який бывший командир, проверяющий не любил замов.
     "Попался, говнюк!" - говорили глаза проверяющего.
     "Не на-до!" - молили глаза Эс-эса.
     "А вот мы сейчас увидим", - не умолялись глаза проверяющего.
     - Ваши действия по вводной "пожар в отсеке"? -  спросила скала в звании
капитан первого ранга у съежившегося замполита,
     У  зама много  действий. Откройте корабельный устав, и вы увидите, чего
там только не наворочено.
     Во рту у Эс-эса стало кисло, противно стало, мысли потемнели, спутались
и  сбились в войлок. Он даже забыл на  время,  как его  зовут.  Он не помнил
ничего. Время шло, и нужно было что-то говорить, а он только улыбался, потел
и жевал воздух.
     - Выношу командира, - пролепетал  он наконец чужим голосом,  влажный  и
дурно пахнущий.
     - Что-о-о?! -  загремела скала в  звании капитан  первого ранга на весь
отсек. - Что? Поссать ты его, что ли, выносишь?
     -  Нет,  вы  послушайте,  что он  говорит!  -  возмущался  проверяющий,
призывая в свидетели весь отсек. - Выносит он его, выносит поссать!
     Эс-эс больше ничего  не сказал. Он стоял  такой маленький, ушастенький,
всклокоченный, вцепившийся в какой-то ящик и все  еще улыбающийся. Все плыло
в розовом  тумане, и  где-то  из  тумана  все  еще доносился  до него  голос
проверяющего  из  очень  большой комиссии по проверке организации  борьбы за
живучесть.

ВСЕ НОРМАЛЬНО

     Петр Петрович  после  безнадежных  попыток  проглотить  сгусток  слизи,
хрипом  втянутый  из носа  в  глотку,  проснулся, сел  на  постели,  сказал:
"Черт!",  увидел в будильнике четыре часа утра и, откинувшись,  воткнулся  в
подушку.
     Прошла целая неделя после похода, а автономка продолжалась каждую ночь:
снилась вахта, лодка, старпом и прочая гадость. Жуть да и только!
     Надпочечники не дали ему увянуть. Они затеребили  мозг. Мозг открыл рот
и вложил в него страдальческое мычание.
     Минут  двадцать  шла тяжелая  внутренняя  борьба,  можно  сказать, даже
схватка;  в конце концов  Петр  Петрович  встал и с  немым  выражением лица,
мимоходом  стянув  с  жены  одеяло,  под  тонкие  повизгивания  отправился в
закуточек, целиком оборудованный для дум и страданий.
     Кишечник оживлял дорогу на языке  труб и кларнетов; желудок шевельнулся
и,  пока Петр Петрович,  пошатываясь,  разговаривал  с  белым  жертвенником,
напомнил хозяину, что в четыре утра первая боевая  подводная  смена стартует
на завтрак. Срочно захотелось есть. Жена проснулась от возни в холодильнике.
     - Петя, - накрылась она одеялом, - ты где? А?
     -  Сейчас,  -  вяло  отозвался  полуслепой  Петя,  нащупав  сметану,  -
сейчас...
     Что-то пресное,  тягучее  безвкусно полезло в рот.  "Замерзла", - решил
для себя Петр Петрович и дожевал все.
     - Замерзла, - повторил он для жены и, накрывшись  с  кряхтеньем, сытый,
теплый, угасал, угасал, угасал...
     - Что замерзло? - где-то там наверху, как звезда из космоса, отозвалась
жена.
     - Что замерзло? - все сильней просыпалась она.
     - Сссы-ау-ах... сметана-а твоя... - умирал на сегодня Петр Петрович.
     - Какая сметана? Господи! - пихнула его жена. -  Ты чего там съел?  Там
же не было сметаны! Ты чего сожрал, несчастье?
     -  Все-все-все, - скороговоркой гасил отдельные  вспышки  сознания Петр
Петрович.
     - Все, - затих он и подвел черту, - нор-маль-но... все...
     - Петька! - села жена  вертикально. - Ой!  Там же тесто было  старое...
ой, мама!
     Она полезла  через  Петю. Тот дышал, как бегемот под  дрессировщиком, -
одними ноздрями.
     - Скотина! - ахнуло из холодильника, - Сожрал!
     - Петенька, -  склонилась  она  через минуту к губам  Петра  Петровича,
стараясь уловить самочувствие  сквозь  свист, - а может, касторочки выпьешь,
а? И сейчас же пронесет! Касторочки. а? Ложечку...
     - Сейчас, сейчас... - скакала  по комнате и где-то  что-то открывала, -
вот, Петенька,  открой ротик, ну,  одну  ложечку... вот  так...  и все будет
нормально...
     Наутро все было нормально. Военно-морской организм Петеньки -  организм
ВМФ! - усвоил даже касторку!

МАСТЕР ШВАРТОВНОГО УДАРА

     Швартовка  к  родному  пирсу  с  полного   хода  -  большое  прикладное
искусство.  Военно-морской  шик. Представьте себе;  белый пароход,  а  может
быть, даже и серый, с ходу, на всех парах, весело, вместо того чтобы по всем
законам гидродинамики врезаться, перевернуться, развалиться и затонуть, - па
крутом  вираже   останавливается   у  пирса  как   вкопанный,  как   мустанг
останавливается. Красиво, черт побери!
     Капитан нашего помоечного корыта  - катера военно-морского (разумеется,
у  нас там что-то иногда  даже с ходу  стреляло) - всегда любил швартоваться
вот так - на  полном ходу. Носом  в  пирс. Скорость дикая. Остаются какие-то
метры, дециметры-сантиметры, и...
     - ...Осади! - кричал он в  машину, и машину осаживали, и корыто с диким
ржаньем вставало на дыбы и ...замирало у пирса.
     И вот в  очередной  раз,  когда  до  пирса  остается совсем ничего,  на
бешеной скорости...
     - ...Осади! - кричит капитан. - Полный назад!
     - А назада не будет, командир... - сказал ему спокойненько мех. - У yас
заклинило.

     - Вот это  да! - сказал командир в пяти сантиметрах от  пирса. - Чтоб я
сдох!
     И тут же лбом он пробил стекло, вылетел через него и полетел сдыхать.
     Два  дизеля  сошли  с  фундамента;  мотористы  вздохнули и  вспорхнули;
сигнальщик, тараторя, нырнул в открытый люк; швартовщики взмыли и сгинули, а
боцман...  боцман должен был  врезаться средней  своей частью  в  реактивную
бомбометную  установку  и  кое-что  там  себе  кокнуть.  Но!  (Моченая  пися
эрцгерцога  Фердинанда!) В последний  момент, с  огромными глазами газели, в
жутком перенапряжении он преодолел два метра в высоту и еще четыре в сторону
и рухнул в студеные воды Баренцева моря, как метеорит.
     Полпирса пропахали. Hoc  -  в  гармошку.  И  самое  странное,  что  все
остались живы. Вот такие мы лихие, Мужеложству вопреки.

ОБСТАНОВКА

     Командующий  дал  полюбоваться  своей  верхней  розовой  десной,  потом
помассировал ее языком, поискал, поцокал и вошел в рубку,
     Тральщик  мотало,  как  галошу  на  ноге  у  пьяницы:  взлетало  вверх,
задумывалось  на  секунду, потом  вниз  и опять  вверх; а  оперативным стоял
лейтенант Котя Васин; он укачивался до потери ответственности.
     Зеленый,  цвета морской волны,  с  расширенными зрачками,  он  стоял  и
реагировал. Ему было все равно,  хоть  мазок бери  из  носоглотки на предмет
наличия мозга.
     - Ну-у,  - пододвинулся  адмирал к  карте, -  что тут  у вас?  Доложите
обстановку.
     Обстановка была на карте нарисована; что, куда - все отлично.
     Командующий, глядя в  карту,  икнул и рыгнул,  отчего  в  рубке запахло
обедом.
     Коте  и  без того  было  нехорошо,  а тут,  после  запаха  обеда,  тело
выгнулось, стало жарко, потом холодно, опять жарко, и слюна - верный признак
- потекла.
     - Ну-у, доложите... - уставился на него адмирал. - Что тут у вас?
     В рубке не было иллюминаторов,  и Котя двинулся  на адмирала,  медленно
гипнотизируя его бесчувственными глазами.
     Тот  почувствовал  недоброе  и  запятился,  засуетился,  залопотал,  по
инерции все еще интересуясь обстановкой.
     Отпрыгнуть адмирал успел, Котя рванул  дверь, ведущую  на трапик, потом
крышку от трапика - вверх и... ха-ха-ха! - вниз по трапику захакало, хлынуло
и тут же подобралось волной.
     Торопливо отметав  харч полуденный, Котя  вернулся в вертикаль  и нашел
глазами адмирала: тот забился в угол.
     -  Товарищ  адмирал! - сказал  Котя,  еле ворочая языком.  -  Разрешите
доложить обстановку?
     -  Не  надо,  -  замахал  адмирал  руками  совершенно  по-семейному,  -
занимайтесь тут сами.
     И после  этих слов адмирал позволил себе навсегда исчезнуть из рубки, а
потом и с тральщика вообще...

КАК ТАМ В ОВРе?

     Иногда меня спрашивают; "Ну  как вы  там в ОВРе** ОВР - охрана  водного
района. живете?" На что  я всегда отвечаю:  "С неизменным успехом" - и сразу
вспоминаю,  как  Серега  Батраков, наш  старый,  глупый  старший  лейтенант,
радостно сбегая с корабля по трапу, как-то крикнул вахтенному:
     - Эй, страшила, бригадир убыл?
     Вахтенный не успел ответить, потому что из-под трапа послышалось:
     - Батраков! Я не бригадир, а командир бригады, и хрена лысого ты у меня
очередное звание увидишь.
     Так и не дал Сереге капитана. Вот сука, а?
     Как мы живем? Да нормально, наверное. Вот стоит в строю штаб бригады, а
самым последним стоит лейтенант Дидло Сергей Леонидович, мой лучший друг. Он
только  что  назначен  в бригаду  флагманским  химиком.  Штаб  стоит в  одну
шеренгу. У них строевой смотр,  и мимо строя идет командир базы. Подходит он
к  лейтенанту,  останавливается и с миной брезгливости на  лице, будто  жабу
видит, вытягивает из себя:
     - Лий-ти-на-нт!
     - Лейтенант Дидло, товарищ капитан второго ранга!
     - Только хохлов нам и не хватало.
     - Я русский.
     -  Кто  это?  -  командир   базы,  поворотив   свой  лик  хрестоматийно
алкоголический в сторону, обращается уже к командиру бригады.
     - Это флагхим. Новый, - отзывается тот.
     - А-а-а... - командир базы возвращается к лейтенанту и, лениво уставясь
себе под ноги, продолжает; - Лейтенант... уебать тебя,  что ли?.. Ну  что вы
лезете все  время  в  разговор?  Что  вы все  время лезете!  Вести  себя  не
умеете?.. Так мы научим. Комбриг!
     - Есть!
     - Накажите его.
     Комбриг быстро:
     - Выговор!
     Так и служим.
     А в  море вместе  со  штабом как  выйдешь,  так  им,  сволочам, на обед
отбивные подавай. Нажарят  отбивных  и кормят этих ублюдков.  За три дня все
мясо  сожрут,  а потом еще месяц  в море выходим на одних сухарях. Командира
базы  у нас зовут Дедушка Пак. Ему пятьдесят семь лет, он старый,  гнусавый,
вредный и злопамятный.  Уже еле ползает, но  все  помнит, собака. Серега его
как увидит,  так  всегда  мне говорит:  "Редкая  сволочь,  Саня, долетит  до
середины  Днепра".   Вот  вползает   тот  Пак  в  сопровождении  комбрига  к
оперативному, тяжело плюхается на табурет и спрашивает:
     - Как у нас обстановка?
     Оперативный набирает полную грудь воздуха и начинает: "То-то  - там-то,
это здесь", - а Пак посидит-посидит, свесив голову, с кислой  рожей, а потом
и скажет:
     - Все-то вы мне врете. Дурите мне мозги, потому что я старый и больной.
Комбриг!
     Тот, подтягиваясь:
     - Есть!
     - Снимите-ка его, мерзавца, с вахты. Ту-ни-я-дец, прости Господи!
     А  вчера  в  четыре  утра  кто-то под окнами  шлялся  и  дел: "В  не-бе
ве-сен-не-м,   в   не-бе   да-ле-ко-м  па-да-ли  две-е  зве-з-ды-ы-ы-ы...  в
ут-рен-н-ие  са-ды-ы-ы..." Говорят, это у соседей  скинули две  звездочки со
старшего лейтенанта.
     Вот так мы и живем.

НЕДОРАЗУМЕНИЕ

     Обеспечивали мы  лодочку. Задачу  она сдавала: всплывала-погружалась, а
мы  -  парочка  тральщиков во  главе  с  комбригом  -  создавали им  иллюзию
совместного плавания.
     Когда  эти выдры нанырялись и сдали свою задачу, решило наше начальство
отметить это дело и по этому поводу отправилось к острову.
     Есть у  нас  такой островок. Мы как только сделаем что-нибудь путное  и
при этом  никого случайно  не угодим.  сразу  же направляемся туда и  там на
травке отмечаем выполнение боевой задачи.
     Причалили  мы,  вынесли  все что  положено  на травку,  расселись  всем
кагалом (штабом, разумеется) и начали отмечать.
     Взял начальник штаба трехлитровую банку  в обе руки,  отпил для пробы и
говорит:
     - Это... не вино... по-моему...
     -  Да брось  ты, - говорит  ему комбриг, берет  у  него банку и  делает
глоток,  а  потом он замирает,  и  видно,  как организм  у него  впитывает и
соображает, а весь штаб смотрит  на комбрига. Начальство есть  начальство  -
как скажет, так и будет.
     -  Да-а... - говорит комбриг протяжно, - на вино это не похоже. Что  же
это? Вкус какой-то...
     И тут:
     -  Товарищ комбриг!  Товарищ комбриг! -  бежит  издалека вестовой. - Не
пейте! Это не вино! Не вино это!
     - А что это?! - кричит ему навстречу комбриг.
     -  Это  проявитель!  - подбежал вестовой,  задыхаясь.  -  Проявитель...
это... стоял там... перепутали...
     Сомнения  отпали  и  улетучились.  И  после того, как  они улетучились,
комбриг и начштаба одновременно рыгнули проявителем им вдогонку.
     - Доктора! Доктора сюда! - заорали тут все и забили ногами.
     И появился доктор.
     - Ну что, доктор, - спросил его комбриг с большим достоинством, -  жить
будем или же подохнем?
     -  Конечно  же,  жить! -  вскричал доктор  и  бодро  влил им  по  ведру
марганцовки в каждое наружное отверстие.
     А потом они стояли, обнявшись, и - а-ва-ва! - блевали через борт, а над
ними с хохотом носились быстрокрылые чайки,

ПО КЕЛЬВИНУ

     Наконец-то  лодка привязана;  справа  плещется  море, слева  - какая-то
дрянь, сверху - небо. Автономке конец.
     Экипаж вылезает и роится на пирсе: оживление, смех, улыбки и все такое.
     Вова Кельвин - химическая  кличка Балбес - стоит на  пирсе  отдельно от
всех и нюхает "тюльпан",  погружая в него  трепетные ноздри,  большие, как у
колхозной  лошади. Пришли. Лепестки "тюльпана" жалко влипают, втягиваются  -
вдох - и опадают, бедные, - выдох. Кончик носа в желтой пыльце.
     "Тюльпан" пахнет только для Вовы.
     К Вове подходит врио флагманского химика:
     - Ну, как дела?
     Вова из "тюльпана" с улыбкой Дюймовочки:
     - Нормально...
     - А чего не докладываешь?
     - А чего докладывать?
     С Вовы толку мало, врио отправляется на поиски старпома. Он находит его
здесь же на пирсе:
     - Ну как сходили? Нормально? Без замечаний? Как ваш химик? Нормально?
     Лицо у старпома,  мгновенье  до этого такое радостное, сразу  меняется.
Оно становится злым  и торжественным.  Он делает  паузу для набора  воздуха.
Набрал. Глаза вылезли.
     Начинает он по складам и во всю глотку:
     -  ЭТОТ КОЗЗЗЕЛ  С  "ТЮЛЬПАНОМ"! Создал Бог  каракатицу. Всю  автономку
дышали через задницу! Во всех отсеках  по полтора процента углекислого газа.
Где вас только делают, химиков! Это надо ж было настрогать  столько идиотов!
Помесь Бармалея с Буратино! Старый дурак!  Одна извилина и та между  ягодиц!
Перевестись  он  хочет!  В институ-ут  науч-но-ис-следовательский!  Мало там
своих недоносков!  В институте думать надо хоть  раз в  неделю, а тут вместо
головы жопа! Да и та поротая!
     Старпом  говорит долго, брызжа  слюной, приседая, делая  жесты, целуя и
подсасывая, сползая на речитатив. Наконец он смолкает. Устал.
     Вова все слышит и ухом  не ведет. Он наклоняется  к "тюльпану" и  тянет
тонко: "А-ся-ся" - и погружает в него ноздри, большие, как у лошади.

БЕЛЫЙ ГРИБ

     Белую фуражку,  которую  нам  выдают  на вещевых складах вещевики,  эти
платные представители  родины, мы  - офицеры флота  - называем  "Народ дал -
народ  смеется".  Это  бесподобное страшилище,  в  ней  две пружины, жесткий
каркас, куча ваты  и высокая тулья. Наденешь такую  телегу  на голову, и она
тут же давит на мозг, как опухоль.
     Нет! Фуражка плавающего офицера должна быть мягкой, как нимб святого, и
легкой, как  он же, и  чтоб не голова принимала форму фуражки,  а  наоборот.
Поэтому вытащим  одну  из  пружин,  оставим ту,  что  поменьше,  а  ту,  что
побольше, выбросим  к чертовой  матери  и картон  с ватой туда  же,  а тулью
немного  подрежем,  потом пришиваем пружину к этим останкам, и теперь  можно
надевать  чехол,  причем  пружина  должна лечь  под  швом.  Все!  Перед вами
благородные очертания  флотского "гриба".  Теперь можно нахлобучить  всю эту
срамоту себе на голову и носить  там это лукошко, пока не сносится. Все-таки
полегче. И голова не будет ныть, потеть и чесаться к концу рабочего дня, как
лоб молодого марала, когда у него режутся панты.
     Комендант города Северокамска, цветущий  полковник (для  непосвященных:
город Северокамск  находится на севере  Камы, при впадении ее в  Серое море,
там же,  где и город Наплюйск),  терпеть не мог наш белый флотский "гриб" на
нашем белом флотском организме. Может, потому не мог терпеть, что сам он был
переодетым солдатом,  а может, потому, что носил  комендант на  своей голове
огромную,  породистую, шитую фуражку  - настоящее  украшение изюбра. Если он
обнаруживал на улице офицера в "грибе", он останавливал  машину, выскакивал,
кидался  офицеру на  голову,  хватался за "гриб", срывал,  бросал все это на
землю и, пока офицер каменел, топтал все это ногами. Потом офицера, так и не
пришедшего в себя,  водружали на машину  и увозили  в комендатуру  на чистку
мозгов унитазным ершиком.
     Но! Город Северокамск - это  вам  не просто так! Это северный ледовитый
Париж с автобусами,  светофорами, с гражданским  народом, с красивыми, можно
сказать, женщинами на каждом пешеходном переходе и  прямо на  асфальте. Одно
дело, если с вас в комендатуре сорвут фуражку и начнут  ее с чавканьем мять,
как виноградное  сусло,  а другое дело -  если  на улице.  Там  же  женщины,
повторяю, бродят опьяняющей стаей.
     Наконец комендант нарвался.
     Старший лейтенант, больше похожий на двустворчатый шкаф, чем на дохлого
офицера флота, слегка ошалевший от свободы и выхлопных  газов, медленно брел
по улице. Его только что спустили с корабля. Что-то есть в слове "спустили",
не  знаю что, но нас  действительно с корабля "спускают". Их корабль  только
ошвартовался, только прибыл издалека в город Северокамск.
     И  старлей потерялся.  Город!  Город  схватил его,  закрутил, затискал,
прижался,  а потом замелькал,  заторкал,  засмеялся,  как старый друг. Лето!
Лето  смотрело  изо  всех  щелей; улыбки  цвели; легкий  ветер играл  юбками
женщин, и в глаза лезли их голые ноги.
     По глупому лицу старлея бродила соответствующая улыбка, заправленная  в
щеки, а  голову его украшал белый  флотский "гриб",  лихо сдвинутый на  нос.
Старлей млел, его  пробирало  насквозь. Все это происходило до тех пор, пока
сзади  не раздался визг тормозов. Раздался визг, потом  добегающий  топот  и
...со старлея сорвали его боевой "гриб"; перед ним из небытия возникло лицо.
Полковника,  разумеется, то бишь коменданта, естественно. Рот  у  коменданта
скривился, и тут же, ни слова не говоря, он шмякнул фуражку старлея оземь, и
та, подхваченная ветром, покатилась-покатилась через улицу,  да так  быстро,
как это умеют делать только наши фуражки, мелькая у людей под ногами.
     Старлей  пребывал в столбняке  одну трехсоттысячную долю секунды. Потом
он тут же хватанул у коменданта с головы его комендантское рогатое украшение
и шваркнул его вдогонку своему "грибу".
     Комендант очумел. У него даже прикус изменился. Они оба, выпучив глаза,
молча смотрели друг на друга еще пару мгновений, фуражка коменданта, обладая
неизмеримо большей  парусностью, чем "гриб" старлея, быстро  нагнала  его и,
перегнав, помчалась, набирая скорость, наматывать  грязь на обода. Комендант
очнулся и  бросился за ней. Он решил,  что  этот старший лейтенант никуда от
него не денется в этом  городе. Старлей тоже бросился. Он поймал свой "гриб"
на противоположной  стороне улицы, сразу  же надел его  и  сдуру побежал  за
комендантом, А комендант,  путаясь под ногами у  прохожих,  ловил свою юркую
фуражку, наклонялся, растопырившись, натыкался на  чьи-то колени, хватался и
не  мог  ухватиться.  Наконец  он  изловчился, ухватился  и только собирался
разогнуться,  счастливый,  как на него  налетел старлей. Чисто  случайно, по
инерции налетел, как мы уже говорили, но, поскольку согнутый комендант почти
что  распрямился,  то старлею ничего не  оставалось,  как дать ему по удачно
расположенному в трехмерном пространстве толстомордому заду с разгона  сорок
пятого размера ногой,  Марадона не  сделал  бы  лучше! Комендант улетел, как
детский мячик, воткнулся в почву, и фуражка его, опять скакнув, завращалас