исано: и столы, и женщины.
   Рядом с РБН-ом двумя красными огнями горит вешка. При заходе  в  порт  на
нее берут пеленг.
   РБН - это флотская отдушина. В нем тот маленький винтик, которым крепится
весь флотский механизм, сам собой развинчивается  и,  упав,  теряется  среди
стульев и тел.
   В РБНе есть и свои "путеводители" - старожилы, знающие каждый  уголок.  У
них сосущие лица.
   - Кто это?
   - Черненькая?  Это  Надежда.  Двадцать  шесть  лет,  разведена,  ребенок,
квартира.
   - А эта?
   - Танечка. Хорошая девочка. Двадцать восемь, свободна, и  квартира  есть.
Здесь бывает каждый четверг.
   - Почему?
   - Рыбный день. Ловит рыбу.
   ...Лодка ошвартована. Первыми в город сойдут: комдив - он был старшим  на
борту, и его верный оруженосец - флагманский по живучести. Они пойдут в РБН.
   Фонари, светофоры, деревья, автобусы, женщины - все это  обрушивается  на
подводника, привыкшего к безмолвию, пирсу и железному хвосту своей старушки.
На него падают звуки и голоса. Он, как бывший слепой, видит то,  что  другие
уже давно не видят. Он идет среди людей,  улыбаясь  улыбкой  блаженного.  Он
придет в РБН. Его тут давно ждут.
   - Проходите,- швейцар расталкивает "шушеру" у входа и втягивает офицера,-
ваш столик заказан.
   - А ну, назад! - пихает швейцар "шушеру" в грудь.  Офицер  самый  стойкий
любовник. В ресторане до 23 часов, обалдев от свободы,  он  пьет  и  пляшет,
демонстрируя здоровье. Потом он берет вино и женщину и идет к ней, где  тоже
пьет и пляшет до четырех утра, демонстрируя здоровье. С четырех до  пяти  он
охмуряет девушку. В пять  с  четвертью  она  его  спрашивает:  "Ты  за  этим
пришел?" - после чего его берет оторопь, и  она  ему  отдается,  а  в  шесть
тридцать он уже едет в автобусе на службу и чертит по дороге треки  лбом  по
стеклу.
   - Раз-бу-ди... ме-ня...- говорит он собрату, совсем  издыхая,-  я  посплю
только... двадцать минут... а потом... мы пойдем... в РБН...-  и  затих.  Он
лежит, как мертвый, с мраморным лицом  и  полуоткрытыми  глазами.  И  собрат
будит его. Раздаются  ужасные  стоны.  Стоя  на  четвереньках,  он  пытается
встать. Встал. Пошел. Сам пошел. Под душ. После душа он готов в РБН...
   Я бы поставил им памятник: огромную трехгранную стелу, уходящую ввысь.  К
ней не скончался бы женский поток города С.
   Флагман и комдив уже сидят в РБНе. Они уже  выпили  столько,  сколько  не
способен выпить обычный человек. Когда оркестр уходит  на  перерыв,  флагман
выползает на сцену, берет гитару и поет:
   - О-ч-и ч-е-р-н-ы-е...
   - Браво! - кричит комдив.- Снимаю ранее наложенное взыскание!  -  Он  уже
видит только тот предмет, который движется. Рядом с ним оказывается  женщина
в декольте. В декольте аккуратно упакован устрашающий бюст. Бюст движется, и
комдив его видит. Бюст зачаровывает.
   - Маша,- женщина поняла, что пора знакомиться.
   - Ви-тя,- тянет  комдив,  уставившись  в  бюст,-  ой,  какие  документы,-
говорит он бюсту, падает в него носом и, присосавшись,  протяжно  целует  со
звуком.

   Учение
   Мороз дул.* Чахлое солнце, размером с копейку, мутно что-то делало сквозь
небесную серь. Под серью сидел диверсант. Он сидел на  сопке.  На  нем  были
непроницаемый комбинезон, мехом внутрь, с башлыком  и  электроподогревом.  И
ботинки на нем тоже были. Высокие. Непромокаемые, наши. И диверсант тоже был
наш, но привлеченный со стороны - из диверсантского отряда. Ночевал он здесь
же. В нашем снегу. А теперь он ел.  Тупо.  Из  нашей  банки  консервной.  Он
что-то в ней отвернул-повернул-откупорил и стал есть, потому что банка  сама
сразу же и разогрелась.
   Широко и мерно двигая лошадиной челюстью, диверсант в то же время смотрел
в подножье. Сопки, конечно. Он ждал, когда его оттуда возьмут.
   Шел третий день учения. Неумолимо шел. Наши учились отражать нападение  -
таких вот электро-рыболошадей - на нашу военно-морскую базу.
   Был создан штаб обороны. Была создана оперативная часть, которая и ловила
этих приглашенных лошадей с помощью сводного взвода восточных волкодавов.
   Справка:  восточный  волкодав  -  мелок,  поджарист,  вынослив,  отважен.
Красив. По-своему. Один метр с четвертью. В холке. А главное  -  не  думает.
Вцепился - и намертво. И главное - много его. Сколько хочешь, столько  бери,
и еще останется.
   Волкодавов взяли  из  разных  мест  в  шинелях  с  ремнем,  в  сапогах  с
фланелевыми портянками на  обычную  ногу,  накормили  на  береговом  камбузе
обычной едой, которую можно есть только с идейной убежденностью,  и  пустили
их на диверсантов. Только рукавицы им забыли выдать. Но это детали. И потом,
у матроса из страны Волкодавии руки мерзнут только первые полгода. А если вы
имеете что сказать насчет еды, так мы вам на это ответим: если армию  хорошо
кормить, то зачем ее держать!
   Шел третий день учения. В первый день группа не нашего захвата, одетая во
все наше, прорвалась в штаб. Прорвалась она  так:  она  поделилась  пополам,
после чего одна половина взяла другую в плен и повела прямо  мимо  штаба.  А
замкомандующего увидел через окно, как кого-то ведут, и крикнул:
   - Бойцы! Кого ведете?!
   - Диверсантов поймали!
   - Молодцы! Всем объявляю благодарность! Ведите их прямо ко мне!
   И они привели. Прямо к нему. По пути захватили штаб.
   Во второй день учения "рыбы" подплыли со стороны полярной ночи и слюдяной
воды и "заминировали" все наши корабли. Последняя  "рыба"  вышла  на  берег,
переодетая в форму капитана первого ранга, проверяющего, по  документам,  и,
пройдя на ПКЗ, нарезала верхнему вахтенному... нет-нет-нет -  только  сектор
наблюдения за водной гладью. А то он не туда смотрел. Только сектор и больше
ничего. И  чтоб  все  время!  Как  припаянный!  Не  моргая.  Наблюдал  чтоб.
Неотрывно. Во-он в ту сторону.
   И вахтенный наблюдал, а  "товарищ  капитан  первого  ранга,  проверяющий"
зашел по ходу дела к командиру дивизии, штаб которого размещался тут  же  на
ПКЗ. (По дороге он  спросил  у  службы:  "Бдите?!"  Те  оказали:  "Бдим!"  -
"Ну-ну,- сказал  он,  так  держать!"  -  и  поднялся  наверх.)  И  арестовал
командира дивизии,  вытащил  его  через  окно,  спустил  с  противоположного
сектора и увез  на  надувной  лодке.  Причем  лодку,  говорят,  надувал  сам
командир дивизии под наблюдением "проверяющего". Врут. Лодка уже была надута
и стояла вместе с гребцами у специально сброшенного шторм-трапика. Шелкового
такого. Очень удобного. Хорошая лодка. Мечта, а не лодка.
   Вахтенный видел, конечно, что не в его секторе движется  какая-то  лодка,
но отвечал он только за свой сектор и поэтому  не  доложил.  Так  закончился
второй день.
   На третий день надо было взять диверсанта. Живьем. На сопке. Вот он сидел
и ждал, когда же это случится. А наши стояли у подножья, указывали на него и
совещались возбужденно. Наших было человек двадцать, и  они  поражали  своей
решительностью. Вместе со старшим. Он тоже поражал.
   - Окружить сопку! Касымбеков! Заходи! - наконец  скомандовал  старший,  и
они начали окружать и заходить.
   Волкодавы пахали снег, по грудь в него уходя, плыли  в  нем  и  неумолимо
окружали. Во главе с Касымбековым. Не прошло и сорока минут, как  первый  из
них подплыл к диверсанту. Первый радостно улыбался и задыхался.
   - Стой! - оказал он.- Руки вверх! После  чего  силы  у  него  иссякли,  а
улыбка осталась. Диверсант кончил есть, встал и лягнул первого. В  следующие
пятнадцать минут к тому месту, где раньше стоял первый,  сошлись  остальные.
Еще десять минут были посвящены тому, что волкодавы, входя в соприкосновение
с диверсантом, не переставая улыбаться и  азартно,  по-восточному,  кричать,
взлетали в воздух, сверкая портянками, а затем они сминали кусты  и  летели,
летели, вращаясь, вниз, и портянки наматывались  им  вокруг  шеи.  Это  было
здорово! Потом диверсант сдался. Он сказал: "Я сдаюсь".
   И его взяли. Живьем. Упаковали и понесли на руках.
   Так закончился третий день. С этого дня мы начали побеждать.

   Давай!
   Утро начинается с построения. И не просто утро организация  начинается  с
построения. И не просто организация вся жизнь начинается с построения. Лично
моя жизнь началась с построения. Жизнь - это построение.
   Конечно, могут быть и перестроения, но  начальное,  первичное  построение
является основой всей жизни и всех последующих перестроений.
   Можно построиться по боевым частям, можно - по ранжиру, то  есть,  говоря
по-человечески, по росту, можно - в колонну по четыре,  можно  -  по  шесть,
можно, чтоб офицеры были впереди, можно, чтоб не были, можно -  три  раза  в
день.
   На флоте столько всего можно, что просто уши закладывает.
   Есть мнение, что построение - это то место, где  каждый  думает,  что  за
него думает стоящий рядом.
   Это ошибочное мнение. На построении хорошо думается  вообще.  Так  иногда
задумаешься на построении, а мысли уже кипят, теснятся, обгоняют, месят друг
друга, несутся куда-то... Хорошо!
   Я, например, думаю только на построении. И  если  оно  утром,  в  обед  и
вечером, то я думаю утром, в обед и вечером.
   Опоздание  на  построение  -  смертельный  грех.  Нет,  ну  конечно   же,
опаздывать можно и, может быть, даже нужно, но в разумных же пределах!
   А где они, эти разумные пределы? Где вообще грань разумного и его плавное
сползание в неразумное? Вот стоит на построении разумное, смотришь на  него,
а оно - хлоп! - и уже неразумное.
   - ...опять тянутся по построению. Что вы на  меня  смотрите?  Ваши!  Ваши
тянутся!
   Это у нас старпом. Наши всегда тянутся. Можно потом целый день  ни  черта
не делать, но главное -  на  построение  не  опаздывать  и  не  тянуться  по
построению. Старпом  на  корабле  цепной  страж  всякого  построения.  Новый
старпом - это новый страж, собственная цепь которого  еще  не  оборвала  все
внутренние, такие маленькие связи и цепочки.
   Старпом - лицо ответственное, и отвечает оно за все, кроме матчасти.
   Приятно иногда увидеть лицо, ответственное за все на фоне  нашей  с  вами
ежедневной, буйной, как свалка, безответственности.  Хотел  бы  я  быть  вот
таким "ответственным за все" - всем  все  раздать,  а"себе  оставить  только
страдание.
   - Где Иванов?
   Между прочим, старпом к нам обращается, и надо как-то реагировать.
   - Иванов? Какой Иванов?
   - Ну ваш Иванов, ваш. И не делайте такие глаза. Где он? Почему его нет на
построении?
   - Ах, Иванов наш!
   - Да, ваш Иванов. Где он?
   - На подходе... наверное...
   - Ну и начальнички! "На подходе". Стоите тут, мечтаете о чем-то, а личный
состав не сосчитан. Первая заповедь: встал в строй - проверь личный  состав.
Ну, а Петров где?
   - ???
   - А где Сидоров ваш? Почему он отсутствует на построении?
   - Си-до-ров?..
   - Да, да, Сидоров, Сидоров. Где он? Что вы на меня так смотрите?
   Кость лобковая! Действительно,  где  Сидоров?  Ну,  эти  два  придурка  -
понятно, но Сидоров! Не понятно. Ну, появится - я ему...
   - Все!..- Ладонь старпома  шлепнула  по  столу  в  кают-компании  второго
отсека атомной подводной лодки на докладе командиров боевых частей и  служб,
и  командиры  боевых  частей  и  служб,  собранные  на   доклад,   внутренне
приподнялись и посмотрели на ладонь старпома.
   Вот такое хлопанье ладонью старпома по столу означает переход в новую эру
служебных отношений. Этот переход может осуществляться по пять раз  в  день.
Правда, может наблюдаться несколько эр.
   - Все! Завтра начинается новая жизнь! Новая  жизнь,  слава  Богу,  всегда
начинается  завтра,  а  не  просто  сейчас.  Есть  еще  время   решиться   и
застрелиться или, наоборот, возликовать и, обливаясь  слюнями,  воскликнуть:
"Прав ты был, Господи!"
   - Если завтра кто-нибудь... какая-нибудь... слышите? Независимо от ранга.
Если завтра хоть кто-нибудь опоздает на построение...  невзирая  на  лица...
тогда...
   Что тогда? Все напряглись. Всем хотелось знать, "тады что?".
   - Тогда узнаете, что  я  сделаю...  узнаете...  увидите...  Значит,  надо
опоздать, прийти и увидеть.
   - Не понимаете по-человечески. Будем наводить драконовские методы.
   О-о-о, этот сказочный персонаж на флоте не любят. Всех остальных любят, а
этот - нет. И не потому ли, что не любят, после доклада и подведения  итогов
за день в каюте собрались и шептались Иванов, Петров и Сидоров?! Ну, эти два
придурка понятно, а вот Сидоров, Сидоров - не понятно.
   Как вы думаете, что будет с входной дверью в квартире  старпома,  если  в
замочную скважину со стороны подъезда  ей,  или,  может  быть,  ему,  залить
эпоксидную смолу? Наверное, ничего не будет.
   Утром дверь у старпома не открылась - замок почему-то не вращался. Собака
заскулила, ибо она почувствовала, что останется гадить в  комнате.  Он  тоже
почувствовал.
   Сначала старпом хотел кричать в форточку, но потом ему  вспомнилось,  что
существует такое бесценное чудо на флоте, как телефон.
   Старпом позвонил распорядительному дежурному:
   -  Это  говорит  старпом  Попова  Павлов.  Распорядительный  подумал:  "Я
счастлив" - и ответил:
   - Есть.
   - Сообщите на корабль, что я задерживаюсь,  что-то  с  замком,  дверь  не
открывается. Пусть наш дежурный пришлет кого-нибудь посообразительней.
   Распорядительный позвонил на корабль. Дежурный по кораблю ответил: "Есть.
Сейчас пришлем" - и оглянулся.
   Сообразительный на флоте находится в момент, потому что он всегда рядом.
   - Слышь, ты сейчас что  делаешь?  Так,  ладно,  все  бросай.  К  старпому
пойдешь, у  него  там  что-то  с  дверью.  На  месте  разберешься.  Так,  не
переодевайся, в ватнике можно; наверное, сопкой пойдешь. Топор захвати. Ну и
сообразишь там, как и что. Ты у нас, по-моему, сообразительный.
   Сообразительный был телом крупен. Такие берут в руки топор и приходят.
   - Здравия желаю! - сказал он старпому через дверь.
   - Ну, здравствуй,- сказал ему старпом, ощутив  вдруг  желание  надеть  на
себя еще что-нибудь кроме трусов, что-нибудь с погонами.
   - А зачем я взял топор? - соображал в тот момент сообразительный.- И  без
топора же можно. Только руки все оттянул.
   Он даже посмотрел на руки и тяжело вздохнул - точно, оттянул.
   - Ну чего там,- услышал он голос старпома, который уже  успел  одеться  и
застегнуть китель,- чего затих? Умер, что ли? Давай!
   А вот это неосторожно.  Нельзя  так  кричать  "Давай!"  личному  составу,
нельзя пугать личный состав, когда он думает. Личный состав может так дать -
в тот момент, когда он думает,- костей не соберешь!
   - Щас! - Наш сообразительный больше не думал. Он застегнул ватник на  все
пуговицы, натянул зачем-то на  уши  шапку,  засосал  через  губы,  сложенные
дудочкой, немножко воздуха, изготовился, как борец,- и-и-и-ех! - и как  дал!
Вышла дверь, и вышел он. Неужели все вышло? Не-ет! Что-то  осталось.  А  что
осталось? А такой небольшой  кусочек  двери  вместе  с  замочной  скважиной.
Мда-а, мда-а...

   Росписи
   На флоте не умеют ни читать, ни писать.
   - Где? Здесь? -  спрашивает  старпом  и,  размахнувшись,  шлепает  печать
совсем не туда, где скребет бумагу палец командира подразделения.
   - Да не там же! - хватается за уши и ноет командир подразделения.- Вот же
где нужно было! Здесь же написано! Теперь все переделывать!
   - Раньше надо было говорить,- делает себе ответственное  лицо  старпом  и
завинчивает печать.
   Нет, на флоте не умеют ни читать, ни  писать.  Но  зато  на  флоте  умеют
расписываться. В любом аморфном состоянии, и даже  безо  всякого  состояния,
военнослужащий на флоте  не  теряет  способности  рисовать  те  каракули,  в
которых даже его родсгвенняки никогда не узнают  представителя  их  чудесной
фамилии.
   Флот силен своими росписями. Где он их только не ставит. На каких  только
бумажках он не расписывается. Особенно в  журналах  инструктажа  по  технике
безопасности. Сколько у нас этих  журналов  инструктажа  -  этого  никто  не
знает, и расписываемся мы за этот инструктаж когда угодно. Поднесут журнал в
любое время дня и ночи - и расписываемся. Скажут:
   - Вот здесь чиркани,- и чирканешь, никуда не денешься.
   На   огромном   подводном   крейсере   шел   пряем   боезапаса:   машинка
торпедо-погрузочного устройства визжала, как поросенок, в тумане, и  торпеда
ленивым чудовищем сползала в корпус.
   Среди общего безобразия и суетни взгляд проверяющего  непременно  нащупал
бы Котьку Брюллова, по кличке Летало. Лейтенант и минер Котька был награжден
от  природы  мечтательностью  -  редкое  качество   среди   славного   стада
отечественных мино-торпедеров.
   - Очнитесь! Вы очарованы! - периодически орал ему в ухо командир.
   Котька пугался, начинал командовать, и все шло наперекосяк.  А  потом  он
опять забывался и в мечтах далеко улетал.
   И вдруг он испугался самостоятельно, без командира: ему  показалось,  что
тот крадется к  его  уху.  Котька  ошалело  взмахнул  руками,  как  дирижер,
которого нашло в брюках шило, и одна рука его, вместе  с  рукавицей,  попала
туда, куда она никак не должна была попасть: в работающую машинку.
   Рукавицу затянуло, и Котька заорал. Орал он хорошо, звучно и  непрерывно.
Он орал и тогда, когда все остановили, а руку выдернули и осмотрели.
   На звуки Котьки из люка неторопливо выполз толстый помощник  командира  с
журналом инструктажа по технике безопасности под мышкой.  Он  был  похож  на
старую, жирную, мудрую крысу, бредущую забрать приманку из  лап  только  что
прихлопнутой мышеловкой товарки.
   - Не ори! -  оказал  он  негромко  и  мудро,  подходя  непосредственно  к
Котьке.- Чего орешь? Сначала распишись, а потом ори. После этих слов Котька,
ошалевший от боли, почему-то перестал  орать  и  расписался  там,  где  была
приготовлена галочка.
   - Вот теперь,- сказал  помощник,  убедившись  в  наличии  росписи,-  ори,
разрешаю,- и так же неторопливо исчез в люке.
   Перенесемся через десять лет в ту же лодку, в тот же первый отсек. Что мы
видим? Ну, прежде всего, командира  первого  отсека  мино-торпедера  Котьку,
растерявшего мечты и вояосы, награжденного болью в душе и в  желудке,  мирно
дремлющего в ожидании перевода  к  новому  месту  службы,  и  его  отличного
мичмана, втягивающего специальной рукояткой торпеду в аппарат.
   Все торпедисты знают, как коварна рукоятка. Она обладает обратным  ходом.
Обратный ход бывает только в лоб.
   Мичман для чего-то отпустил рукоятку - то ли пот стирал, то  ли  чесался.
Сейчас это уже трудно установить. Рукоятка сделала "бум!" - обратно и в лоб.
   Посыпались искры, от которых мичман на время ослеп;  лицо  его  с  криком
превратилось в одну большую шишку.
   И что же сделал наш славный командир Котька?  Он  бросился  к...  журналу
инструктажа. Он лихорадочно  нашел  нужную  графу  и  увидел,  что  там  нет
росписи. Он  вспотел  от  предчувствия.  Он  подсунул  слепому  от  все  еще
сыплющихся искр подчиненному журнал, вложил в руки ручку и сказал:
   - Не вой! вот здесь...  распишись.  Мичман  перестал  выть  и  расписался
наощупь, после этого он был спасен. После росписи его перевязали.

   Дерево
   - Дерево тянется к дереву...
   -  Деревянность  спасает  от  многого...  Эти  фразы   были   брошены   в
кают-компании второго отсека в самой середине той небольшой истории, которую
мы хотим вам рассказать.
   Итак... В шестом отсеке, приткнувшись за каким-то железным ящиком,  новый
заместитель командира по  политической  части  следил  за  вахтенным.  Новый
заместитель  комаидира  лишь  недавно  прибыл  на  борт,  а  уже  следил  за
вахтенным.
   Человек следит за человеком по многим причинам. Одна из причин: проверять
отношение наблюдаемого к несению  ходовой  вахты.  Для  этого  и  приходится
прятаться. Иначе не проверишь. А тут как  в  кино:  дикий  охотник  с  поймы
Амазонки.
   Из-за ящика хрипло дышало луком; повозившись,  оттуда  далеко  выглядывал
соколиный замовский глаз и клок волос.
   Лодка куда-то неторопливо перемещалась, и  вахтенный  реакторного  отсека
видел, что его наблюдают. Он давно заметил зама в ветв