Не женским местом тебя
родило!!! Родине нужны  герои,  а...  родит  дураков!  -  бэчепятый  плеснул
руками,  как  доярка,  и  повернулся  к  группману.-  Ведро   даю.   Спирта.
Ректификата. Чтоб продал его.- Он ткнул Петю в грудь - Продать! За неделю. Я
в море ухожу. Чтоб я пришел и было продано! Куда хочешь!  Кому  хочешь!  Как
хочешь! Продать дерево. Хоть кубометрами. Вон!!!
   До Петиной щекастой рожи долетели его теплые брызги.
   - Вон!!! На корабль с настоящего момента не пускать! Ни ногой.  Стрелять,
если полезет. Проберется - стрелять! Была б лицензия на отстрел кабана - сам
бы уложил! Уйди, убью!!! (Слюни - просто кипяток.) - Ну, сука, ну, сука, ну,
сука... бэчепятый кончался по затухающей, в конце он опять  отыскал  глазами
группмана:
   - Ну я - старый дурак, а твои глаза где были, когда его на корабль брали?
Чего хлопаешь? Откуда его вообще откопали? Это ж мамонт.  Ископаемое.  Сука,
жираф! Канавы ему рыть! Воду носить! Дерьмо копать! Но к матчасти его нельзя
допускать! Поймите вы! Нельзя! Это ж камикадзе!..
   - Я же докладывал...- зашевелился группман.
   - "Я же - я жо"... жопа, докладывал он... Петю сразу не продали.  Некогда
было. В автономку собирались. Но в автономку его не взяли. Костьми легли,  а
не взяли.
   - Петя, ты чего не в море?
   - Та вот... в отпуск выгнали...
   Он ждал па  пирсе,  как  верный  пес.  Деньги  у  него  кончились.  После
автономки  наклевывался  Северодвинск.  Постановка  в  завод  с  потерей   в
зарплате. С корабля бежали, как от нищеты. Группман сам подошел к командиру:
   - Товарищ командир, отпустите Громадного.
   - Шиш ему. Чтоб здесь остался и  деньги  греб?  Вот  ему!  Пусть  пойдет.
Подрастратится. Вот ему ... а не деньги!
   - Товарищ командир! Это единственная возможность! По-другому от  него  не
избавиться. Хотите, я на колени встану?!
   Группман встал:
   - Товарищ командир! Я сам все буду делать! Замечаний в группе  вообще  не
будет!
   - А-а... черт...
   В центральный группман вошел с просветленным лицом. Петя  ждал  его,  как
корова автопоилку. Даже встал и повел ушами.
   - Три дня даю.- сказал ему группман,- три дня. Ищи себе  место.  Командир
дал добро.
   Через три дня группмана нашел однокашник;
   - Слушай, у тебя есть такой Громадный? Группман облегченно  вздохнул,  но
тут же спохватился. Осторожный, как старик из моря, Хемингуэя. 3абирает. Так
клюет только большая рыба.
   - Ну,  нет!  -  возмутился  группман  для  видимости.-  Все  разбегаются.
Единственный мужик нормальный. Специалист. Не курит, не пьет, на  службу  не
опаздывает. Нет,  нет...-  и  прислушался,  не  сильно  ли?  Да  нет,  вроде
нормально... Петю встречали:
   - Петя, ты, говорят, от нас уходишь?
   - А чаво я в энтом Северодвинске не видел? Чаво я там забыл? За  человека
не считают! Скоро они встретились: группман и однокашник.
   - Ну, Андрюха, вот это ты дал! Вот это подложил! Ну, спасибо! Куда я  его
теперь дену?
   - А ты его продай кому-нибудь. Я как купил - в мешке, так и продал.
   - Ну да. Я его теперь за вагон не продам. Все уже знают:  "не  курит,  не
пьет, на службу не опаздывает"...
   Мда... теперь продать человека трудно. Это раньше можно было продать:  на
базар - и все. Золотое было время.

   Бомжи
   (собрание офицеров, не имеющих жилья; в конспективном изложении)
   Офицеры, не имеющие жилья в России, собраны в актовом зале для совершения
акта. Входит адмирал. Подается команда:
   - Товарищи офицеры! Возникает звук встающих стульев. Адмирал:
   - Товарищи офицеры. (Звук садящихся стульев.)
   Затем следует адмиральское оглядывание зала (оно у адмирала такое,  будто
перед ним Куликово поле), потом:
   - Вы! (Куда-то вглубь, может быть, поля.) Вы! Вот вы! Да... да, вы!  Нет,
не вы! Вы сядьте! А вот вы! Да, именно вы, рыжий, встаньте! Почему  в  таком
виде... прибываете на совещание?.. Не-на-до на себя смотреть так,  будто  вы
только что себя увидели. Почему не стрижен? Что? А где ваши медали?  Что  вы
смотрите себе на грудь? Я вас спрашиваю,  почему  у  вас  одна  медаль?  Где
остальные? Это с какого экипажа? Безобразие! Где ваши начальники?.. Это  ваш
офицер? а? Вы что, не узнаете своего офицера?.. Что? Допштатник? Ну  и  что,
что допштатник? Он что, не офицер?.. Или его некому  привести  в  чувство?..
Разберитесь... Потом мне доклад..Потом доложите, я сказал...  И  по  каждому
человеку... пофамильно... Ну,  это  отдельный  разговор...  Я  вижу,  вы  не
понимаете... После роспуска строя... ко мне... Я вам  объясню,  если  вы  не
понимаете. Так! Товарищи! Для чего мы, в сущности, вас собрали?  Да!  Что  у
нас складывается с квартирами... Вопрос  сложный...  положение  непростое...
недопоставки... трубы... сложная  обстановка...  Нам  недодано  (много-много
цифр) метров квадратных... Но! Мы офицеры! (Едрена вошь!) Все знали, на  что
шли! (Маму пополам!..) Тяготы и лишения! (Ы-ы!) Стойко переносить! (Ы-ых!) И
чтоб ваши жены больше не ходили! (Мда...)  Тут  не  детский  сад...  Так!  С
квартирами все ясно! Квартир нет и не будет... в  ближайшее  время...  Но!..
Списки очередности... Всем проверить фамилии своих офицеров... Чтоб... Никто
не забыт! Кроме квартир  ко  мне  вопросы  есть?  Нет?  Так,  все  свободны.
Командование прошу задержаться.
   - Товарищи офицеры! Звук встающих стульев.

   Свинья!
   Утро. Сейчас наш командир начнет делить те яйца,  которые  мы  снесли  за
ночь.
   Вчера было увольнение. Отличился Попов. За ним пьяный дебош и бегство  от
дежурного по училищу по кустам шиповника.
   - Разрешите войти? Курсант Попов... Во рту лошади ночевали,  в  глазах  -
слизь, рожа опухла так, будто ею молотили по ступенькам.  Безнадежно  болен.
Это не замаскировать.
   Попов волнуется, то есть находится  в  том  состоянии,  которое  курсанты
называют "не наложить бы". Он виноват, виноват, осознал...
   - Попов!!!
   - И-я-я!
   - Вы пили?
   Вопрос кажется Попову до того  нелепым  -  по  роже  же  видно,-  что  он
хихикает, кашляет и говорит неожиданно: "Не пил".
   От этого дикого ответа он еще раз хихикает и замолкает,  с  беспокойством
ожидая.
   - Нехорошо, Попов!
   И тут вместо мата, вместо обычного "к херам из списков" Попов выслушивает
повесть о том, что  вредно  пить,  как  потом  приходишь  домой  и  жена  не
разговаривает, дети шарахаются и вообще, вообще...
   Командир внезапно  вдохновляется  и,  заломив  руки  своему  воображению,
говорит долго, ярко, красочно, сочно. Картины, истинные картины встают перед
Поповым. Он смотрит удивленно, а затем и влюбленно.
   Души. Души командира и подчиненного взлетают и парят, парят... воедино...
И звучат, звучат... вместе...
   Они готовы слиться - сливаются. Как два желтка. Оба растроганы.
   - Попов... Попов...- звучит командир. Слезы... Они  готовы  пролиться  (и
затечь в яловые ботинки). Проливаются...
   - Попов... Попов... Горло... его перехватывает. Да. Кончилось.  Необычно,
непривычно. Мда. Попов чувствует себя обновленным. Ему как-то хорошо. Пьянит
как-то.  Ему  даже  кажется,  что  за  пережитое,  за  ожидание  он  достоин
поощрения, награды.
   - А в увольнение можно? - повернулся язык у Попова,  к  удивлению  самого
Попова.
   - Можно,- вдруг кивает командир,- скажите старшине. Все удивляются. Попов
не чувствует под собой ног. А ночью дебош, и дежурный по училищу, и кусты...
   Строй замер. Строй щурится. По нему бродит  солнце,  закатав  штаны,  как
сказал бы настоящий поэт.
   Командир, покрытый злыми оспинами, проходит вдоль. На траверсе Попова  он
останавливается и буравит его двумя кинжалами.
   Попов смотрит перед собой: подбородок высоко и прямо,  плечи  развернуты,
грудь приподнята, живот подобран, тело  напряжено  и  слегка  вперед.  Пятки
вместе - носки врозь. Чуть-чуть приподняться на носки... замереть!
   - Попов!
   Истошно, по уставу:
   - И-я-я!!!
   - Вы свинья-я- я!!! Занавес.
   Из-под занавеса сдавленное:
   - Сученыш-ш-ш!!!

   Чайник
   При уходе и переводе  с  флота  принято  воровать  чтонибудь  на  память:
какой-нибудь кусочек сувенирного краеугольного  кирпича  могучего  исполина,
именуемого - "флот", кусочек чудовища...
   Командир  Криволапов  -  а  такие  еще  встречаются  среди  командиров  -
готовился к переводу со  своего  ракетного  подводного  крейсера,  то  есть:
лихорадочно воровал.
   Он уже украл себе домой: холодильник "Морозко"  с  отвалившейся  дверцей,
лучшее украшение радиосвалки  проигрыватель  "Аккорд",  бухточку  провода  и
простынь дерматинового покрытия, которым в доме всегда найдется что покрыть.
   Он утащил  с  корабля,  потея  от  восторга,  банки  с  воблой,  компоты,
сухофрукты, доски, шкафчики,  нержавеющие  трубы  и  наших  дырявых  тапочек
двадцать пар.
   Детские бульканья с пузырями вызывало в нем  желание  подчиненных  помочь
ему в этом ночном грабеже.
   - Стой! - говорил он командиру боевой части,  встречая  его  недалеко  от
лодки на снегу.
   - Что-то я хотел тебе  поручить,  что-то  хотел...  какое-то  задание...-
мучился он.
   - У меня уже есть задание,- старался командир БЧ, списываю прибор...
   - При чем здесь прибор? - досадливо махал  рукой  командир,  как  Диоген,
которому мешали изобретать формулу счастья.
   - Да,- вспоминал он наконец,- отправляйся сейчас на корабль и оторви  мне
там две железные полоски. Вот такие!
   - Угольники? - участвовал командир БЧ в командирских исканиях.
   - И угольники тоже, а это - вот такие! - и  в  воздухе  рисовался  чертеж
очередной жертвы клептомании.
   Прости, природа: когда ты создавала некоторых  капитанов  первого  ранга,
командиров лодок, ты вложила в них столько почек, что, распустись они  все,-
и можно было бы легко заблудиться в листве командирской души.
   Пока мы отвлеклись, он увидел чайник. Тот стоял  на  палубе  дебаркадера,
перед дверью:  крупный,  никелированный,  великолепный  экземпляр.  Гордость
племени чайников: носик, крышка, зеркальные бока, гнездо под розетку  -  три
литра внутрь, и можно ставить хоть на олимпийский огонь.
   - Так! - сказал командир Криволапов, чувствуя желание  немедленно  обнять
зазевавшийся чайник.
   - Эй, кто там?! - крикнул он, обернувшись. На этот  зов  откуда-то  вылез
матрос.
   - Так,- сказал командир Криволапов,- возьмешь его - и ко мне в каюту!
   Матрос подхватил беспризорника, а  командир  помчался  дальше,  навстречу
восходящим лучам восходящей военной славы.
   - Стой! - раздалось из потустороннего мира.- Куда!
   Грязно-серая дверь дебаркадера открылась,  и  оттуда  вылез  грязно-серый
работяга. Мать природа одела его в ватник, сапоги и кроличью шапку и, прежде
чем пихнуть его в спину, подарила ему  вечную  щетину,  мешки  под  глаза  и
жажду.
   - Куда, говорю! - схватил он проходящий мимо чайник.
   - Товарищ командир! - заверещал матрос.- Я, как вы сказали, так и сделал!
Товарищ командир!
   Командир  Криволапов  медленно  повернулся  спиной  к  серебристым  лучам
восходящей военной славы; на лбу его обозначились ребра  жесткости,  и  лицо
начало отчаянно принимать командирское решение.
   - Ах, енто ты, значить? - прогундосил  работяга...  Опустим  занавес  над
этой душераздирающей картиной; занавес  темный,  с  кистями,  как  цыганская
шаль. Пусть  наступит  ночь  и  все  затопит.  Не  будем  рассказывать,  как
работяга, держа одной рукой  чайник,  а  другой  -  командира  за  пуговицу,
докладывал ему, в идиоматических выражениях, одну библейскую притчу.
   Работяга был огромный-огромный, а командир такой маленький, мокренький, в
шапке с ручкой... За что, природа?

   Как становятся идиотами
   Шла у нас приемопередача. Не понимаете? Ну, передавали нам корабль: лодку
мы принимали от экипажа Долгушина. Передача была срочная: мы на  этой  лодке
через неделю в автономку должны были идти.
   И вот, чтоб мы быстренько, без выгибонов приняли корабль, посадили нас  -
оба экипажа - на борт и отощали лодку подальше; встали там па якорь и начали
приемопередачу.
   Поскольку всем хотелось домой, то приняли мы ее - как и  намечалось,  без
кривлянья; часа за четыре.
   Командир наш очень торопился в базу, чтоб  к  "ночному  колпаку"  успеть.
"Ночной колпак" - это литровый поток на ночь: командир у нас  пил  только  в
базе.
   Тронулись мы в базу, а нас не пускают - не дает "таможня" "добро".
   В 18 часов добро не дали, и в 20 - не дали, и в 21 - - не дали:  буксиров
нет.
   В  22  часа  командир  издергался  до  того,  что  решил  идти   в   базу
самостоятельно: без буксиров.
   Только  мы  пошли,  как  посты  наблюдения  к  связи  -  эти  враги  рода
человеческого - начали стучать о нас наверх.
   Наверху всполошились и заорали:
   - Восемьсот пятьдесят пятый бортовой! Куда вы движетесь?
   "Куда, куда"... в дунькину кику, "куда". В базу  движемся,  ядрена  мама!
Командир шипел радистам:
   - Молчите! Не отвечайте, потом разберемся! Ну и ладно. Идем мы сами, идем
- и проходим в базу.
   А оперативный, затаив дыхание, за нами наблюдает; интересно ему:  как  же
эти придурки без буксиров швартоваться будут.
   - Ничего,- говорил командир на мостике,- ошвартуемся как-нибудь...
   И начали мы швартоваться "как-нибудь" - на одном междометии, то  есть  на
одном своем  дизеле:  парусность  у  лодки  приличная;  дизель  молотит,  не
справляется; лодку сносит; командир непрерывно курит и  наблюдает,  как  нас
несет на дизелюхи: их там три дизельных лодки с левого борта у пирса стояло;
правая часть пирса голая, а с левой - три дизелюхи торчат, и нас  ветром  на
них тащит, а мы упираемся - ножонки растопырили ничего не выходит.
   На дизелюхах все это уже заметили: повылезали все наверх и  интересуются:
когда мы им врежем? Эти дизелюхи через неделю тоже в  автономку  собирались.
Ужас! Сейчас кокнемся! Сто метров остается... пятьдесят... двадцать  пять...
а нас все несет и несет...
   Командир в бабьем предродовом поту руки ломает и причитает:
   - Ну, все... все... все... с командиров снимут...  из  партии  выкинут...
академия накрылась...  медным  тазом...  под  суд  отдадут...  и  в  лагерь,
пионервожатым... на лесоповал... в полосатом купальнике...
   И  тут  лодка  замирает  на  месте...  зависает...  до   дизелюх   метров
двенадцать...
   - Назад,- бормочет командир в  безумье  своем,-  назад,  давай,  милая...
давай... по-тихому... давай, родная... ну... милая, ну... давай...
   И лодка почему-то останавливается и  сантиметр  за  сантиметром  каким-то
чудом разворачивается, тащится, сначала вперед, а потом она останавливается,
ее сносит и прижимает к пирсу. Все! Прилипли!
   - Фу! - говорит командир, утирая пот.- Фу ты... ну ты, проклять  какая...
горло перехватило... мешком ее  задави...  Фуууу...  Вот  так  и  становятся
идиотами... Отпустило... даже  не  знаю...  Никак  не  отдышаться...  Ну,  я
вообще... чуть не напустил под себя... керосину... даааа...  Пойду...  приму
на грудь. Что-то сердце раззвонилось...
   Пошел командир наш и принял на грудь. Одним литровым глотком.

   Пять раз подряд
   Северный ветер - аквилон - развернул на шинели сзади большие срамные губы
и ворвался туда. угрожая предстательной железе. Не ходите в патруль, и у вас
будет все в полном порядке с предстательной железой: она доживет до глубокой
старости и помрет своей собственной смертью.
   Лейтенант Сидоров Вова справился с ветром в хвостовой своей части, вернул
полы шинели на место и, обернув ими себе ноги, продолжил путь во мгле.
   Снежинки, твердые, как алмазная крошка, отскакивали от задубевшего лица и
противно скрипели на шее.
   Лейтенант Вова шел домой из  патруля.  Два  часа  ночи.  Его  патрульные,
отпущенные ночевать  в  казарму,  уже  минут  десять  месят  снег  в  нужном
направлении, мечтая о вонючей подушке, а вот Вову ждет постель,  супружеское
ложе.
   Все-таки хорошо стоять в патруле: хоть в два часа ночи, а жена под боком.
Вова улыбнулся поземке и поправил тяжелую портупею. В ней  лежал  "пистоль".
Она оттянула весь бок уже сегодня, то ли будет завтра.
   Вот именно - завтра.  Флотское  завтра.  Как  много  оно  может  с  собой
принести, это наше "завтра". Его караулит  сомнительный  друг  подводника  -
случай, этот верный пес лентяйки Фортуны.
   "Человек  -  электрохимическая  система.  Ей  нужны  пиления  напряжения.
Испытав эти падения, человек вырабатывает  устойчивые  состояния  для  своих
атомов. Эти состояния он передаст потомству".
   Вот какие мысли пришли к Вове посреди полярной ночи; Вова  с  малолетства
был философом.
   Но философов не любит Фортуна: кому  же  понравится,  если  мешаются  под
ногами и все время подглядывают.
   Лучшие, самые крупные куски напряжений Фортуна бережет для философов.
   Вова вошел в пятиэтажную железобетонную времянку, поднялся  на  четвертый
этаж и, осторожно открыв дверь, вдохнул сразу двести пятьдесят  органических
составляющих, которые принято считать "теплом домашнего очага".
   Стараясь не загреметь, он зажег свет в микроскопической  передней  и,  не
раздеваясь, вошел в комнатку, чтоб обнаружить и поцеловать теплую жену.
   Глаза вскоре привыкли к темноте, но на вожделенной  подушке  они  увидели
сразу две головы. Женщины тоже не любят философов. Философов никто не любит.
Разглагольствования хороши только  в  начале  той  затяжной  драки,  которую
называют супружеством.
   Вова остолбенел. Рухни сейчас пятиэтажное бунгало, он и  не  заметил  бы:
внутренний грохот оглушил Вову; упали высокие мечты - пять тонн  хрусталя  с
высоты километра.
   Вова чисто машинально, слепыми движениями вынул свой верный "пистоль"  и,
как говорили в древности, "сильно посыпал пороху на полку".
   Он поймал в  прорезь  прицела  подушку,  зажмурился  и  нажал  на  курок.
Оглохший заранее Вова ничего не услышал; "пистоль" пулял  и  пулял,  как  во
сне, в скачущую, издыхающую, издающую ржанье кровать... А  потом  Вова  тихо
вышел и пошел... в никуда...
   В комендатуре, под  стеклом,  вместе  с  настольной  лампой,  физиономией
наружу сидел старый капитан, дежурный по гарнизону.
   Военная физиономия  всегда  решалась  в  широком  ракурсе:  от  некоторой
неподвижной   опрокинутости   или   свежайшей   отшлепанности   до   суровой
решительности лба в полпальца величиной.
   У дежурного  капитана  все  было  в  порядке  со  лбом:  надбровные  дуги
образовывали такие надолбы, что не страшна никакая лобовая атака.
   Капитан впадал в коматозное состояние, обычное для дежурной службы и  для
двух часов ночи.
   Чтоб голова при падении не раздробила стол, он подложил  под  нее  стопку
засаленных дежурных журналов; устроившись сверху, он  засопел,  разметав  по
обложкам влажные губы и оставив бодрствовать лишь одну  сторожевую  точку  в
спинном мозгу.
   Через двадцать минут точка затеребила остальной организм: кто то вошел  и
сел. Капитан, видимо, почувствовал спиной инфракрасное излучение, потому что
он моментально поднял голову  и  открыл  глаза.  Через  тридцать  секунд  он
проснулся, а еще через двадцать к нему вернулось сознание: перед  ним  сидел
Вова, а перед Вовой лежал "пистоль".
   - Я убил человека... и  даже  двух  человек...  вдребезги,  сказал  Вова,
простой как правда, и кивнул на "пистоль".
   - Чтооо?!! - капитан взвился  вверх  и  влет  ткнул  увязавшийся  за  ним
табурет.
   Через секунду он уже рысью исступленно бежал по адресу: дом 55,  квартира
90 - и на бегу рисовал себе одну картину за другой. И что  самое  трагичное,
хреновое,- что все это на его дежурстве, черт!
   От расстройства капитан птичкой взлетел на четвертый.
   Дверь была открыта. Капитан осторожно вошел: не наступить бы на трупы.
   В  комнате  стоял  запах  расстрелянного  унитаза,  целой  стаей   летали
меркаптаны* и, летая, поражали обоняние, зрение и воображение.
   От волнения капитан не зажег свет  и  шарил  впотьмах.  В  комнате  царил
беспорядок. В подушке (наощупь) сидело пять  пуль.  Трупы  исчезли.  Посреди
комнаты, вытянувшись, лежали две огромные лужи. Они тянулись от  кровати  до
порога и были затоп