.
     Дорогие мои сифилитики, импотенты ума, прямолинейно пустоголовые!  Флот
- это я. Я на нем полжизни прожил. И как же я могу не любить самого себя?!
     Да я  себя  обожаю, идиоты. И с  этого момента  присваиваю себе титул -
"Дивный"!
     Да-а-а...
     А флот так и стоит перед глазами...
     -  Пиз-зззда с ушами! Просто пиз-зззда! - говорит командир  на  пирсе в
окружении офицеров, и это - исчерпывающая характеристика его подчиненного.
     А вот и стихи:

     Пошто! Моей мечте вы ухи обкорнали!
     Пошто! Взашею мне шлепков паклали!
     Пошто! Я молодой от вас в тавот попал!

     Их  читает Мишка Таташкии по кличке Крокодил. Он сочиняет их на ходу, и
поскольку  мы ходим  много,  то  этих нескладушек  у  него  -  полным-полно.
Например, идет он рядом со мной и бредит: "Сосу сосал сосид сосил", - это он
рифму  подбирает; или:  "Пись-ка уютно-уютно лежало,  дерево рядом  тихонько
дрожало", -  и читает он их нам на построении на ухо, когда стоит во  второй
шеренге. Когда надоест - поворачиваешься к нему и говоришь:
     - Мишка! Едремьть! Ты знаешь слово "эдикт"?
     - Знаю. Это по-римски "выражение".
     - Это по-русски - "э-ди-к-ты"!
     А рядом уже обсуждается старпом:
     - Наш старпом всегда так противно визжит.
     - И воняет.
     - Ив  желаниях своих,  я  вам  должен  доложить, он  мелок, как  писька
попугая.
     - Из ужасов половой  жизни  хотите? Ночью  снится мне что-то невыносимо
белое. А я же любопытный. Пододвигаюсь поближе, тянусь, окликаю, а это рука,
безжизненно торчащая из белоснежной жопы. И только я придвинулся  к ней, еще
ничего до конца не осознавший, а она меня - хвать! - и стала обнимать.  Чуть
ежа не родил!
     А вот еще:
     - С утра руки чесались сделать что-нибудь для Отечества! Купил японский
веер.
     - Зачем?
     - Трихомонады отгонять!
     - Эх! Наковырять бы козявок!
     - И засунуть бы их заму в рот!
     -  После  чего  в  воздухе  разольется  мягкий  запах  мяты  и  детской
опрелости.
     - Из-за вас я совершенно не слышу старпома.
     - А на хрена он...
     -  Тише!  Я  тоже  не  слышу.  Сейчас  выбью серные  пробки  из ушей  и
приспособлю их под его чарующие звуки.
     -  А  я  при разговоре  с командиром  чувствую  все  время,  как  спина
прогибается  и  зад отклячивается,  а  в глазах  - любовь-любовь  и  желание
совершить то, совершить это, доложить об этом, об том...
     -  Вчера старпом послал меня на стройку кафель для гальюна воровать. За
мной два часа майор с лопатой гонялся.
     - Догнал?
     - Куда ему, пьяненькому!

     Эх, вторая  шеренга. Вот когда я умру, то  пусть  мое  эфирное тело  на
прощанье отправится  на  пирс и послушает, о чем говорят  офицеры  во второй
шеренге.
     А пирс выкрашен суриком, красный и с утра  в росе,  и солнце только что
встало, и сопки вокруг,  и ты  словно в  чаше, маленькая  соринка, и тихо, и
ветерок ладошками  гладит по  щеке.  Это он  балуется.  А глаза закроешь - и
сейчас же увидишь траву. Зеленую.
     А  хорошо  лежать  в  той  траве.  Только  нужно  обязательно  лечь  на
подстилку, а то трава, даже самая мягкая, кусается, колется. А сколько в ней
различных  красивых  побегов  и  стеблей. Нужно  только  придвинуться,  чтоб
рассмотреть.
     Вот мягкий тысячелистник, вот  - скромница  ромашка,  а вот еще что-то,
названия, конечно, не знаю, но, наверное,  это ятрышник,  северная  орхидея.
Очень капризный. Ни  за что не вырастет на грядке, потому  что наши руки для
него слишком грубы и бесцеремонны.
     А сколько всякой живности бродит по листам: и задумчивая тля, и  всякие
там нагруженные заботами кобылки, и, конечно же, пауки.
     А вот и пчелы прилетели. Осмотрели, нет ли чего, погудели-полетели.
     А пауки очень пугаются, если их взять на руку, - тут же хотят улизнуть,
а  рядом на камешке давно  уже  лежит ящерка, а заметить  ее можно только по
брюшку, которое раздувается и опадает - вдох-выдох.
     А если  перевернуться на спину, то на  тебя  сейчас же надвинется небо.
Навалится. Синее. И кажется, это оно  специально  придавило тебя к земле. Уж
очень густой у него цвет.  Кажется, оно говорит: "Лежи не двигайся, иначе ты
все сломаешь".
     И я лежу. Без мыслей и, главное, без тревог.

     МОРЕ, ЛЕТО, ПРОХЛАДА
     И КАРКАЮЩИЕ ЧАЙКИ

     Лодка  встала  в  док.  Конечно  же,  под  субботу  и  воскресенье.  Мы
становимся в док не иначе как под субботу и воскресенье и не иначе как с той
целью,  чтоб  не  дать  людям  выходной.  И  списки  на  выход с  завода  не
подготовили.  В  общем, сиди и  пей. Можешь еще  с  перехода  морем  начать.
Начать-то  можно, только  пить  нечего: специально  не  получили  на корабль
спирт, чтоб его в доке весь не выпили.
     Мда-а...  ну,  если пет  спирта, тогда мы пьем чай, причем  до одури. А
гальюн закрыт. Только лодка встала в док (и даже не в док, а когда она еще в
створе  -  на пути  туда то есть),  как на  ней закрывается  гальюн, чтоб на
стапель-палубу не  нагадили. На  замок  закрывается.  Конечно,  как  говорят
братья надводники: "Только покойник  не ссыт в рукомойник", - по ведь все об
этих наших способностях знают, и потому воды  в кране нет, чтоб потом залить
это дело: снята с расхода.
     Мда-а... тогда  приходится затерпеть,  зажаться часов  на восемь,  пока
лодка не встала на кильблоки, пока воду не спустили, пока леса на корпусе не
возвели и пока лестницы не подкатили. Терпишь, терпишь -  и вот... "Разрешен
выход  наверх!" -  пулей туда  по  трапу, колобком  до  стапеля,  а  там уже
начинается  "барьерный  бег";  надо  перелезать  через  ребра  жестокости, и
бежишь,  торопишься,  задирая ножку, и  перелезаешь через  ребра жестокости,
которые в  высоту доходят до одного метра, добираешься до конца, где имеется
тот самый, погружаемый вместе с доком гальюн,  в котором приборку делает  во
время  погружения великое море,  но ты в него  не  бежишь - исстрадался;  от
нетерпенья  ты становишься  па самый  краешек дока, открытый всем  ветрам, а
море -  вот оно, у  ног, и  ты  -  роешься, роешься, роешься у себя внутри в
штанах,  роешься,  перетаптываясь,   и  находишь  наконец  там  все,  что  и
требовалось, и вытягиваешь его и... - о Господи!  -  воешь от восторга  и от
ощущения жизненной теплоты.
     Ночью хуже.  Ночью проснулся, сгруппировался, сполз  с  коечки, оделся,
выполз из каюты, потом через переборку нырнул, задел ее  обязательно башкой,
потом по трапу вверх, потом долго до стапеля и только потом уже - "барьерный
бег". (Секундочку!  Минуточку!  Не бросайте  чтение.  Сейчас пойдет основная
часть!)
     Так  вот: Юрий Полкин, командир группы дистанционного управления,  стоя
вместе с лодкой в доке, в четыре утра, после того как он  с вечера накачался
чаем,  проделал все эти  акробатические  номера только для того,  чтоб, сами
понимаете, добраться  до  моря. Юрик  добрался до моря и встал там на торце.
Лето, тишь, каркающие  чайки,  прохлада,  море  и  Юрик,  стоящий  на  самом
краешке. А море -  вот оно, между  ног, чуть не  сказал. И Юрик,  вот  он, в
общем-то там же. Стоит и спит. Он уже нашел у  себя там внутри все что надо,
вытянул  все это на поверхность и теперь, убаюканный падением капельноструя,
спит, паразит.  И тут всплывает  нерпа.  Она всплыла так бесшумно, как может
всплыть  только  перпа.  У  ног  спящего  паразита  Юрика.  И  капельноструй
юриковский запросто попадает нерпе в лоб. Нерпа удивляется, увидев над собой
нашего Юрика, да еще в  таком  неожиданно-хоботном  варианте, и, удивившись,
делает так: "Уф!" - и Юрик открывает глаза.
     Надо  вам  сказать,   что  нерпа  была  похожа  на  лодочного  боцмана.
Поразительно была похожа: такая  же  коричневая, лысая,  круглая и усатая, и
это "Уф!" - точно как  у боцмана. Юрик как только увидел нерпу, похожую, как
две капли, на  боцмана,  перед собой, да еще когда попадаешь  этому  боцману
прямо  в лоб, - так, знаете  ли, чуть не выронил себя, чуть  не  посерел, не
поседел и не потерял сознание от ужаса, ножки у него сами собой  отломились,
и он  трахнулся  задом о  палубу  и от  слабости остался на ней  сидеть,  не
поднимаясь.
     Нерпа давно исчезла, а Юрик все  сидел  и сидел, а из него все лилось и
лилось, и откуда бралось то, что лилось, я не знаю, но долго лилось, черт!..
А вокруг - это, как его, море, лето, прохлада и каркающие чайки.

ЛОДКА, БОЦМАН И ГАЛЬЮН

     В нашем рассказе будет три действующих лица: боцман, гальюн и лодка.
     Сейчас два из них дремлют в третьем, но вы увидите, как ловко мы выудим
их на свет Божий.
     Средиземное море; солнце в  полуденной дреме; вода тиха, и прозрачна, и
голуба, как в  ванне с  медным купоросом;  водная гладь нестерпимо сверкает;
штиль и воздух.
     "По местам  стоять к  всплытию!"  - и огромная лодка всплывает  в сонме
солнечных зайчиков.
     Палуба еще улыбалась лужами, когда на  ней появился  боцман. Он наладил
беседку,  опустил  ее  за борт, оделся  в  оранжевый  жилет  и,  зацепившись
карабином, полез к своему любимому забортному заведованию.
     Вода  где-то  рядом  ласкалась,  и  какие-то  рыбки  резвились.  Боцман
засмотрелся  на  рыбок.  Мысли  его  повисли.  Солнце  залезло  на  спину  и
разлеглось  на  лопатках. В одно  мгновение  оно сделало  свое дело: боцману
стало  тепло  и  расхотелось работать.  В голове его вихрем пронеслась дикая
смесь из золотого пляжа, бронзовых женских тел и холодного пива.
     Слюна загустела и скисла. Боцман очнулся и с досады размашисто плюнул в
Средиземное море.  Рыбки бросились в  стороны,  и  обрывки  боцманской слюны
зависли в волнах.
     Боцман взглянул на волны, подумал и... высморкался.
     Всего  два  тысячелетия   назад  такое  неуважение   дорого  бы  стоило
мореходам: в те  времена из моря с грохотом появлялось чудище в бородавках и
с  хрустом  поедало  обидчиков,  и  как только  все  бывали  съедены, пучина
поглощала корабль.
     Боцман собирался еще раз плюнуть насчет разного рода обросших суеверий,
и тут... море  под  ним  заворчало: в глубине  произошло движение; мелькнуло
что-то длинное, толстое - шея чудовища!
     -  Мама  моя,  -  поперхнулся  присевший  внутри  себя  боцман, вылезая
глазами.
     Первобытный  холод облил спину, кольнул поясницу, забрался между ног  -
да там и остался!
     Заворочалась, зашевелилась кудлатая бездна; ударил гул; глаза у боцмана
вылезли вовсе. И  тут  уже  бездна взорвалась, встала стеной,  протянув свои
щупальца к небу.
     Разбежалась  зеленая  пена,  и в  пене,  напополам  с  дерьмом, родился
вцепившийся боцман.
     "Что это было?" - спросите вы, незнакомые с флотской спецификой.
     Отвечаем. Было вот что: очень сильно продули гальюн.

ЛЫСИНА, БОРОДА И СТРУЯ

     Если б  вы знали, что за лысина у Сергей Петровича!  Чудо! И она совсем
не то, что у некоторых, ну хотя бы не то, что у нашего старпома, которая вся
в   щербинах,   болячках,    родинках,   кавернах,   струпьях   и   каких-то
невыразительных прыщиках.
     Нет!  Лысина  Сергей  Петровича  -   это   нечто  розовое,  гладчайшее,
напоминающее  этим своим  качеством, проще говоря, свойством, никелированную
елду  со спинки старинной  железной кровати с ноющими пружинами, и  по  этой
причине  ее  легко можно  было бы отнести к  инструменту,  может быть,  даже
духовому, кабы не ее теплота.
     Да! Вот уж теплее места на всем его теле не нашлось бы - хоть всего его
общупай, - и  поэтому  возможно  было  бы,  примерившись,  хорошо ли все это
выглядит со стороны, поместить на нее для последующего отогревания сразу две
онемевшие от непогоды девичьи ступни, находись такие в интимнейшей близости,
или четыре ладони.
     Но   полно  об  этом!  И  другие  части  Сергей  Петровича  нетерпеливо
дожидаются неторопливого нашего описания. Вот хоть его борода - то не клочья
какие-то, нет! -  то борода царя Давида, Соломона или, может  быть, Дария (а
может,  и Клария),  но  только вся  непременно  в  колечках  и завитушках до
середины грудей. И если  на голове у Сергей Петровича ни одной  волосины, то
борода поражает густотой и плотностью рисунка.
     А уши! Видели  бы вы его уши! Это даже и не уши вовсе, а я даже не знаю
что. Ужас  как  хороши!  Они у него такие нежные  - просто  хочется взять  и
оттянуть. Они немного напоминают крылья новорожденного мотылька  - оттого-то
их и хочется сцапать.
     А нос? Это даже несколько  неприлично было бы  сравнить  его  с чем-то,
кроме как  с  клювом казанского сокола,  который тем и отличается от  клювов
всех остальных своих собратьев, что уж слишком колюч и продолжителен. И если
Сергей Петрович попробует языком достигнуть его самого кончика, то заодно он
легко выскоблит и каждую из имеемых в наличии ноздрей.
     А в глазах Сергей Петровича -  голубых,  из  которых один вдруг, фу  ты
пропасть, раз! -  и поехал куда-то в сторону, - никак не учуять  души. Разве
что иногда мелькнет в них нечто вечернее,  вазаристое, то,  что  легко можно
принять за ее проявление, - не то интерес, не то жажда наживы.
     Не зря мы  заговорили здесь о наживе и об интересе,  и вообще обо всем,
надо  вам заметить, здесь  сказано было  не  зря.  Конечно.  Сейчас-то все и
развернется. Я имею в виду событие.
     Правда, чтоб осветить  его. нам понадобится  еще описание глаз молодого
королевского  дога - белого в яблоках, принадлежащего вот уже восемь месяцев
Сергей  Петровичу. Глаза его несут  неизмеримо больше чувств,  нежели  глаза
хозяина. Вот уж где порода! Тут вам и волнение, и нетерпение, и вместе с тем
смущение, доброта и любовь,  где искорками добавлены любопытство, бесстрашие
и глубокая собачья порядочность.
     Все это  можно  прочитать в  тех собачьих  глазах  всякий  раз, как  он
мочится на  ковер. Он мочится, а  Сергей Петрович терпеливо ждет,  когда  он
вырастет, чтоб начать его случать с королевскими самками.
     А  все ради нее -  благородной наживы. Потому что за каждого щенка дают
деньги.  А  ему  хочется денег.  Много.  И самок  тоже  много, и  все  они в
воображении Сергей Петровича уже выстроились  до горизонта. И все они жаждут
королевских  кровей. И Сергей  Петрович тоже  жаждет и  начиная с  месячного
возраста пристает к своему догу - все ему кажется,  что тот уже  готов. И мы
ему  сочувствуем,  потому  что,  дожив  до  восьми  месяцев, можно  и вообще
потерять терпение.
     И Сергей  Петрович  его потерял -  он отправился в  Мурманск, в собачье
управление, где ему тут же заметили,  что напрасно он упорхнул так далеко: в
их   поселке,   в  соседнем  даже   подъезде,  у  того  самого  старпома   с
непривлекательной лысиной есть догиня и все прочее-прочее.
     И  Сергей  Петрович  помчался  туда и немедленно  вытащил  старпома  на
случку.
     И  вот они уже сидят  па кухне у Сергей Петровича. Жен нет, и они вволю
выпивают  и рассуждают о том, как  надо  держать  суку на  колене, и с какой
стороны должен подходить  кобель,  и куда  чего необходимо  вставлять,  чтоб
получилось "в замок", и как потом нужно полчаса держать суку за задние ноги,
поднимая их под  потолок,  а  то она  - от потрясения после  изнасилования -
может   обмочиться,   а  это   губительно   для   королевских   кровей.  Они
раскраснелись, они рассуждают, говорят и не могут наговориться: оказывается,
там, на службе, они почти разучились о чем-нибудь говорить по-человечески, а
по-человечески  - это  когда  не  надо  оглядываться  на  звания, должности,
родственников, ордена и "сколько кто  где прослужил", то есть можно говорить
о чем  попало, пусть даже о том,  как вставлять "в замок",  и  тебя слушают,
слушают, потому что ты, оказывается,  человек, и всем это интересно,  и все,
оказывается, нормальные люди, когда они не на службе. Вот здорово, а?!
     А собаки в это время заперты в комнате - пусть поворкуют, авось у них и
само  получится,  - и вот  уже  один другого  называет  "тестем",  "сватом",
"свояком".
     - Дай я тебя поцелую! - и вот уже обе распаренные лысины, одна гладкая,
другая - с изъянами, сошлись в томительном поцелуе.
     Но не отправиться ли нам к собачкам? Конечно, отправиться!
     - Цыпа, цыпа! - зовет догиню старпом, и они входят в комнату.
     Входят и видят возмутительное спокойствие: собаки сидят  каждая в своем
углу и  проявляют друг к другу гораздо больше равнодушия,  чем их хозяева, -
есть от чего осатанеть.
     И, осатанев, обе наши лысины немедленно накинулись на собак.
     Та,  что  более  ущербна,  схватила  догиню  за  тощие  ляжки.  Другая,
неизмеримо более совершенная,  принялась подтаскивать к ней  дога, по дороге
дроча его непрестанно.
     И  сейчас же  у всех сделались раскрасневшиеся лица! И руки  - толстые,
волосатые, потные! И глаза растаращенные! И крики:
     - Давай! Вставляй! Давай! Вставляй!
     И  вот  уже  ляжки  догини  елозят  на  колене  старпома,   и  зад   ее
интеллигентно вырывается, а взгляд - светится человеческим укором.
     И тут  наш  восьмимесячный  дог,  которого Сергей  Петрович  так  долго
подтягивал, настраивая, как инструмент, кончил, не дотянув до ляжек.
     Видели  бы  вы при  этом его глаза:  в них было все,  что  мы описывали
ранее.
     Королевская  струя   ударила  вверх  и   в   первую  очередь  досталась
великолепной бороде, запутавшись в  колечках, потом -  носу, по которому так
славно стекать, ушам-глазам и, наконец, лысине, теплота которой  давно ждала
своего  применения, а  во  вторую очередь  она досталась люстре и  потолку и
оттуда же, оттянувшись, капнула на другую, куда более ущербную лысину.

 * МИНУЯ ДЕЛОС *

ДЕТСТВО

     Меня не брали на свалку. Они так и  говорили: "Мы тебя не возьмем". Мои
братья. Они не  брали меня за  то, что  я не умел врать и все, как на  духу,
выкладывал  нашей маме.  За это меня считали предателем и не  брали,  хотя о
посещении свалки не нужно  было расспрашивать  -  нужно было просто понюхать
рядом с ними воздух. Воздух был  полон свалки. Свободы и  свалки. Въедливый,
пронзительный  дух.  Как  мне  хотелось  на  свалку!  Там  находилась  масса
интересных вещей. Часть из них сразу  же  оседала в карманах:  полуистлевшие
трансформаторы, транзисторы,  конденсаторы - все это  приносилось домой  и в
сей же миг со  скандалом  и грохотом вылетало  в окно под горестный братский
плач. Братья рыдали, а я лживо вздыхал и сочувствовал.
     -  Вылитые  отец,  - говорила моя мама про  моих братьев,  -  этот тоже
женился, приехал  из  Ленинграда и привез с собой  целый чемодан. И главное,
чего?! Радиодеталей! Целый чемодан барахла. Это было его приданое.
     Мама всегда ругала папу, а заодно и  моих  братьев, потому что они были
"вылитые отец" и с младых соплей интересовались только техникой. Игрушки они
разбирали-крушили-ломали. Я ничего не  крушил, Я был "вылитая мать" и создан
был для счастья.
     Наш средненький, Серега, все время что-то протыкал. Однажды он проткнул
только  что  купленную резиновую надувную игрушку - это был олень.  Мама  ее
купила,  надула,  заткнула  пробкой,  чтоб воздух  не  выходил, и  дала  нам
поиграть.  Серега вынул  гвоздь, сотку:  бац! - и оленя не стало. Серега был
выпорот и выгнан на улицу.
     - Уходи! - кричала мама. - Мне не нужен такой сын!
     И  Серега  ушел.  Сначала он  все  сидел,  сидел  внизу  на ступеньках,
необычайно  серьезный  для своих трех лет. Он сидел и  думал,  непривычный и
взрослый. Потом он встал и ушел. "К папе".
     Серега  нашелся  глубокой  ночью.  Мать  -   заплаканная,  издерганная,
всклокоченная беготней, "Одна тетя" сняла Серегу с электрички  и сдала его в
милицию. Когда мать влетела  в отделение, Серега рисовал  на бумаге цветными
карандашами.  Серега  не  удивился.  Он  дал  себя  поцеловать,   маленький,
основательный,  толстый  карапуз, - дал  поцеловать,  но  остался  таким  же
серьезным и основательным. Он и сейчас такой же. Мой несгибаемый брат.
     Я  плакал. Навзрыд. Я плакал, когда  Серега потерялся, когда все, в том
числе  и я, его искали и когда  он нашелся. Я обнимал ег