аллос  осла:  так  называемый  "второй завтрак"; он  говорил всегда
дежурному: "Заверните мне второй завтрак", - и ему заворачивали и  вручали -
фаллос осла,  и он его поедал. И  это ежедневное поглощение сухого - все эти
упражнения  с ним -  сообщало  его взору задумчивость и,  я  бы даже сказал,
судьбоносность, потому что во взоре у него ощущался кол хрустальный, который
его,  видимо,  беспокоил, отчего, должен  вам  доложить, воздух в  помещении
выглядел ужасающе спертым.
     После этого можно было читать только постановления  ЦК, и ничего  кроме
этих  постановлений, разве  что еще "решения" или всякие  там "обращения", в
которых никто не петрил, но взор имели.
     Или  можно было забавляться сверкающей, как  полуденная змея на солнце,
военной мыслью. "Читайте "Военную мысль", - говорил  он.  -  Это  лучше, чем
Проспер  Мериме".  (И я  думал:  "Бедный  Проспер, не  дотянул  до  "Военной
мысли"".) После  чего он, несчастный, вдохновлялся, вставал,  если перед тем
он проводил свою жизнь сидя,  и смотрел так, будто перед  ним  были не мы, а
толпы  жаждущих политического слова, и  у  него ноздри развевались,  то есть
раздувались,  я хотел сказать,  и внутри них  - ноздрей, разумеется, -  если
заглянуть  туда поглубже, конечно если будет  позволено,  разрешено,  что-то
клокотало-колотилось  и  болталось-бормоталось,  и  волосы  на  его  голове,
которые не до  конца еще развеял вихрь удовольствий, тоже шевелились  в такт
ноздрям.

     Любил он прекрасный пол.
      А что делать?
     Любил всех этих жен лейтенантов, которые приехали и им негде было жить.
     А он их голубил.
     Да и как их было не голубить, едрена Матрена, если они сами голубились,
     причмандорившись игриво,
     попку с ходу приготовив
     и чулочки приспустив!
     Как их  было не лопапить и не конопитить (триста пьяных головастиков!),
если все к тому буквально располагало. И я считаю прежде всего, что  все это
расположение возникало из-за той колбасы, которую он поедал, то есть я хотел
сказать, из-за  того  фаллоса,  который  ему  заворачивали,  и еще все  это,
возможно,  возникало из-за вертикально расположенных  баллистических  ракет,
напоминающих снявший шляпу вставший член,
     Даже  подводники, по утрам стынущие  в  строю (много-много человек), из
окна кабинета  тоже  напоминают вы догадываетесь что, если смотреть  на  них
сверху, потягиваясь и  зевая от восторга. Может быть,  когда  это  лезет  на
глаза каждый  день,  а другого  ничего  не  лезет,  и  возрастает  известная
активность? Как вы считаете? А?
     Ведь у нас и памятники все до одного похожи или на космонавтов в шлеме,
или на наш  замечательный половой орган со счастливой головкой и надпись под
ним; "Посвящается тебе..."  - и дальше  буквы отвалились, а в соседней  губе
было ровно  50  статуй  напряженного бетона, которые,  словно  рог носорога,
являлись символом оцепеневшего нетерпения, за что животное и страдает до сих
пор, и пионеры  в дни торжеств обкладывали их цветами. И когда  все это  все
время на тебя отовсюду прет, то что же в конце концов с тобой получается? Ты
возбуждаешься. И не только ты.

     Это удивительно,
       до  чего у нас в поселке любили половые отношения. Во всяком  случае,
жены  начальников искали лейтенантов, и лейтенанты кормили их морковью, лили
им воду  на мельницу, крутили им жернова и  мылили их  всячески, столпившись
вокруг одной норки, опускали туда свои мармышки и, сощерившись, выдергивали,
опускали и  выдергивали, а начальники потакали женам лейтенантов и открывали
перед ними  грандиозные сексуальные  дали,  отчего  впоследствии  совершенно
забывали  о собственных  женах, которых  запирали,  уходя, на ключ на втором
этаже  на  два  дня  и  которые  вылезали  из окна по  веревкам, и  их внизу
подхватывали на мохнатые руки и несли до ближайшего подвала, где они мясисто
отплясывали на столах (ией-ух!), заливаясь серебристым многодневным  смехом,
и отдавались всем подряд, а потом они делали друг другу аборт и, чтоб скрыть
выбритые места,  приклеивали там  куски шиньона, которые отваливались, когда
муж входил в комнату.

Скороговорка

     Остальные занимались скотоложством.
     Я считаю, от полноты жизни.
     Отчего же еще занимаются скотоложством?
     Только от полноты.
     Для чего лучше всего подходили собаки.
     Кошки тоже подходили, но они царапались.
     Да и с кошками занимались молодые матросы.
     Да и то, когда их старослужащие заставляли.
     Кур не было, а то бы занимались и с курами.
     Так что лучше всего подходили собаки.

     Словом, так.
      Одна, можно  сказать, супруга ежедневно растравляла себя совершенно со
своим кобелем - аппетитной величины была овчарка, даже вспомнить жутко.
     Однажды не получилось у  них гармонии,  не  сложилось, видите  ли, я бы
сказал  не  вышло,  и  кобель,   заменяющий  раскоряченного  папу,  принялся
кусаться, а она давай лягаться и орать, и прибежал сосед с топором и простым
лицом и порешил обоих, то есть только кобеля, я хотел сказать, а потом их на
носилках - в  госпиталь  и только там  расчипиздрили,  то есть разлучили,  я
хотел сказать.

     Нет! Все было не так.
       Все  было  по-другому.  Сосед  привел  к  соседке сучку  на случку. С
собаками такое  бывает.  И  пока собаки  не  теряли  времени  в  одном  углу
квартиры, хозяева не теряли  - в  другом,  А потом кто-то кого-то  укусил  -
теперь  уже не упомнишь, -  и  все разом завопили, и прибежал другой  сосед,
который с топором в руках заранее караулил все виды скотоложства, и  всех  с
хряком уложил, вернее, он нарубил собак на волосяные котлеты, а тот тип, что
пришел с  сучкой, посчитав, что  это муж  из похода явился, поскольку он его
никогда до этого в  светлое  время года не видел,  успел  все  же влететь  в
шифоньер и там уже подавился  насмерть, потому что ему  в дыхательное  горло
напополам с шелковым рукавом  попал целый рой вспорхнувшей моли,  после того
как в щель он узрел топор окровавленный.
     Там его и нашли,
     а моль взметнулась стаей вверх, как бешеная, потому что  испугалась его
вздыбленного члена.
     Таким его и обнаружили.
     Таким он и остался, и окаменел.
     Этот член.
     Просто какая-нибудь кантата в этом месте должна грянуть при  прочтении,
я считаю.
     Потом   зоологи  проводили  экспертизу   и   выяснили,   что   причиной
коллективного  сумасшествия  моли  мог  быть  только  член.  В смысле  такой
величины.
     (Еще одна кантата.)

     Ну не чушь ли это, задумчивый мой читатель?
       Вы  только  послушайте  баб  в  нашем  поселке,  они вам  и не  такое
расскажут:  и про начальников, и  про жен, и про лейтенантов, и про топор, и
про  кобеля. Конечно, чушь, мура, брехня! Я так и скажу официальным органам,
если они у меня поинтересуются. Я так  и скажу: брехня! Никто у нас не ловил
чужих жен, не совращал их стоя, не  зажимал (не говоря уже о  скотоложстве),
не  согревал,  не горячил,  не корячил, не  титькал. Девочки не  ночевали по
подвалам,  не  кончали где попало,  а  заканчивали  школу  девственницами, а
мальчики  - девственниками, никто не играл ни в "ромашку", ни в "замарашку",
не набирал  в  шприц  шампанское, не впрыскивал его в девичью грудь  или еще
куда-нибудь, а потом не высасывал.
     Все сидели и смотрели программу "Время". Сложив руки на коленях.
     И я  сидел. А если  звонили в дверь, то  шел  и  открывал ее рывком и в
трусах. В 21  ноль-ноль  я открывал дверь только рывком и только в трусах, и
чтоб копчик  выглядывал.  И тогда  все внимание  сосредотачивается  на  этом
кончике, потому  что он  вроде  бы подмигивает, одноглазенький мой. А ты еще
шкурку благородной  рукой беспокоишь,  теребишь, до  того как  появится твоя
слива, в  которой и откупоривается глазик-то! И в этот момент можно подумать
о том, что, в сущности,  член  человеческий - это ведь  не орудие нападения,
отнюдь!  Это инструмент очень ранимый,  где-то даже тонкий,  жалкий и должен
напоминать  человеку о его незащищенности, о необходимости утешения и прочее
и прочее... Был момент, когда я так и думал - открывал, обнажал и думал.
     А между тем...
     Звонит замполит. А ты  дверь на себя - хась!  - и говоришь ему, помня о
ранимости,  член  несчастный  теребя:  "Ну?!  Вагина-Паллада!"  А  он  тебе:
"Программу  "Время" смотрите?" А ты ему опять:  "Ну?!" - или  можно заорать:
"Перестаньте мне сниться по ночам!" И тогда у него улучшается  пищеварение и
калоотделение. Немедленно просто. Вовремя подставляешь под него калоприемник
-  и никаких  проблем. И чесаться он начинает немедленно.  Тут  мне, кстати,
вспоминается одна история с замом и с тем, как он после  одной бабы чесался,
но мы ее рассказывать  не будем. Не стоит. Лишнее это. Ну к  чему? И так  им
достается. Трудная потому что у замов жизнь. Вы думаете, так просто, что ли,
замами  становятся?  Нет,  не  просто.  Нужно  все  время  что-то  удобрять.
Какую-нибудь ниву. Или  чушь пороть несусветную, а  от этого страдают мозги,
потому что они всю дорогу  набекрень. Вот  наш первый зам.  Тот попал в замы
лишь только потому, что все время плясал лезгинку. Вызовет его член военного
совета  (сокращенно  ЧВС)  и  скажет:  "Слышь, лейтенант, спляши,  а".  И он
плясал,  а ЧВС  сидел, и ему все это  ужасно нравилось, а  потом он говорил:
"Хорошо-то  как, лейтенант, хорошо!" - и еще  говорил: "Сразу тебя  на лодку
замполитом  назначить не могу. Должность,  понимаешь,  там  капитана второго
ранга, а ты у нас лейтенант, вот как будешь  капитан-лейтенантом, вот  тогда
конечно. И еще: у  нас банкет  намечается, так сказать с женами,  так ты там
тоже  организуй танцы и все такое веселое  что-нибудь, смешное  и  за курами
проследи".
     И он следил - за курами, за петухами, за потрохами  петухов, а потом он
следил за нами,  чтобы  мы, если  уж  и  вставляли кому-нибудь радостно свой
член, то при этом заботились бы о чистоте линий  и чтобы - ни-ни! - все было
шито-крыто.  А  потому, конечно, если меня  спросят официальные органы, то я
так им и отвечу - ни-ни, шито-крыто; а если спросят неофициальные  (запятая)
органы, то я им так прямо все и выложу, что в поселке  у нас все  насиловали
всех,  а  также  причихвостивали,  засандаливали и впердоливали.  Спрашивали
иногда:   "Разрешите  вас   причихвостить,  а   затем  и  впердолить?"  -  и
впердоливали! Чаще безо всякого на то разрешения.  И если посмотреть сверху,
с высоты птичьего полета, на  нашу базу, то у  нас никто не занимался боевой
подготовкой - только пыхтели, кряхтели, мычали, стонали и мямлили, добавляли
с  плачем  смазку в  тормоза,  обнимали за  яйца  и  собирали их в  лукошко,
предварительно клещами зажав.
     А командующий - наш любимый главночлен, по ужасу исходящему от которого
мы  тоскуем  до  сих пор.  -  насиловал командиров  дивизий  и кого  попало.
Вызовет, бывало, кого  попало и скажет:  "Вам наступил  пиззздееец!"  - и ты
чувствуешь, что действительно наступил.  Он. Он самый. И никуда не денешься.
Не взлетишь. Не взмоешь. А если и оторвешься  от земли  на пять сантиметров,
то сейчас же на нее жопой трахнешься.
     А командиры  дивизий,  затрапезничав,  хватали  за  срамное  командиров
кораблей и дежурных.
     А командиры -  офицеров  за цугундер и на  палкинштрассе; и шипели  при
этом ядовито: "И это только начало!  Вы  у  меня  будете лизать  раскаленное
железо!" - отчего у  офицера  внутри сразу же что-то рвалось рывками, что-то
дорогое и ценное, сокровенное рвалось и  ломалось, и не один раз в год, а по
нескольку раз в день, из-за чего  офицер (наш) ежечасно и ужасно был готов к
подвигу или к  чему-нибудь  такому, что  помогло бы ему оставить на  время в
покое  то драгоценное и  святое, что  у него, может быть, все еще находилось
внутри и что  наверняка,  приди  за  ним  когда-нибудь,  ни  за что  там  не
нашарилось бы, ни за какие коврижки, фигушки потому что,  улетучилось потому
что, рассосалось, и если  не получалось защитить то,  что  внутри,  то  есть
заслонить то, что уже давно улетучилось и рассосалось, офицер брал пистолет,
вгонял  в ствол патрон, сэкономленный на  стрельбах,  и  шел на  торец пирса
расстреливать какого-нибудь  негодяя матроса, и там, на торце, он  некоторое
время с удовольствием наблюдал на лице у того матроса все муки  собаки Муму,
а  потом стрелял ему у  уха, отчего  что-то  там  происходило  с  барабанной
перепонкой.
     Оно, конечно,
      член  с ним,  с матросом, но от всех этих  переживаний,  от всех  этих
"туда-сюда-сжимай"  у  офицера  гипертрофировалась   железа,  вырабатывающая
семенную жидкость, она распухала у него этакой цистерной, отчего у него даже
изменялась походка: вы только посмотрите, как ходят у нас офицеры, это сразу
заметно, потому что жидкости  много семенной - и оттого, конечно, если уж он
находил себе бабу, то, естественно  в этом положении, он слезал с нее только
по большой нужде (или по малой) или в случае ядерного нападения.

     Вот как ухнуло тогда в Окольной
      (все равно не знаете, где это, к  чему  уточнять?), как разнесло там в
шелуху склад боепитания, как вырос при этом умопомрачительный белый гриб над
городом,  вот тогда и побежали все, причем  у всех  оказались  надеты только
рубашки,  а  под  ними  -  ничего,  кроме  отдельных  сморщенных деталей,  а
некоторые успели в таком виде до  Мурманска  доскакать, все  свое  потомство
многоплодное прихватив, и все  они  оказались  замполитами. (Эскадрон блядей
летучий!)

     А я знаю героев,
       не замполитов, конечно, которые, не  бросая начатого дела,  только  в
окошко  глянули  тогда  на  расползающееся  по небу  безобразие и  зашептали
страстно своим косоглазым певуньям:  "Пока до нас долетит, десять раз успеем
кончить!"
     И кончали.
     Десять раз.
     О чем  всюду потом  напоминали  многочисленные  свидетельства - бледные
сливки презервативов,  - которые по весне  при вытаивании усеивали откосы  и
собирались с гримасой омерзения палками в ведра и относились, сморщившись, в
мусорные бачки.
     И полны были те бачки.
     И приезжала машина из тыла, и грязнющий молчаливый  матрос, которому до
этого 10  лет в голову вдолдонивали, что он на службе Родину будет защищать,
грузил все это дерьмо, переворачивал сочащееся и чмокал, утрамбовывая.
     А офицеры помогали грузить.
     Мичмана  и  матросики  по  воскресеньям  влажнели  в  тесной  войлочной
промежности где-нибудь  на  галере, а  офицеры  -  в  поселке.  Они поначалу
взбунтовались  было  ("мы же  в  погонах!"), а  их  быстренько  переодели  в
гражданочку и  успокоили  дисциплинарно всячески,  и  напрягаешься,  бывало,
встаешь на  цыпочки, чтоб  эту драгоценную бадью с дерьмом через борт машины
перевалить, а с нее льется, льется и на  плечи тебе, и  в открытый от усилия
рот.
     И  никто  не  заболевал  простудными заболеваниями, никого не  скашивал
австралийский антиген, даже отрыжкой никто не страдал.

     Все! Решительно все.
      Все решительно были красивы, полны и  сильны, как крокодилы. Таким дай
что-нибудь в руки и потом не вырвешь. Таких пошли куда-нибудь и потом концов
не  найдешь.  Таких выпусти  в  поле,  и  они  тебе  все  поле  проскачут  -
накосят-выкосят-выгребут-вывезут - или картошку соберут: у себя и в соседнем
государстве.
     Вот  вызывают  лейтенанта и говорят ему: "Поедете  немедленно  замените
старшего на картошке  в Белоруссии, а то от него, чухонца  недорытого, месяц
ни слуху ни духу".
     И он едет.
     В Белоруссию.
     И  там  находит  какое-то Богом  забытое  место - не  то  склад,  не то
планетарий,  - напичканное  в  три  яруса  койками. А за  столом  там  сидит
недоразвитый  замполит  картофельного батальона и  из лапши  -  знаете, была
такая лапша в  виде  букв -  пытается выложить  слово  "солитер".  Лейтенант
входит, говорит,  кто он и  все такое,  а  замполит  поднимает  на него свои
синие-синие  очи, во взоре которых ничего нет, кроме мутной муки творчества,
и спрашивает:
     - Слушай, как правильно: "солетер" или "селитер"?
     И сейчас  же находится командир батальона, который, оказывается,  нигде
не прятался, просто здесь на койке лежал трупом. И его с койки сдергивают, и
он,  обалдевший  от  столь  обильных  переживаний  -  лейтенанта  на  замену
прислали! - сначала ничегошеньки не может понять, а потом до него доходит, и
он  бросается к лейтенанту, как Бойль  к Мариотту, как Гей к  Люссаку  и как
Левен  к Гуку,  и  трясет  его за  грудки,  и сжимает  страстно,  и  кричит;
"Повтори, что ты  точно меня меняешь",  - а  потом  он  сходит с ума, бегает
кругами по кубрику, орет и пинает кровати, а на вопрос:
     "Где  все люди?!" - отвечает, радостно поперхнувшись:  "Хрен их  знает,
коров где-то (эх!) е-е-ебут!"
     И  лейтенант  немедленно садится в  командирский  "уазик" и долго-долго
едет по безлюдной степи, воспетой когда-то Чеховым, в сопровождении мичмана,
не  воспетого  пока  никем,  который   говорит   только  о  бабах,  советует
лейтенанту,   как    их   выбирать,   и   сочится   слюнями,   приговаривая:
"Порево-жорево-здорево" - и потирает свои маленькие потные ручки.
     И первый  же  матрос, которого удается  обнаружить, смертельно  пьян  и
приклеен между чудовищными титьками у пожилой доярки - она так с ним везде и
ходит, его никак не оторвать; а доярка при отбирании поднимает такой ужасный
вой, так по-бабьи и зашлась, воет, как по покойному, а потом она спускает на
лейтенанта всех своих  коров: "Фас! Возьмите его, ирода окаянного!" И коровы
долго  гоняют  его по навозу;  все  пытаются  забодать  вместе  с  мичманом,
слюнявым головотяпом, и машиной.
     Но  лейтенант не сдается, не из такого сделан, он едет в милицию, и там
ему обещают  помочь, дают молодца гаишника, и в первом же кювете они находят
перевернутый самосвал с  пьяным водителем из батальона, и  лейтенант мнется,
не знает, что ему предпринять,  а матрос кричит  ему: "Лейтенант! Да я  тебя
видел на..." - и  дальше  он просто не успевает сказать, потому что  гаишник
хлопает  его  по лбу  полосатой  палкой и уже  у  рухнувшего тела  проверяет
документы, находит водительское удостоверение и с остервенением его рвет.
     Итак, лейтенант собирает  всех людей  и все машины, за исключением двух
тарантаек, сгоревших вместе с картошкой синим пламенем, и привозит их назад,
за что его обнимает и пожимает ему все его руки начпо тыла Северного  флота,
контр-адмирал, приговаривая при этом: "Удружил, лейтенант, все, значит, живы
у тебя? Спасибо, удружил!" А когда лейтенант заикается насчет того, чтобы те
сгоревшие  самосвалы списать,  адмирал ему  обещает,  что немедленно вызовет
мичмана, в чьем заведовании  они до Белоруссии находились, и тот этим сейчас
же займется.
     И приходит мичман. И только адмирал  открывает свой рот насчет списания
инвентарного имущества, павшего в борьбе за урожай-70, как с мичманом тут же
случается истерика - натуральная беда, -  и  он, словно только что сбрендил,
ругается  при адмирале матом,  кричит, тыча скрюченным пальцем в лейтенанта:
"К-хуй  ему,  к-хуй!" И его уводят под руки,  плачущего, а  он  все пытается
обернуться и еще в него ткнуть.
     - Вот видишь? -  говорит адмирал и  разводит руками. - Ничего  у  нас с
тобой не получается.
     А получается только  через  год, когда лейтенант находит  наконец того,
кому можно вручить 40 литров чистейшего корабельного спирта и списать те два
самосвала.
     А  потом лейтенант  до  того  поднаторел  в  списании  всякого военного
барахла, до  того он во  вкус дела вошел,  что мог запросто  подводную лодку
списать со  всем, что  у нее внутри  напичкано - с  людьми и  механизмами, -
отвезти все  это в сторону и утопить в болоте к едрене Фене, или  мог за два
старых дизеля  поставить на Северный  флот 10 вагонов  леса, или чего-нибудь
там еще добыть, оторвать, выкрасть, выпросить.
     Отчего  и сделался  ценнейшим  кадром.  А когда  его - по дуге  большой
окружности - занесло  в Москву, он вместе с коре