ребенком уже  возведена Китайская стена, и можно биться в нее с
одинаковым  успехом хоть тысячу раз,  а можно  не  биться, можно с последним
ударом прижаться щекой к безразличной многотонной кладке и  почувствовать то
бездонное отчуждение всего этого мира, какое можно еще испытать разве только
в безводной пустыне,  припав щекой  к  гладкому морскому голышу,  неизвестно
откуда взявшемуся в этой местности, перевернув его, конечно же той стороной,
что обращена к песку и помнит все еще все приметы  ночи** Метафора все время
ускользает, вернее было бы сказать,  она все время использует свое  основное
качество - таять, истончаться, на лету  истлевать в воздухе. У нее тоненький
серебристый хвостик, за который  не ухватиться, а может быть, подспудно и не
хочется   ухватиться,  поскольку  невольно  не   хочется  достичь  точности,
страшновато ее достичь..
     Но Боже мой!  Куда же  теперь девать бездну  нежности, просто груды той
самой нежности,  что  была  заготовлена уже давным-давно,  еще  тогда, когда
рядом со мной ощущался сквозь тонкую ткань халатика теплый бок  моей матери,
и  таилась   она   до  времени  в  каких-то  удивительно   емких,   глубоких
пространствах души, предназначенная тому будущему маленькому зябкому тельцу.
Как мне  с ней  теперь совладать?  Куда же  теперь ее деть?  У  нее же такая
огромная температура. Это же как коробочек спичек, в котором зажглась одна и
сразу же вспыхивают все остальные, и страшно все это держать в руках.
     А главное, у меня все уже было как бы заранее придумано, расписано, как
я  с  ним буду гулять,  или нет: сначала, как я  буду бережно держать его на
руках, какие  у  него при этом будут мягкие и одновременно упругие, округлые
ножки и ручки, как я осторожно буду  прижимать к себе его голову,  памятуя о
том, что у него еще не зарос пугающе пульсирующий родничок, а потом он будет
узнавать меня, улыбаться  беззубым  ротиком, брать  с серьезнейшим видом мой
палец  и  пытаться его проглотить, а я буду  придумывать специально для него
сказки,  я так хорошо рассказываю сказки, я бы рассказывал  их  каждому  его
пальчику.  И еще мы с ним  будем гулять. Я бы сажал его себе на шею, а он бы
охватывал ладошками  мои колючие щеки - чисто выбритые  щеки для меня всегда
почему-то  проблема,  -  а ладошки у  него  маленькие-маленькие, обязательно
растопыренные, похожие на листики молодой осины и тепленькие; и он привык бы
ездить на мне верхом и все время просился бы "на шейку", а я бы притворялся,
что меня это ужасно раздражает, ворчал, а на самом деле млел бы от счастья.
     Как  же так?  Нельзя же по  всему этому...  так...  Это  же  все  такое
тоненькое,  нежное, словно  голос только  что  очнувшейся  ото сна маленькой
птички, придуманное с такой тщательностью, с  таким  бережением, вынянченное
так, что в какой-то  момент  начинает  казаться, что и  не ты вовсе  все это
выдумал, а кто-то тебе все это очень-очень давно очень клятвенно пообещал.
     И тут вдруг я обнаружил,  что я думаю только о себе, о своих чувствах и
совершенно  не думаю  о том, что  существуют  еще  чувства  матери,  которая
обречена уже никогда не стать матерью, что есть  еще Майя  и  для  нее -  то
нежное  томление девочки, а вернее,  только  его  первые толчки, которые  по
степени   соприкосновения  с  собственной  плотью  более  всего   напоминают
прислушивание к  горному  эхо или  же к любому  другому  чужеродному  звуку,
вторгшемуся, но не оскорбившему слух, а скорее возбудившему  надежду  на его
повторение  и осмысление; то томление,  как и та нежность,  мешающая сделать
вдох полной грудью, и поэтому получается не один вдох, а несколько  глотков,
а нежность  - она находится где-то в середине твоего существа, словно бы там
висит  нечто,  скорее  всего,  сырая  весенняя веточка,  на кончике  которой
трепещет капелька, и  этот трепет у капельки, возможно, от того, что страшно
сорваться, так как за этим срывом прячутся настоящие слезы; и вот все это: и
томленье, и нежность, и  слезы, и мечты - закончилось "вероятностью двадцать
процентов", дрожанием век, рук, губ - рухнул мир.
     Как же ей  теперь, наверное, хочется  забиться  в угол или  забраться с
ногами в огромное мягкое кресло, Сжаться в нем и чтоб сверху накрыли чем-то,
ну  вот  хоть  этим  нашим  мягким,  пушистым декадентским пледом,  вовсе не
подходящим  для этой цели,  но  дорогим,  купленным в свое время  за большие
деньги;  и  чтоб  оставили  в покое,  забыли,  позволили забыться,  дали  бы
выплакаться и уснуть.
     "И в то же время ей страшно остаться одной, и она не садится ни в какое
кресло, она ходит  за  мной,  словно,  прости Господи,  маленькая собачонка,
которая не оправдала надежд хозяина, - подумал я,  - а потом она  берет меня
за  плечо  или,  проходя  мимо,  касается  случайно рукой,  но  в  следующее
мгновение она уже отстраняется, а еще через какое-то время  снова касается и
прижимается. Ей сейчас так нужен я..."
     Бй нужен я, а мне нужен ребенок. Мальчик, девочка - все равно. Господи,
я  с ума  сойду!  Почему  я  должен быть  заложником чьей-то немощи, чьей-то
природной неспособности?  Я  -  молодой,  здоровый,  с упругими  мышцами,  с
гладкой кожей.  Я должен,  я  имею  право быть отцом! Жизнь, та самая жизнь,
заключена  в мою  собственную телесную оболочку, настойчиво требует этого. Я
просто физически это чувствую -  это теснение, нытье в груди, эту почти боль
в средостении, Я хочу, я очень хочу носить на  руках  по  комнате  маленькое
существо и хочу,  чтоб оно  держалось за  меня, цеплялось за меня ручонками,
чтоб с серьезнейшим  видом залезало мне в  ухо, пыталось потрогать глаз, а я
чтоб перехватывал его ручонки и говорил строго: "Нельзя! Ай-яй-яй!"
     Хочу, чтоб от его волосиков пахло маленькой птичкой - именно так пахнут
головки у соседских детей, - да, хочу!
     Хочу вскакивать по ночам десятки раз,  вздрагивать  от того только, что
он засопел, завозился в кроватке, заерзал или повернулся; хочу укрывать  его
одеяльцем,  если он во  сне раскрылся,  кормить его  с  ложечки,  купать,  а
главное  -  хочу прижаться к  нему,  чтоб  в  полной мере испытать  щемящую,
натуральную, живую,  а не воображаемую, почти  звериную нежность, от которой
рот сам  наполняется  слюной, которой внутри в тот  момент столько, что,  не
найдя выхода, она способна  измучить, измотать, от нее больно, она  источник
тех внезапных вспышек ненависти, которые случаются иногда со мной, когда сам
ужасаешься  этому  ее  появлению,  когда ты словно раздваиваешься  и из тебя
вылезает какой-то  другой человек,  и  ты  - существующий  где-то  здесь же,
рядом,  - в  панике от того, что он говорит, и, более того, от того, что  он
делает.
     А еще  он  способен  какое-то время думать от твоего имени. Он  великий
разрушитель.  Ему  никого  не  жаль.  В  нем  явно  и  внятно  глаголет  его
собственная  чуждая  тебе  натура.  Он  может  разъять  все,  все  измучить,
изувечить. Он излучает ненависть.

     Да,  иногда  я ненавидел Майю. Во всяком случае, до операции мне именно
так и казалось, а потом от нее, от ненависти, ничего не осталось, словно эта
рана, в  память о которой  остался  шрам  - маленький, розовый, с  неровными
краями,  послужила искупительной жертвой, которую  она принесла материнству,
заплатив и за  себя, и  за меня тоже,  выкупив у кого-то мою ненависть своей
мукой, мукой роженицы,  предметом  родов которой,  условно  говоря, и явился
этот шрам.

     Вот и все. А теперь вам остается только стараться -  как сказали врачи,
- чтоб у вас ну хоть что-нибудь получилось, и при этом вы должны торопиться:
ворота закрываются,  пути заказываются, а на трубах образуются  спайки, и за
это старание снова и снова платит она - прокушенными губами, бусинками пота,
взмокшими,  спутанными волосами, которые во  время  наших  попыток словно бы
оживают, жалобно цепляясь за подушку, а скользкие наши тела  потом  укроются
сырым одеялом и  затихнут беззвучно. Иногда вовсе  не обязательно о чем-либо
говорить.

     Ночью я вижу ее глаза. Я часто просыпаюсь  от того, что чувствую - Майя
не спит. Она лежит, подложив  под голову руку, опираясь локтем  в подушку, и
смотрит на меня. Скорее всего, она меня не видит, она смотрит сквозь меня, я
для  нее  вроде  бы прозрачен, как  бы призрачен,  а она  сама сейчас где-то
далеко, глубоко в своих мыслях;  и я, чтоб ей не  помешать, чуть-чуть только
смотрю сквозь  ресницы.  Мне ужасно  хочется обнять ее,  ободрить,  прижать,
поймать  губами ускользающую, беззащитную  мочку  уха, но я  не делаю этого;
странная  мной  владеет робость,  которую  я объясняю лишь  тем, что  всякий
человек имеет право побыть  наедине  со своими  мыслями,  пусть  даже от них
перехватывает, першит в горле.
     У Майи хорошие глаза. О  них хочется сказать,  что они дрожащие,  хотя,
наверное,  это  неточное  определение,  Скорее  всего,  они  какое-то  время
неподвижны, а потом по ним  неожиданно пробегает некоторая рябь (хоть "рябь"
- невкусное  слово, как сказал бы  мой друг, очень-очень большой филолог), и
тогда  они оживают  чудеснейшим  образом, как, должно быть, оживает озеро от
утреннего ветерка.
     Я могу часами смотреть ей в глаза. В ее взгляде утопаешь, он неожиданно
мягкий-мягкий, и возникает такое безволие и одновременно такая горечь, вроде
как крупными квадратиками  морской соли  обметало губы;  и в этой горечи,  в
этой робости, в этом безволии  почему-то хочется затаиться, остаться, осесть
на  дно  своего  собственного  редкого   дыхания,  как  в   детстве,  когда,
наплакавшись, я забивался в угол и желал только своей скорейшей смерти. "Вот
тогда  они увидят, -  думал я  обо всех своих родственниках, - вот тогда они
поймут", - и становилось хорошо на душе, и перед мысленным взором немедленно
возникало траурное шествие и всеобщая скорбь, и  было почему-то очень сладко
об этом думать.
     А  еще так же, как  в детстве, хочется закутаться  в одеяло, и чтоб оно
возвышалось над тобой этаким шалашиком, а внутри чтоб было живое, подвижное,
почти  осязаемое  тепло;  хочется  сохранить это  тепло,  хочется, чтоб  оно
приютилось  там  навсегда.  Может  быть, для  этого  следует  подержать  его
как-нибудь в ладонях.
     Но, конечно  же,  это невозможно,  и тепло  уходит в  окружающий голый,
простуженный мир, непрочный мир различных непрочностей, обмана и ожиданий, а
потом  в очах поселится безвременье. "Все мы из породы фей. Горе нас старит,
а радость молодит", - говорится в одной очень старой и очень детской сказке,
а  за стеклом у нас беременные сугробы, и когда окончательно  рассветет, они
будут смотреть нам в окна, потому что живем мы на первом этаже далеко-далеко
за  Полярным  кругом,  в   маленьком  поселочке,  в  самой  середине  белого
безмолвия, где сопки, березки-карлицы и вьюги распускают по ветру свои седые
волосы.
     А еще,  когда рассветет, то окажется, что  вокруг множество следов, и я
всегда ловлю себя  на  том,  что  ищу  среди  них  свой.  Свой и Майи.  Меня
почему-то всегда очень радует, если я их нахожу.
     А  следы за  день оплывут под солнцем, а ночью  подмерзнут,  и их - эти
маленькие свидетельства того, что  в недалеком прошлом  мы  все-таки были на
этом свете, - прикроет колючий снег.

     Господи Боже  ты  мой!  Сколько  мы  с  ней  еще  упражнялись  на  ниве
детозачатия!  Невозможно представить  себе, сколько мы  упражнялись, сколько
было ночей, лекарств, каких-то непонятных, немыслимых  процедур! И ничего не
осталось, кроме надежды.
     У надежды  шагреневая  кожа. Она  тает, вернее, жизнь обкусывает  ее по
краям. Словно мышка.

     Помню, как Майя впервые предложила мне взять  ребенка. Помню, как у нее
при этом исказился голос и некоторые звуки едва-едва были слышны. Так бывает
с музыкальным инструментом,  в котором в самый нужный и ответственный момент
западает клавиша и пропадает  самый  нужный, самый  важный  звук и  слышится
только  трогательное  -  ти-и!  Клавиша  сделала  все  что  могла, почему-то
чувствуешь себя на стороне этой клавиши - .ценишь ее последнее усилие. А еще
у нее, у Майи, подрагивали кончики ресниц - пушистые кисточки.
     Помню  свое возмущение  этим предложением, которое я,  впрочем, тут  же
подавил, и вместо него в душе сейчас же народилась тоска, апатия, меланхолия
и еще что-то подобное - так бывает, когда одной тоски уже явно не хватает, -
и  я  уже  как  о свершившемся  подумал о  том, что я  - умный, красивый,  с
выразительным лицом  - никогда не  буду иметь ребенка, очень-очень  на  себя
похожего, такого же умного, красивого и выразительного.
     И я - у меня тогда что-то сделалось  с голосом: пришлось перед тем, как
начать говорить,  сделать  несколько сухих глотков  -  медленно  выговаривая
слова, попросил ее попытаться еще раз.
     И мы попытались еще много-много  раз, и все это  довольно тяжелая, надо
сказать, работа.
     Иногда мне приходила мысль бросить Майю  - ведь  бросают же мужья своих
жен. Бросить, развестись, сойтись с  другой -  уж  она-то мне точно родит; а
потом я  вспомнил тот шрамик-лесенку, и то, как я его трогал, и то, как  она
при  этом  дышала,  эта лесенка, этот шрамик, под  моей рукой,  - эта память
останется у меня навсегда, на кончиках пальцев, на подушечках, - и сейчас же
я ощутил всю свою несвободу. Конечно же, я  не брошу Майю. Мы с  ней связаны
очень прочной  ниточкой,  а  может быть, не  одной, а  множеством  ниточек -
серебристых,  звонких паутинок: по ним передается боль. Убери  боль - станет
не хватать боли. Странное ощущение.

     - Ну,  а все-таки - спрашивал я ее тогда, - возьмем мы  ребенка, а  что
если ты родишь?
     -  Значит,  будет  два ребенка,  - сказала  она тихо,  твердо, глядя  в
сторону, и я понял, что это уже все, что  она уже не родит, и она  сейчас же
сделалась  маленькой-маленькой, и  ее  захотелось взять  на руки,  покачать,
утешить, сказать; "Да-да-да, пусть их будет двое".
     А потом мы с ней долго ходили по различным  инстанциям -  не правда ли,
какое  неприятное,  металлическое  слово,  оно  вполне   соответствует  тому
неприятному ощущению какой-то почти физиологической неопрятности, возникшему
от всей этой процедуры, словно  бы внутрь тебя вставили скользкий, холодный,
кисловатый никелированный стерженек, и тот, кто вставил,  всегда вправе безо
всяких уведомлений проверить, на месте ли  он, вправе залезть, ощупать, а ты
при  этом просто присутствуешь  как некий статист,  чьими чувствами помыкают
походя, которого словно бы не существует вовсе, о котором говорят в  третьем
лице,  что  лучше  бы  ему  встать  здесь  или  же  пройтись  туда.  "Ну-ка,
пройдитесь,  - вспоминают о  нем  наконец,  но только лишь  для  того,  чтоб
добавить: - Ну кто же так ходит, поглядите-ка, он совсем не умеет ходить".
     В  этих   инстанциях  на  какое-то   время   действительно   перестаешь
принадлежать самому себе и смотришь на себя как бы  со стороны, отмечая, что
у тебя  очень напряжена  спина,  рот, право же,  несколько  кривоват, а руки
должны быть не здесь, а, скорее всего, вот тут, где ты их на самом-то деле и
ощущаешь.
     Там нам рассказали  о документах - их оказалось ужасающее количество. А
потом, после незначительных  провалов  в  памяти, когда взор твой,  подмечая
какие-то  мелкие, незначительные предметы;  соринки, пылинки,  задерживаясь,
например,  на усатой родинке говорящего  с тобой чиновника,  приютившейся  у
него на верхней губе  и более всего напоминающей голову моржа, высунувшегося
из  лунки, да  так и  уснувшего  в этой  неудобной  позе,  - с  удивительной
легкостью  минует некоторые очень нужные события, следуя  которым можно было
бы постичь ускользающую логику  этого томительно долгого дня, - мы очутились
в доме  ребенка,  где заведующая -  знакомая наших  знакомых  - показала нам
помещения и детей. По коридорам  бегала  одинаково плохо выстриженная ватага
двухлеток,  и  нянечки  с   младенцами  на  руках  при  виде  нас  пришли  в
неистово-птичье   возбуждение   и  немедленно  принялись  тараторить,  ловко
перебрасывая  младенцев  с руки на руку, и заведующая  в конце концов  увела
нас, находившихся, несколько не  в себе, в свой кабинет, где она говорила не
умолкая,  рассказывая  о  том,  что  совсем недавно  одна  женщина  забирала
девочку,  а девочка уже  большая, двухлетняя, и она так обвила ручонками шею
женщины и так  кричала: "Это моя мамочка за мной пришла!", - что всем у  них
сделалось дурно,  и заведующая еще долго что-то говорила,  а мне  уже  очень
хотелось  на свежий воздух,  подальше от этих мест,  но  ее лицо  все  время
попадало  в  фокус  моего  зрения,  а  слух  заполнялся  ее "Вы  знаете,  вы
знаете..." - она все рассказывала  о том, что даже  грудные понимают  все  -
улыбаются своим будущим родителям, ну, то есть не родителям, конечно, а тем,
кто их будет забирать, - они все понимают и сразу же их отмечают.
     Я не помню, как мы оттуда  выбрались, только  ночью у Майи  была жуткая
истерика,  с  рыданьями,  с  причитаньями,  с  детской  неуемной  икотой,  с
какими-то дикими совершенно обвинениями в мой адрес и тут же с объятьями и с
затиханием в такт своим всхлипываниям,
     Наверное, так женщина прощается с матерью, которая умирает в ней самой,
так и не родившись,
     Нечто подобное случалось с Майей  и раньше, но  никогда прежде  это  не
проявлялось  с  такой  силой, и тогда  я,  помнится,  тоже ей  что-то кричал
изменившимся  до  неузнаваемости  голосом, какой-то одной голосовой связкой,
которая натягивалась у  меня в горле, как ремешок,  - я слышал  ее как бы со
стороны  и в то же время  чувствовал, как сильно она натягивается, -  кричал
что-то,  наверное невероятно обидное,  потому что в какой-то  момент  у Майи
прекратились рыдания и она, широко  раскрыв глаза, буквально  вглядывалась в
каждое  мое  слово; после чего я сразу же ослабел  - руки мои повисли, и под
коленями ощущалась отвратительная  слабость,  а еще  через какое-то время мы
уже согревали друг друга в объятиях - "ничего, ничего, все будет хорошо..."
     А потом я ушел в море - я тогда, как у нас говорили, "работал на море",
- а через несколько месяцев пришла телеграмма: "Поздравляю, родился сын".
     И друзья очень, помнится, тогда  обрадовались, пихали меня, ошалевшего,
со всех сторон и говорили:
     "Ну вот, видишь, операция помогла", -  и откуда они узнали об операции?
Хотя,  конечно, друзья  - эта та категория людей,  которая  каким-то образом
узнает то, что их-то как раз менее всего должно бы касаться; и  я, помнится,
два дня  ходил с глуповатой улыбкой  и все спрашивал  у себя, по-моему  даже
вслух: "А какой  он?  Да,  да,  интересно,  какой он? Маленький, черненький,
остроносенький.  худенький  или  толстенький?"  И  еще  интересовали  всякие
глупости: что  он ест, например;  ах,  да, они же сосут  соску! Боже мой, ну
конечно, молоко, кефир, жидкие каши. Интересно, сколько он весит? И я сейчас
же  помчался  к  нашему корабельному врачу  выяснять, сколько  должен весить
нормальный  ребенок,  а  друзья  показывали  на  меня  пальцем  и  говорили:
"Смотрите, еще один сошел с  ума". А я никого не  слышал, я уже строил планы
относительно того, как он у меня будет заниматься спортом и каким именно.
     -  Слушай,  док!  -  приставал я к  врачу,  - Как ты  считаешь: сначала
гимнастика, а потом плаванье или наоборот?
     - Лучше наоборот, - улыбался док, хотя я  о нем забывал в ту же минуту,
даже не дождавшись ответа.
     Мы  с ним  будем  читать,  плавать,  бегать,  ссориться,  капризничать,
мириться.  Он будет обнимать меня за  шею,  а ночью будет требовать, чтоб  я
положил ему "ручку" на "головку", как требует это сын наших соседей, который
без этой "ручки" отказывается засыпать.
     Мы  с  ним будем  возиться с цветами: у нас  целый  подоконник  фиалок.
Конечно, он сначала попытается выдирать их из горшков,  но скоро поймет, что
все это  живое и  огромности этого  живого мира  на подоконнике можно только
удивляться; он узнает, что