..." - мнется зам. "Дарю", говорит помощник и надевает  ему  на
голову этот шлемофон.
   А ночью командир проверял корабль и в ракетном отсеке наткнулся на зама в
каске. Представляете: ночь, тишина,  командир  идет  бесшумно  из  отсека  в
отсек, и тут навстречу ему открывается переборочная дверь,  и  лезет  в  нее
сначала задница, а потом и голова в красном шлеме с безумными глазами.
   Командир от неожиданности - юрк! - за ракетную шахту и оттуда крадется, а
зам проходит мимо, безмолвный как привидение, и так же безмолвно -  трах!  -
головой об трубу с  малиновым  звоном.  У  кэпа  нервы  не  выдерживают,  он
подпрыгивает и тоже головой - на!
   Как говорил в таких случаях Лопе де Вега, "лопни мои  глаза,  если  вру!"
Факелов - была у зама того фамилия. Старпом его называл - "наш поджигатель".
"Где,- говорил,- наш поджигатель?"
   Через два года  назначили  к  нам  новое  междометие.  "Я,  говорил  он,-
представитель  флотской  интеллигенции",-  после  чего  он   добавлял   кучу
неприличных слов, не свойственных,  как  мне  кажется,  представителю  нашей
флотской  интеллигенции.  Весь  личный  состав  он  делил  на  "братанов"  и
"мурлонов". "Мурлонов" было больше. Очень он любил на собрании чистить  зубы
гусиным пером. Садился в президиуме, доставал перо  и  чистил.  Раз  мы  ему
устроили: когда он в очередной раз посвятил себя  в  президиуме  зубам,  все
офицеры неторопливо достали перья бакланьи, воткнули их себе в рот  и  давай
ковырять.
   Зам стал красным, как пасхальное яйцо. А  потом.  его  еще  "прапорщиком"
достали. У нас в кают-компании была любимая  пластинка  -  "прапорщик".  Как
поставишь ее, она пошелестит-пошелестит и вдруг .ни с того  ни  с  сего  как
грянет: "Пра-пор-щик!!! Он - помощ-ник о-фи-це-ра!  Он  -  ду-ша  сол-да-та!
Пра-пор-щик!!!"
   Ставили ее в восемь часов утра, когда у зама кончался  бред  и  начинался
сон. И вдруг исчезает и пластинка, и игла от  проигрывателя.  Ясно  -  кроме
зама, украсть некому. Набрали мы боевых листков  и  стали  рисовать  на  них
плакаты: "Вор! Верни нам прапорщика!", а под этой надписью рисовали огромную
руку, тянущуюся к пластинке. Все это вешалось в  кают-компании,  а  рядом  с
замом специально заводили соответствующие разговоры: мол, все уже знают, кто
это свистнул, но пусть пока помучается. Не выдержал зам - вернул и иголку  и
"прапорщика".
   А предпоследний зам у нас был размером со среднюю холмогорскую  корову  и
обладал   выразительной   величины   кулаками,   которые    использовал    в
партийнопросветительной работе. Мозг у него,  как  и  у  всех  наших  замов,
появлялся только втягиванием через нос, да и  то  только  в  пасмурные  дни.
Где-то я читал: "Каждый член его дышал благородством". Так вот, ни один член
этого прямого потомка лошади Чингис-хана  не  дышал  благородством.  "Ах  ты
сукодей, растакую вашу мамашу",- говорил он матросу в три часа ночи. Вызовет
какого-нибудь Тимургалиева посреди Атлантики и давай его обрабатывать.
   "Сука,- кричит,- щас как вмажу-у!!!" - и бьет при этом в стенку каюты.  А
стенки у нас были картонные и гнулись куда  хочешь,  и  с  той  стороны,  на
уровне замовского кулака, головенкой к переборке, спал вплотную  наш  ротный
алкоголик-запевала,  Юрик  Ненашев,  по  кличке   -   "Перед   употреблением
взболтать", командир второго отсека, потомственный капитан-лейтенант -  тема
всех наших партийных собраний.
   От удара Юрик падает головой в проход между  койками  и  на  четвереньках
слетает вниз, находит свое индивидуальное спасательное средство  и,  обнимая
его одной рукой до судорог, другой - вызывает центральный и докладывает: "Во
втором замечаний нет!" Центральный некоторое время молчаливо  соображает,  а
потом спрашивает: "А что у вас там было, что замечаний не стало?" - "Удар по
корпусу!" - чеканит Юрик. Вот так, Шура...
   - Приготовиться  к  всплытию  на  сеанс  связи  и  определение  места!  -
донеслось из "каштана".
   Кают-компания пустеет. Вестовой, забирая со столов стаканы, хихикает,  он
слышал все из буфетной. Скоро придет вахтенный и с  третьего  раза  поднимет
торпедиста. Тот, поскуливая и спотыкаясь, отправится к себе в отсек.
   Зама так и не удастся поднять. Командиру  на  всплытии,  среди  суетни  и
дерготни, доложат, что зам болен, и командир, торопясь на  перископ,  махнет
рукой и скажет про себя: "Да и хрен с ним".

   Пардон
   Этого кота почему-то нарекли Пардоном.  Это  был  страшный  серый  котище
самого бандитского вида, настоящее украшение  помойки.  Когда  он  лежал  на
теплон палубе, в его зеленых глазах сонно дремала вся его  беспутная  жизнь.
На тралец его  затащили  матросы.  Ему  вменялось  в  обязанность  обнуление
крысиного поголовья.
   - Смотри, сука,- пригрозили ему,- не будешь крыс ловить, за яйца повесим,
а пока считай, что у тебя пошел курс молодого бойца.
   В ту же ночь по кораблю пронесся дикий визг. Повыскакивали кто в  чем:  в
офицерском коридоре Пардон волок за шкирку визжащую  и  извивающуюся  крысу,
почти такую же громадную, как и он сам,- отрабатывал оказанное  ему  высокое
доверие. На виду у всех он задавил ее и сожрал вместе  со  всеми  потрохами,
после чего,  раздувшись  как  шар,  рыгая,  икая  и  облизываясь,  он  важно
продефилировал, перевалился через комингс  и,  волоча  подгибающиеся  задние
ноги и хвост, выполз на верхнюю палубу  подышать  свежим  морским  воздухом,
наверное только для того, чтобы усилить в себе обменные процессы.
   - Молодец, Пардон! - сказали все и отправились досыпать.
   Неделю длилась эта кровавая баня: визг, писк, топот убегающих ног,  крики
и кровь наполняли теперь - матросские  ночи,  а  кровавые  следы  на  палубе
вызывали у приборщиков такое восхищение,  что  Пардону  прощалось  отдельные
мелочи жизии. Пардона на корабле очень зауважали, даже командир разрешил ему
: появляться на мостике, где Пардон появлялся регулярно, повадившись храпеть
в святое для корабля время утреннего распорядка. Он стал  еще  шире  и  лишь
лениво отбегал в сторону при встрече с минером.
   Есть мнение, что минные офицеры  -  это  флотское  отродье  с  идиотскими
шутками. Они могут вставить коту в зад детонатор, поджечь его и ждать,  пока
он не  взорвется  (детонатор,  естественно).  Есть  подозрение,  что  минные
офицеры - это то, к чему приводит офицера на флоте безотцовщина. Минер - это
сучье вымя, короче. Пардон чувствовал подлое племя на расстоянии.
   - Ну, кош-шара! - всегда восхищался минер, пытаясь ухватить кота, но  тот
ускользал с ловкостью мангусты.
   - Ну, сукин кот, попадешься! - веселился минер.  "Как  же,  держи  в  обе
руки" - казалось, говорил Пардон, брезгливо встряхивая лапами на  безопасном
расстоянии.
   Дни шли за днями. Пардон ловко  уворачивался  от  минера,  давил  крыс  и
сжирал их с исключительным проворством, за что любовь к нему все возрастала.
Однако через месяц процесс истребления крыс достиг своего насыщения,  а  еще
через какое-то время Пардон удивил население корабля тем, что интерес его  к
крысам как бы совсем ослабел, и  они  снова  беспрепятственно  забродили  по
кораблю. Дело в том, что, преследуя крыс, Пардон  вышел  на  провизионку.  И
все. Боец пал.  Погиб.  Его,  как  и  всякую  выдающуюся  личность,  сгубило
изобилие. Его ошеломила эта генеральная репетиция рая небесного.  Он  зажил,
как у Христа под левой грудью, и вскоре выражением своей обвислой рожи  стал
удивительно напоминать интенданта. Пардон попадал в провизионку через дырищу
за обшивкой. Со  всей  страстью  неприкаянной  души  помоечного  бродяги  он
привязался  к  фантастическим  кускам  сливочного  масла,   связкам   колбас
полукопченых и к сметане. Крысы вызывали теперь в нем такое  же  неприкрытое
отвращение,  какое  они  вызывают  у  любого  мыслящего   существа.   Вскоре
бдительность его притупилась, и Пардон  попался.  Поймал  его  кок.  Пардона
повесили за хвост. Он орал, махал лапами и выл  что-то  сквозь  зубы,  очень
похожее на "мать вашу!".
   Его спас механик. Он отцепил кота и площадно изругал матросов, назвал  их
садистами,  сволочами,  выродками,  скотами,  "бородавками  маминой   писи",
ублюдками и суками.
   - Отныне,- сказал он напоследок,- это бедное животное будет жить  в  моей
каюте.
   Пардон был настолько умен, что без всяких проволочек тут же превратился в
"бедное животное". Свое непосредственное начальство он теперь  приветствовал
распушенным хвостом, мурлыкал и лез на колени  целоваться.  Механик,  бедный
старый индюк, впадал в детство, сюсюкал,  пускал  сентиментальные  пузыри  и
заявлял в кают-компании, что теперь-то уж он точно  знает,  зачем  на  земле
живут коты и кошки: они живут, ч; об дарить человеку его доброту.
   Идиллия длилась недолго,  она  оборвалась  с  выходом  в  море  на  самом
интересном месте. С первой же полной стало ясно, что Пардон  укачивается  до
безумия. Как только корабль подняло вверх и ухнуло вниз, Пардон  понял,  что
его убивают. Дикий, взъерошенный, он метался по каюте  механика,  прыгал  на
диван, на койку, на занавески, умудряясь ударяться при этом об подполок,  об
стол, об пол и орать не переставая. Останавливался он  только  затем,  чтоб,
расставив лапы, блевануть куда-нибудь в угол с пуповинным надрывом, и  потом
его вскоре понесло изо всех дыр, отчего он  носился,  подскакивая  от  струй
реактивных. В разложенный на столе ЖБП  -  журнал  боевой  подготовки  -  он
запросто нагадил, пролетая мимо. От страха и  одиночества  мечущийся  Пардон
выл, как издыхающая гиена.
   Наконец дверь открылась, и в этот разгром вошел мех. Мех обомлел.  Застыл
и стал синим. Несчастный кот с плачем бросился ему на  грудь  за  спасением,
мех отшвырнул его и ринулся к ЖБП. Было поздно.
   - Пятимесячный труд! - зарыдал он, как дитя, обнимая  свое  теоретическое
наследие, изгаженное прицельным калометанием.- Пятимесячный труд!
   Пардон понял, что в  этом  человеке  он  ошибся:  в  нем  сострадания  не
наблюдалось; и еще он понял, что его, Пардона, сейчас будут  бить  с  риском
для жизни кошачьей,- после этого он перестал укачиваться.
   Мех схватил аварийный клин и с криком "Убью гада!" помчался за котом.  За
десять минут они доломали в каюте все,  что  в  ней  еще  оставалось,  потом
Пардон вылетел в иллюминатор, упал за  борт  и  сильными  рывками  поплыл  в
волнах к берегу так быстро, будто в той прошлой помоечной жизни он только  и
делал, что плавал в шторм.
   Мех высунулся с клином в иллюминатор, махал им и орал:
   - Вы-д-ра-а-а!!! У-бь-ю-ю-ю! Все  равно  най-ду-у!  Кок-ну-у!  До  берега
Пардон доплыл.

   Лев пукнул
   Конечно же, для  наших  подводных  лодок  несение  боевой  службы  -  это
ответственная задача. Надо в океане войти, прежде всего,  в  район,  который
тебе из Москвы для несения службы нарезали, надо какое-то  время  ходить  по
этому району, словно  сторож  по  колхозному  огороду,  сторожить,  и  надо,
наконец, покинуть  этот  район  своевременно  и  целым-невредимым  вернуться
домой. Утомляет это все, прежде всего. И прежде всего  это  утомляет  нашего
старпома Льва Львовича Зуйкова, по прозвищу Лев.
   То, что наш старпом в автономках работает  не  покладая  рук,-  это  всем
ясно: он и на камбузе, он и в корме, он и на приборке, он опять на камбузе -
он везде. Ну и устает он! Устав, он плюхается в центральном в кресло и  либо
сразу засыпает, либо собирает командиров подразделений,  чтобы  вставить  им
пистон, либо ведет журнал боевых действий.
   Ведет он  его  так:  садится  и  ноги  помещает  на  буйвьюшку,  а  рядом
устраивается мичман Васюков, который  под  диктовку  старпома  записывает  в
черновом журнале все, что с нами за день  приключилось,  а  потом  он  же  -
Васюков - все это аккуратнейшим образом переносит в чистовой  журнал  боевых
действий.
   С  этим  мичманом  старпома  многое  связывает.  Например,  их  связывают
дружеские отношения: то старпом гоняется за мичманом по всему центральному с
журналом в руках, чтоб по голове ему настучать, то возьмет  стакан  воды  и,
когда тот уснет  на  вахте,  за  шиворот  ему  выльет,  и  мичман  ему  тоже
по-дружески  осторожненько  гадит,  особенно  когда  под   диктовку   пишет.
Например,  старпом  ему  как-то  надиктовал,   когда   мы   район   действия
противолодочной  акустической  системы  "Сосус"  покидали:  "Покинули  район
действия импортной системы "Сосус". Народ уху ел от счастья. Целую. Лелик" -
и мичман так все это без искажения перенес в чистовой журнал. Старпом  потом
обнаружил и вспотел.
   - Васюков! - вскричал он.- Ты что, совсем дурак, что ли?! Что  ты  пишешь
все подряд! Шуток не понимаешь? Соображать же надо! Вот что  теперь  делать?
А?
   А Васюков, сделав себе соответствующее моменту лицо, посмотрел, куда  там
старпом пальцем тычет, и сказал:
   - А давайте все это как положено зачеркнем, а внизу  нарисуем:  "Записано
ошибочно".
   После этого случая все  на  корабле  примерно  двое  суток  ходили  очень
довольные. Может, вам показалось, что народ наш не очень-то старпома  любит?
Нам сначала  самим  так  казалось,  пока  не  случилась  с  нашим  старпомом
натуральная беда.
   Испекли нам коки хлеб, поскольку наш консервированный хлеб на завершающем
этапе плавания совсем сдохшим оказался. И такой тот хлеб  получился  мягкий,
богатый дрожжами и сахаром, что просто слюнки текли. Старпом пошел на камбуз
и съел там полбатона, а  потом  за  домино  он  сожрал  целый  батон  и  еще
попросил, и ему еще дали. А ночью его прихватило: живот раздуло, и  ни  туда
ни сюда - кишечная непроходимость.
   Док немедленно поставил старпома раком и сделал ему ведерную  клизму,  но
вода вышла чистая, а старпом так и  остался  раздутым  и  на  карачках.  Ну,
кишечная непроходимость, особенно если  она  оказалась,  скажем  так,  не  в
толстом, а в тонком кишечнике, когда газы не отходят,- штука страшная: через
несколько часов перитонит, омертвление тканей, заражение, смерть, поэтому на
корабле под председательством командира срочно прошел  консилиум  командного
состава, который решал, что  делать,  но  так  и  не  решил,  и  корабль  на
несколько часов погрузился в черноту предчувствия. Лишь  вахтенные  отсеков,
докладывая в центральный, осторожно интересовались: "Лев просрался?"
   - "Нет,- отвечали им так же осторожно,-  не  просрался".  А  в  секретном
черновом вахтенном журнале, куда у нас записывается всякая ерунда, вахтенный
центрального печальный мичман Васюков печально  записывал  в  столбик  через
каждые полчаса: "Лев не просрался. Лев не просрался, Лев не просрался..." Он
даже специальную графу под это дело выделил, писал красиво, крупно, а  потом
начал комбинировать, чередовать большое буквы с  маленькими,  например  так:
"Лев не ПрОсРаЛсЯ",  или  еще  как-нибудь,  и,  отстранившись,  с  невольным
удовольствием  наблюдал  написанное,  а  корабль  тем  временем  все  глубже
погружался в уныние: отменили все кинофильмы, все веселье, никто не спал, не
жрал - все ходили и друг у друга спрашивали, а доку уже мерещилась  операция
и то, как он Львиные кишки в тазик выпустил и там их моет.  Доку  просто  не
сиделось на  месте.  Он  шлялся  за  командиром,  как  теленок  за  дояркой,
заглядывал ему в рот и  просил:  "Товарищ  командир,  давайте  радио  дадим,
товарищ командир, умрет ведь". На что  командир  говорил  ему:  "Оперируй",-
хотя и не очень уверенно.
   Наконец командир сдался, и  в  штаб  полетела  радиограмма:  "На  корабле
кишечная непроходимость. Прошу прервать службу".
   Штаб молчал часов восемь, во время которых он, наверное, получал в Москве
консультацию, потом, видимо, получил и тут же отбил нам: "Сделайте  клизму".
Наши им в ответ: "Сделали,  не  помогает".  Те  им:  "Еще  сделайте".  Наши:
"Сделали. Разрешите в базу". После чего там молчали еще часа четыре, а потом
выдали: "Следуйте квадрат такой-то для передачи больного".  Мы  вздохнули  и
помчались в этот квадрат, и тут Лев пукнул -  газы  у  него  пошли.  Он  сам
вскочил, примчался к доктору с лицом просветлевшим, крича по дороге: "Вовик,
я пукнул!",- и тут же на  корабле  возникла  иллюминация,  праздник,  и  все
ходили друг к другу и поздравляли друг друга с тем, что Лев пукнул.
   Потом командир решил дать радиограмму, что, мол,  все  в  порядке,  прошу
разрешения продолжать движение, вот только в  какой  форме  эту  радиограмму
давать, надо ж так, чтоб поняли в штабе, а противник чтоб не понял. Он долго
мучился над текстом, наконец вскричал: "Я уже не соображаю. Просто не  знаю,
что давать".
   Тогда наши ему посоветовали: "Давайте так  и  дадим:  Лев  пукнул.  Прошу
разрешения выполнять боевую задачу".
   В конце концов, действительно дали что-то такое, из чего было ясно,  что,
мол, с кишечной непроходимостью справились, пукнули  и  теперь  хотят  опять
служить Родине, но штаб уперся - в базу!
   И помчались мы в базу. Примчались, всплыли, и с буксира  к  нам  на  борт
начальник штаба прыгнул:
   - Кто у вас тут срать не умеет?! - первое, что он  нам  выдал.  Когда  он
узнал, что старпом, он позеленел, вытащил Льва на мостик и орал там на  весь
океан, как павиан, а наши ходили по лодке  и  интересовались,  что  это  там
наверху происходит, а им из центрального говорили: "Льва срать учат".

   Самец Витенька
   Витенька  у  нас  самец.  На  корабле  его  называют  "Наше  застоявшееся
мужество". Любой разговор Витенька сведет к упоительному таинству природы  с
перекрестным опылением. Рожа у него при  этом  лоснится,  глаза  озорничают,
руки шалят, а сам он захлебывается так,  что  кажется:  пусти  его  -  будет
носиться по газону.
   Любимое выражение - "сон не в руку". Спит Витенька  только  затем,  чтобы
попасть в руку. Свои сны он потом долго и вкусно рассказывает. Мы с Андрюхой
- его соседи по каюте.
   Во сне Витенька нервно повизгивает, постанывает, сучит ножками, чешется и
тут же умиротворенно замирает с улыбкой на устах сахарных. Все! Сон попал  в
руку.
   - Сплю,- дышит мне в переносицу Витенька,- и вижу, баба ко мне  подходит,
наклоняется, мягкая такая, теплая наощупь, очаровашечка.
   Каждый день Витенька рассказывает нам про своих баб. Кто  к  нему  и  как
подходит. Его бабы нас задолбали. Между нами говоря, на нем крыса  ночевала,
а ему все мерещилось, что это бабы к нему приходят.
   Крысы любят на шерсти спать. У нас одеяла верблюжьей шерсти.
   Мы с Андрюхой ее как  увидели,  так  и  замерли,  но  Витеньку  не  стали
расстраивать. Зачем, если человеку хорошо. Только свет тушим, засыпаем - она
появляется, осторожненько влезает уснувшему Вите на грудь и  обнюхивает  ему
лицо.
   Витенька, не просыпаясь, делает облегченно "О-ой!" расплывается в  улыбке
с выражением "ну, наконец-то", бормочет, сюсюкает - баба к нему пришла.
   Крыса сворачивается на одеяле клубочком и спит. Так  долго  продолжалось.
Витенька спал с крысой, а нам все рассказывал, что к нему бабы ходят, и всем
было хорошо.
   И тут он ее увидел. Как все-таки быстро у человека меняется лицо! И орать
человек во всю глотку на одном выдохе может, оказывается, минут двадцать.
   Бедная крыса так испугалась со сна, что чуть ума не л