-  матросы,  а  затем  -  наша
палуба, где  офицерам  отвели каюты, а выше  - начальство. И  еще служба там
правилась по всем  статьям: "Для  подъема флага построиться - шкафут, правый
борт!" - и все это на корабле, который давно утонул. Просто "карман-сюита" -
как  все  это дело называл старпом соседей, имея в  виду то положение вещей,
когда человек засовывает себе руку в карман, чтобы почесать  там то, что  на
виду обычно не чешется.
     И еще командир приказал вытащить из офицерских  кают все  матрацы, чтоб
офицеры в рабочее  время не разлагались, то есть не спали бы, как киргизские
сурки, то есть без задних  ног. И остались в каютах  только  голые панцирные
койки, такие колючие, что на них лечь мог только умалишенный.
     Сова  надевал шинель,  застегивал  ее  на все  пуговицы,  на  голову  -
шапку-ушанку с опущенными ушами и в ботинках -  руки  на груди - заваливался
на голые пружины и спал.
     Зайдешь,  бывало, в каюту, и не по  себе становится: Сова, вытянувшись,
лежит  в шинели на голых пружинах,  свежий как покойник.  Ему поначалу  даже
бирку в руки совали: "Я - умер, прошу не беспокоить".
     - Савенко! - кричал командир, когда  его вдруг где-нибудь отлавливал. -
Где вы пропадаете?
     - В цехе, товарищ командир, там клапана...
     - В цехе?! Ну-ну! Если узнаю, что вы спите в каюте, клитор вырву!
     - Есть! - говорил Сова и поворачивался, и у него  на  спине - сверху  и
донизу - была отпечатана койка.
     Он  обожал  надеть  на  себя повязку  дежурного  и так  разгуливать  по
территории. Так его никто не трогал, и он никого не трогал.
     Но иногда на него что-то находило, видимо, что-то конструктивное, и он,
пользуясь   этой  повязкой,  останавливал  строи,  заставлял  их  равняться,
перестраиваться, назначал старшего на переходе.
     Как-то стоим  мы  с  ним на обочине  -  а  Сова только-только  из  себя
дежурного  сделал,  -  а  мимо   прет  строй  воинов-строителей  -  немытые,
зачуханные, по грязи, сапоги рваные. Строй похож на пьяную сороконожку.
     Сова встал по стойке  "смирно",  грудь  выпятил,  поднял  лапу к  уху и
пролаял: "Здравствуйте, товарищи воины-строители!"
     Солдаты обомлели.  С ними,  наверное, никто никогда не здоровался,  их,
скорее всего, вообще никто не замечал, никто не любил. Они сами скомандовали
себе  "Раз-два-левой!",  взяли ножку, подравнялись,  прижали руки  по  швам,
рывком  повернули головы  направо  и  завопили:  "Здравия! Желаем!  Товарищ!
Майор!"
     Сова, все еще стоя по стойке "смирно", скосил на меня глазки и спросил:
     - Саня, чего это я только что сделал? А?
     - Не знаю.
     - И я не знаю. Вот до чего может довести чувство стадности. Не ведаешь,
что творишь.
     Говорят, Сова умер. Во  время погрузки ракет он  уснул, и на него упала
ракета.  Не верю. Не мог Сова так бесславно исчезнуть. Вот увидите, войду  я
когда-нибудь в центральный, а он там дает очередное представление.
     А  как ракета  падает,  я  видел.  Хлоп  - и  потекла. И  облако белое,
ядовитое от нее  поднимается. И как все узрели  то облачко неприятное, и как
рванули все - мигом вымерло,  а впереди безумной толпы бежал капитан первого
ранга.  Он  так  врезался  в   окружающее   нашу  героическую  базу  колючее
заграждение, что проволока лопнула  у него справа и  слева и в грудь глубоко
вошли обрывки. Он бежал, как  лось рогатый, и  у него во время бега работало
все: руки-ноги-рот и, главное, конечно же, ноги - они у него так и мелькали,
так  и мелькали, создавалось даже ложное впечатление, что они у него обуты в
белые чулки,  а  за ним неслись все остальные, на  мгновение  позабывшие про
свой мужеский пол.
     И  добежали они до  какой-то вонючей ямы, и  бухнулись в нее  с разгону
все, и все разом закопались, зарылись в землю, как кроты.
     Вот это были скачки! Потом каждый из участников мог запросто изобразить
"Зорге на лошади" или только "его лошадь".

     Не помню, чтоб за это потом награждали.
       Да и чем  у нас могут  наградить?! Господи!  Да у нас же все  награды
юбилейные  -  какие-нибудь  "70  лет Вооруженных  Сил" или  "100-летие"  еще
чего-нибудь,  может быть,  даже исполнения  оперы "Аида"  или  другой оперы,
Масканио (брата Пуччини). "Сельская чушь".
     Вот я никогда не носил на себе эту юбилейную глупость. Да и небезопасно
это - можно ляжку проколоть.
     Вот  была у одного ветерана орденская планка от ключицы до колена.  Так
его  так зажали, чтоб не  очень ветеранился, в  общественном транспорте, что
она у него расстегнулась и упала, А потом ее кто-то подобрал и воткнул ему в
грудь  печальную,  да  так  здорово  воткнул, что сердце насквозь  проколол.
Окружающие ему:  "Папаша! Папаша!" С-свет небесный! А у  него  головенка уже
отвалилась, а глаза уже видят сады райские.
     Выводок  блядей! Хочется воскликнуть  насчет  всяческих  наших  наград.
Выводок блядей!
     Нет,  граждане,  у  меня  на   груди  всегда  красовалась  только  одна
планочка-волкодавка,  символизирующая  собой  одну-единственную  награду   -
медаль "Не-Помню-За-Что".  Я  тогда  даже  не поинтересовался,  что  я там в
военторге приобрел, когда мне орденская  планка понадобилась, просто зашел в
ларек, ткнул пальцем в самую мелкую - "эту", мне ее и выдали.
     Сколько  она  у  меня  распечатывалась  и  падала  с грудей  -  это  не
сосчитать, и все время  я на нее  наступал, и она мне в ботинок впивалась, и
хорошо, что маленькая, - насквозь  его не протыкала, а то Серега Бережной по
кличке  "Бережней с кретинами",  тот самый, что, напившись, уверял, что он -
Эрнест Хемингуэй,  родной  внук  покойного,  и  сделан во  время  Кубинского
кризиса, купил себе планку сразу на четыре отростка и только пришпилил ее на
себе, как она у него через мгновение отцепилась, упала, а он на нее, конечно
же, наступил и пропорол себе ступню,
     Месяц  потом  в  госпитале валялся, потому что от  сопревшего в ботинке
носка получил заражение голубой Эрнестовой крови.  Между прочим, после этого
разрешили носить шитые планки, то есть пришивать их к белью намертво.
     Выводок блядей! Хочется повторить. Вот так у нас всегда, чтоб им письку
на лохмотья размотало, пока не ухлопают кого-нибудь, перемен не жди.
     Вот  упал у  нас  генерал на пирсе, поскользнулся он, милашка,  в наших
новеньких флотских тапочках  на кожаной подошве,  и только  затылочек во все
стороны в лучах восходящего  солнца брызнул. И только тогда нам всем тапочки
заменили:  выдали  те, что  не  скользят на вспотевшем железе, -  тапочки на
микропоре.

     А сколько до этого подводников падало,  сколько их билось своими тупыми
головками  или что  там у нас  вместо них  имеется  - о железо!  о железо! о
железо! - и  никого это не  волновало, а  как генерал  звякнулся, язви его в
душу тухлую, так всем сразу и полегчало.
     Велик,  конечно,  соблазн  возвести  этот  случай   в  принцип  и  бить
генералов, ухватив их за срань, обо  что ни попадя, чтоб до перемен на  Руси
достучаться,  но  не  будем  мы  этим  пользоваться, По-моему, нехорошо  это
как-то. Нехорошо. Лучше мы снова вернемся к описанию пейзажа.
     - Онанизм! -  заявлял наш старпом,  который  является составной  частью
нашего пейзажа. - Это полезно!
     И заявлял он так  в  переполненной кают-компании  где-нибудь к середине
похода. Причем посреди доклада, не поймешь к чему - все затихали, ждали, что
же дальше. А он, вроде бы про себя:
     - И врачи рекомендуют. Надо бы нашему доктору лекцию прочитать.
     - Так доктор и так все знает, Алексей Ильич! - не выдерживал я у себя в
углу, и мне тут же вставляли в нежную часть кусок  подзорной трубы, огорчали
меня то есть, наказывали в приказе, а потом аккуратненько переносили все это
в мою карточку взысканий-поощрений. И не было в моей карточке места живого.
     Меня наказывали: "за неуважение к старшим", "за  препирательство",  "за
систематический халатный надзор", "за спесь и несобранность", "за умничанье"
и, наконец, "за постыдную лживость при объективности событий".
     А зам перед проверкой штабом флота вбегал к помощнику командира в каюту
и, торопливо спотыкаясь, записывал нам, командирам  боевых частей, всем одно
и то  же  взыскание:  "За низкую организацию  соцсоревнования  во  вверенном
подразделении" - выговор-выговор-выговор!
     И я сочувствовал этой его торопливости.
     Потому что когда мне давали эту карточку на ознакомление - а вы знаете,
конечно, что  у  нас  офицера  знакомят  с  его  взысканиями,  -  я,  улучив
мгновение, кинь  ее в форточку, и она, заметавшись, как чумная мышь летучая,
полетела, полетела, полетела - размножаться. И помощник  потом все никак  не
мог мне доказать, что он только что мне ее вручил.
     Потому  что не успел  я расписаться  за  ее  получение  в журнале учета
ознакомлений офицерского  состава со своими карточками, потому  что, пока он
рылся, оттелячив свой ядреный круп турецкого кастрата, хрипя в  галстуке под
целой  стопкой  журналов  - "инструктажа  по  технике  безопасности", "учета
воинской  дисциплины", "учета  бесед..." и "учета учетов"  - в  поисках того
журнала "ознакомлений", я свою карточку уже сплавил в форточку.
     - Не может быть! - говорил он потом и шарил повсюду бессознательно. - Я
где-то здесь ее положил.
     - Может, - говорил ему я и смотрел нагло.
     Про-мис-куи-тет,    одним   словом,    про-мис-куи-тет!   И   обширная,
систематическая пронация с помощью пронатора.
     Я как-то сказал все  эти слова, пытаясь с помощью их очень сдержанно, в
строгих,  меланхолических тонах  описать  всю нашу флотскую  жизнь, но  меня
никто не понял.
     Все смотрели  на меня и  будто  принюхивались,  будто  я  по старинному
обычаю венецианок между щечками ягодиц раздавил ампулу с духами и теперь они
в непонятном томлении старательно постигают природу столь дивного аромата.
     А  у зама  даже носик  вытянулся,  и  вся его мордочка сделалась  такой
суетливо  тонкой, щетинистой - ну, точь-в-точь  как у опоссума, проверяющего
свежесть утиных яиц, -  такая недалекая-недалекая  - видимо, оценивал  он те
слова на правильность политического звучания.
     Но столь хрупкая  его изостация (изосрация. так и хочется ляпнуть) была
совершенно подавлена и опоганена нашим старпомом.
     - Химик, еб-т! - сказал он.
     Наш  старпом,  кроме  как  "Мандавошка -  это особый  вид  бабочки  без
крыльев",  ничего же  поучительного  сказать не может,  И еще он  много чего
сказал, но я это все усвоил только на треть, потому что смотрел ему на мочку
уха.
     Этому фокусу меня научил Саня  Гудинов, с которым  мы  столько прожили,
что  если собрать все это вместе, то получится огромный  холм,  состоящий из
людей  и  событий,  воспоминаний  и восклицаний, рапортов, объяснительных  и
проскрипционных списков.
     А фокус  состоял в следующем:  нужно  при  распекании  тебя начальством
смотреть собеседнику  на  мочку  уха.  Начальство это  не  выдерживает,  оно
невольно начинает  ловить твой взгляд и забывает  совершенно то, о чем оно с
тобой разговаривало.

     Эх, Саня, Саня!
       Мы с ним пять лет жрали из одного котла всякую  малопонятную дрянь  и
спали, не раздеваясь,  на одной походной несдвигаемой кровати, где кроме пас
поместились  бы  все  сказки  Гауфа,  и  все  мы  в  сравнении  с  нею  были
Дюймовочками и нуждались в родительском утешении.
     А  родителями  в  тот период нашей  с  ним  биографии у нас была группа
командования. Это к ней, чуть чего, следовало обращаться за утешениями.
     - Пойду выпью со сволочами, -  говорил о них Саня  и отправлялся  пить,
празднуя то ли проводы очередного  нашего  зама, то ли пома, то ли старпома.
И, напившись, они мирились, и старпом вел Саню к себе допивать.
     - Глафира! - внутренне ликуя, говорил  старпом жене,  которую вообще-то
звали Марией, когда дверь открывалась. - Уч-ти! Мы с другом!
     И  "Глафира"  учитывала.  То есть  я  хотел сказать,  что  после  этого
происходило нечто необъяснимое: его жена, ростом чуть выше  веника или травы
полуденной, выражаясь эзотерическим образом, стоящая в дверном проеме руки в
боки,  вдруг  выбрасывала  одну  руку  далеко  вперед  и  сгребала  старпома
полностью в  горсть - ему словно ядро между лопаток попадало; после чего она
зашвыривала его в комнату  - а он еще ножками так ловко сам  себе наподдавал
по жопке в этом перелете,  что  просто детское  умиление  порождал,  - потом
дверь с треском захлопывалась.
     Саню  я обнаруживал наутро во второй нашей комнате - он клубочком лежал
на полу.
     В этой  комнате  у нас  хранилась политическая  литература:  откровение
ведущих политических  авторов  и прочее  проституирование  в  виде  газет  и
журналов.
     Дело  в  том,  что  Саня  выписывал себе кучу  обязательной литературы:
"Красную звезду",  "Квадратный  полумесяц" и  другие чудеса. И  все это,  не
читая,  мы годами  складывали  в  этой  комнате.  Так  вот:  если  правильно
расположить вдоль стенки все эти отпечатанные мысли и потоки сознания, то на
них можно было  даже  ночевать при  отсутствии кроватей, что  мы  и  делали,
появись  у нас в жопу пьяные гости: мы  правильно располагали авторов, чтобы
они с прыжка не развалились,  потом за руки  за ноги  - "Раз! два! Три!!!" -
закидывали на них гостей,  оборачивая все это предварительно полиэтиленом на
тот случай,  если поутру они  спросонок, не  доходя до унитаза, будут  ссать
друг на друга вперемежку.
     Но в этот раз, видимо, Сане пришлось туго,  потому что он-таки не дошел
ни до постели, ни до политических авторов. Я его поднял и потащил к кровати,
а  он  только  чуть-чуть  в себя  пришел,  только почувствовал,  куда  я его
перемещаю, как сразу же  уперся. "Нет, - говорит, - пусть тут зам ляжет, а я
- с краешку".
     Так и не  лег на  кровать.  А еще  говорят, Саня не любит замов. Данный
случай   свидетельствует,  что   любит,   и  до  этой  любви,  если   сильно
набубениться, можно докопаться.
     Видимо, после того как Саню  от  старпома  выставили,  он  вдоль  озера
здорово  нагулялся  и  совершенно потерял ориентацию: пришел  и рухнул среди
журналов и статей.
     Саня, когда крепенько выпьет,  всегда гулять отправляется.  Если он вам
скажет: "Я пошел гулять", - значит, он уже готов к повреждениям, и выпускать
его не стоит.
     Хотя  внешне  это на  нем никак  не отражается и заметить надвигающуюся
прогулку можно  только  по косвенным признакам. Например, он вдруг открывает
холодильник  и начинает  из него  выгружать на стол  все банки  и тут  же их
вскрывает, приговаривая:  "Это изумительные, восхитительные  люди", - имея в
виду  тех людей,  которым он  собирается скормить  все  эти консервированные
прелести.
     Однажды  он  таким  образом  уничтожил  всю  замовскую  икру.  В  нашем
холодильнике  наш новый заместитель - Клопан Клопаныч, как мы его окрестили,
-  хранил  свою икру. Не ту, конечно, икру, которую он  лично отметал, а ту,
которую  нам  после  автономки  выдавали.   Просто  квартиру   ему  еще   не
предоставили, и  холодильника  у  него не было,  вот  он у пас  свою  икру и
пристроил.
     Он  раньше  на Черноморском флоте мучился,  а там  "икорку"  -  как  он
изволил  выразиться   -  не  выдавали,  а  у   нас  выдавали,   и  он  этому
обстоятельству жутко обрадовался. Да мы и сами предложили: мол, у вас на ПКЗ
все равно сопрут, давайте к  нам.  Вот  ее-то Саня и  скормил "изумительным"
людям.
     Потом  он, правда,  подошел  и  сообщил эту  трепещущую  новость нашему
новому заместителю, лимон ему в задницу. Икнул, потом основательно и глубоко
рыгнул и сообщил.
     Саня,  когда  смущается, всегда сначала  икает,  а  потом уже глубоко и
убедительно рыгает. В  общем,  проделал  он  все эти упражнения со ртом и  с
желудком, говоря;
     - Александр Александрович! (Фу-х!) Я вашу (мать) икру-то... съел!
     И вы  знаете,  немедленно запахло наигравшейся гориллой. Этот наш новый
зам  в  разные  периоды своей жизни  у нас пах по-разному:  при  волнении  -
наигравшейся гориллой, при огорчении  - побеспокоенными  клопами, а в случае
опасности - духами и жасмином.
     Так  что если рядом с замом запахло духами, значит, жизни нашей  что-то
угрожает.  У  замов  просто  чутье  поразительное на  это  дело,  чуют  они,
тряхомуды печальные,  когда их жизнь в  опасности,  а этот наш недоносок - в
особенности.
     И еще у него уши  оттопыривались, когда он был вне себя, и тогда, когда
Саня  ему  эту  новость  сообщил,  они  тоже  у  него  отошли  от  головы на
значительное  расстояние, а затем на лице его сейчас же сделалось выражение,
будто пришла свинья и съела всех его детей, с него просто картину можно было
писать: Рубенс. "Хавронья и младенцы".
     Потом он  пожевал  впустую  воздух -  он всегда жевал так воздух, когда
собирался сообщить нечто значительное, - и...
     - Александр Евгеньевич! - пауза, во время которой зам слегка, как кляча
на солнце, качает головой. - Но у меня ведь дети!
     Надо  вам  сказать,  что  Саня  (консервированные  слюни  тети  Глаши!)
вообще-то  поначалу  слабо  понимал, какое отношение имеют дети  к замовской
икре.  Оказывается,  у зама много  детей,  оказывается, их у  него -  вертеп
едучий, и  еще  оказалось, что по ночам, оставшись один па один с верблюжьим
одеялом в  вонючей  каюте на пароходе,  зам мечтал, как  он вскроет  банку и
собственноручно ложкой вложит каждому своему грызенышу в рот по икринке.
     Пришлось за корабельный спирт доставать заму эту икру - а что делать! -
и  еще  кое-какие  консервы,  которые   Саня  вместо  детей  съел  вместе  с
"восхитительными" людьми.

     Протоэнурия!
      Я когда  вспоминаю этого нашего зама, мне  всегда  приходит  в  голову
именно это слово;  сначала, правда,  ахинея  какая-то, удивительная в  своей
прозрачности,  лезет  в  голову, а  потом  - оно.  И  еще  приходит  слово -
"прострация", и еще - "проплиопитек".
     Проплиопитеками кто-то  назвал наших матросов,  которые при сдаче  всем
экипажем  перед походом  анализа мочи плевали  заму в  миску,  отчего у него
всякий раз обнаруживали  в моче белок (хотя белок может быть в моче у замов,
я считаю, просто от трусости перед автономкой).
     А  белок  в  моче,  ребята,  официально  обнаруженный,  -  это  и  есть
протоэнурия, что само по  себе есть - заболевание  почек, лихорадка, половая
недостаточность и прочая глобальная зараза.
     И  как только  такой никудышный замовский анализ становился  достоянием
гласности,  зам немедленно впадал в пространственную прострацию на несколько
дней, а  доктор-идиот  по  триста  раз  гонял  его  на  повторную сдачу  той
внутренней жидкости, недержание которой с трудом можно  отнести к  признакам
богатырского здоровья, и недержание с ним случалось всякий раз, когда доктор
все ему объяснял про протоэнурию, но положительное звено состояло в том, что
док ни под каким видом не гасил в нем луч надежды.
     И зам каждое  утро, проснувшись  с надеждой или только с  ее  лучом, не
срамши, не жрамши, не опорожнивши себя, мчится в поликлинику, и каждый  день
его надежда не  подтверждалась, потому что матросиков у нас много, и все они
негодяи, и все они успевали плюнуть заму в тот скромный половничек, что он в
банку нацедил,  отчего потом  зам  при получении в  руки анализа заводил при
докторе такую псалмодию, что становится просто неудобно за его мировоззрение
и идеи.
     Оказывается, он  совершенно был не  готов  к  самопожертвованию,  хотя,
конечно, все  где-то даже подозревали, что  так оно и есть и наш заместитель
ведет себя как  блядь последняя, то есть как  всякий зам на краю  гибели, то
есть как очумевшая колхозная баба, севшая жопой на противотанковую мину.
     А от плевого пожара  он вообще в отсеке носился по проходу, как молодая
коза, блеял, душистый,  сочась фекалиями веретенообразно  (то  есть  ссаками
жидкими  исходя совершенно на нет), опрокидывая моряков, которые бросались к
нему, ссущему, наперерез, чтоб помочь осознать себя.

     Ибо!