таны босыми ногами. Кровь!
   Капитан опустился  на  четвереньки,  торопливо  макнул  палец  в  лужу  и
осторожно поднес его к лицу: это была не кровь; меркаптаны  взлетали  именно
отсюда.
   Счастливый капитан легко засмеялся, как в чирикающем детстве, поднялся на
ноги и вытер палец об обои. Вова промахнулся. Пять раз подряд...
   Командующий, когда ему обо всем доложили, сначала испытал сильнейший удар
под дых, потом, придя в себя, он тут же объявил Вове десять суток  ареста  с
содержанием на гарнизонной гауптвахте. Чуть позже  командующий  подумал,  и,
успокоившись, он приказал  каждый  день  водить  Вову  на  стрельбище,  чтоб
научился стрелять.
   Вот такое у нас "флотское завтра". Кто же на истинном флоте в нем уверен?
Разве что тот сосущий вкусную грудь лентяйки Фортуны. Но на флоте ли  он?  И
из нашей ли он песочницы?..

   СТАС
   Стас меня утомил. Всю плешь проел, пока шли. Есть три темы, которые будут
волновать старых каптри, пока существует подводный флот:  сволочи-начальники
и  личное  здоровье,  перевод  и  демобилизация.  Причем  все  темы   плавно
перетекают одна в другую, пока дело по дойдет до демобилизации, и  дальше  -
сплошные розовые слюни.
   - Если я опять пролечу с переводом, как фанера над Парижем, тогда  рапорт
и дембель,- слышится у уха Стас.
   Ходит  он  шаркающей  походкой,  и  голос  у   него   гнусный-прегнусный;
прикосновение тех звуков;  которые  он  Издает,  для  окружающих  барабанных
перепонок губительно.  Его  как-то  заслали  читать  лекции  по  гражданской
обороне директорам заводов. В первом же перерыве директора собрались в кучу,
выбрали старшего, я тот, рыдая в голос, помчался  и  добился  у  начальства,
чтоб Стаса убрали.
   Сколько помню Стаса, он все время находится в состоянии перевода, то есть
он все время ходит, канючит и у всех спрашивает: не слышал ли  кто-нибудь  о
том, что он куда-нибудь переводится. Ему нужна должность, Ленинград и оклад.
Ни много ни мало! В отделе кадров ему сказали: "За Уралом все ваше", на  что
он заявил, что "за Уралом для офицера земли нет".
   Он был старше меня лет  на  десять  и  в  подводниках  просидел  уже  лет
двадцать. Представляете, что это был за ужас! Эта рептилия мезозойской  эры,
уцелевшая под ногами у мамонтов, надоела своим вечным плачем не только мне -
-она надоела всем своим родственникам, себе и природе. Боже, сохрани нас  от
бессмертия!
   - Ты понимаешь, в чем, собственно говоря, дело?  -  гундосил  Стас,  а  я
кивал и кивал.
   Шли мы после обеда на построение,  и  он  портил  мне  то,  что  с  таким
превеликим трудом растворило мой желудочный сок. Витамины мои находились под
угрозой исчезновения. Стае своей рожей напоминает лошадь. "Ах ты,- думал  я,
предварительно   выделив   ему   полуха,   чтоб   кивать   впопад,-   чучело
галапагосское! Надо же было нам встретиться!" В  общении  со  Стасом  должно
быть одно железное правило: увидел его - беги. Стае не может без  слушателя.
Обязательно вцепится. Хватка у него железная: вцепится и повиснет, и  вместе
с ним повиснут на тебе все его заботы, мысли, горести, неудачи, переводы,  и
через пять минут ты уже  ощущаешь,  как  тяжело  тебе  идти  и  жить.  После
автономки  Стаса  лучше  не  встречать:  тогда  он  бывает  в  тридцать  раз
разговорчивей.
   - А может, мне написать в ЦК?.. еще раз, а? Я же национальный кадр!
   "Господу Богу напиши! Во вселенский совет. Детеныш диплодока!" - чуть  не
подумал я вслух, но спохватился и сказал только:
   - Конечно, напиши.
   Стас, по-моему, не писал о своем переводе только Саманте Смит,  остальные
уже в  курсе.  Например,  он  уже  давно  не  дает  безмятежно  жить  Совету
Национальностей. Спокойно слушать Стаса невозможно, все  тянет  дать  ему  в
ухо. Когда он стоял вместе с лодкой в ремонте, то тамошний флагманский  даже
приставил  к  нему  специального  лейтенанта,   чтобы   тот   вместо   него,
флагманского, слушал Стаса. Обалдевший лейтенант ходил за ним, как  Эккерман
за Гете, и записывал его мысли в блокнот.
   -  ...и  запишите!  -  талдычил  Стас,  и   лейтенант,   потеряв   всякую
сопротивляемость, записывал.
   Настоящее имя Стаса - Генрих-Мария-Леонардосын-Леонардо. Матросы называют
его Машкин Леопардо, а офицеры  -  почему-то  Стасом.  Он  из  прибалтийских
немцев или что-то вроде этого, но, по-моему, на его  генеалогическое  дерево
влезло несколько пьяных испанских конкистадоров, и  влезли  они  не  одни  -
прихватили еще с собой и итальянских бандитов. Стаса никто не любит. Однажды
он одолжил кому-то прибор, и  его  обманули,  не  вернули.  (Офицеру  вообще
верить нельзя. Способный офицер способен на все.) И вот лодка  собирается  в
завод, идет приготовление корабля "к бою  и  походу",  на  пирсе  появляется
Стае, он явился за прибором; приготовление,  "швартовные  команды  наверх!",
беготня, последние ящики с продовольствием,  что-то  еще  не  списано,  акты
летают по воздуху, аттестаты,  все  снуют  туда-сюда  -  появляется  Стае  и
говорит в "каштан":
   - Где мой прибор?
   -  Что  такое?  -  слышится  из  "каштана".-  Почему  "каштан"   верхнего
вахтенного на месте? Связисты! До каких пор?! Немедленно убрать "каштан"!
   - Отдайте прибор! - не отстает Стас, но его уже никто не слышит,  команды
так и сыпятся:
   - От-дать! Концы!
   - Перестаньте отдавать концы! Отдайте прибор! - не унимается Стас.
   - Стас! - кричит с рубки командир.- Двух  автоматчиков  наверх!  Отогнать
его короткими очередями!
   Свой собственный экипаж  Стаса  единодушно  ненавидит.  Стас  зануда,  он
способен кого хочешь достать. У  них  в  экипаже  давно  существует  группа,
которая  поклялась  донимать  Стаса.  В  автономке  кто-то  из  этой   банды
посоветовал Стасу сухую мойку головы - Стаса с рожденья одолевает перхоть, и
волосы, облезая, обнаруживают под собой ребристый остов. И вот, чтобы они не
облезали и не обнаруживали, нужно посыпать их - волосы - мукой и потом  чтоб
(вы думали?) вычесывать их гребешком. Французское патентованное средство.
   Стас сел на затылок интенданту и не слез с  него,  пока  не  добыл  муку.
Вычесыванием он занимался на ночной вахте  перед  зеркалом,  что  висит  над
умывальником. Мука летела в умывальник, где-то там, далеко  в  трубопроводе,
превращалась в тесто  и  забивала  трубу.  Прибегали  трюмные,  отворачивали
трубу, пробивали-продували и ругали Стаса площадно,  как  водопроводчики  не
ругают  ни  одно  живое  существо.  После  всех  этих  скандалов  Стас  стал
вычесывать свою мукомольную голову в огромную банку из-под сухарей. Садился,
обхватив ее руками и ногами, и, опустив в нее  башку,  чесал  все  это  часа
четыре.  Через  месяц  такой  интеллектуальной   работы   у   него   созрела
одна-единственная мысль: помыть голову. Он взял ее  и  помыл,  и  получилось
тесто, из которого трудно было  достать  даже  оставшиеся  волосы.  С  такой
головой среди ночи Стас явился в безмятежно хрюмивший в  глубинах  Атлантики
центральный пост и, удивив его насмерть, потребовал доктора. Голову побрили,
но группа по  уничтожению  Стаса  не  успокоилась  и,  когда  все  улеглось,
предложила Стасу японское  патентованное  средство:  чеснок,  настоенный  на
спирте. Все это льется опять на башку, и волосы растут как бешеные.
   Стас развел чеснок в трехлитровой банке со спиртом и  стал  его  лить  на
себя кружками. Лечение должно было продлиться целый месяц. Соседи  по  каюте
нюхали Стаса только два дня, а потом выбросили его в проход между каютами.
   - Напишу-ка я в ЦК... все-таки...- сказал  Стас,  подводя  меня  к  моему
пирсу. Наконец-то я от него избавлюсь.
   - Давай,  Стас!  -  сказал  я  ему  с  чувством,  чувствуя  близкое  свое
освобождение. Стасу сюда, а нам, пардон, отсюда. Слава Богу!
   - Пишите! - сказал я ему с еще большим чувством. Рыдайте, и вас  услышат.
Бейте себя наотмашь коленом по лицу! Побольше эмоций. Взывай к  сердцу  и  к
разуму. Кричи в каждой строчке: "Я! Так! Больше Не! Могу!" Где  правда?  Где
справедливость? Да что ж это такое, санта ляпинда  дельмоно  моэрто,  что  в
переводе на русский означает: скольки ж можно!  Служите  на  "железе"  сами!
Стойте по пятьдесят лет в строю! Переведите меня  куда  хотите!  Состарился,
отупел, исподличался, дурно пахну! Барабанные перепонки воспринимают  только
барабаны, отвыкли от флейты напрочь! Дети родные не узнают  после  автономки
папу, кидают в меня кирпичами! Семья  -  ячейка  общества  -  рушится:  жена
который год хронически беременна моим переводом, не может мне простить моего
национального пропохождения, грызет ежедневно мои тонкие  кишки,  неприлично
урча. Кричи: "Дедушка в Америке завещал завод ядохимикатов!" Звонили, скажи,
предлагают вступить в права наследства. Кричи:  "Кругом  заговор!  Молчания!
Кругом враги!" Угрожай, шантажируй, юродствуй, ерничай, тряси исподним.  Все
средства хороши, потому что цель - святая.
   - Как ты хорошо сказал! - обнял меня Стас, и я почувствовал,  что  где-то
переборщил.- Как ты хорошо сказал! Я же чувствую,  чувствую,  а  сказать  не
могу. Я же никогда не мог так сказать! Я же национальный кадр! Я не могу так
по-русски, как ты! Слушай! - осенило его.- Напиши для меня  все  это!  Прямо
сейчас! Я выучу наизусть! Для ЦК!
   И он подхватил меня своей железной рукой и поволок за собой.
   - Как ты хорошо сказал! - орал он по дороге.
   - Точно! - орал он.- Дедушка! В  Америке!  Ядохимикаты!  Лахудры!  Пускай
проверяют! Вечером он сошел с ума.

   ВРИО (неприличный рассказ)
   Я  стоял  перед  зданием  санпропускника,  из   каждого   окна   которого
выглядывала какашка, и думал: "И чего я такой несчастный?  Не  везет.  Стоит
только флагманскому химику намылиться в  отпуск,  оставив  меня  за  себя  в
качестве  тела,  как  на  следующий  день  сваливаются  комиссии,  проверки,
инспекции. И хватают меня бедного, визжащего за ножонки тонкие и  кривые,  и
бьют молекулярными  мозгами  об  асфальт.  Вот,  пожалуйста,  санпропускники
завтра проверяет командующий, а сегодня конечно же  -  замкомандира  дивизии
плюс начпо. Стекол нет,  рам  нет,  электричества  нет,  батарей  нет!  Одни
глазницы пустые, как в Сталинградском сражении, и на каждом этаже  наложено,
потому  что  когда  возводили  это  удивительное  строение  для  окружающего
северного ансамбля, забыли в нем сделать туалет. И над всем этим приютом  на
крыше облупившейся - лозунг "Слава КПСС". Каждая буква - метра на три".
   Весь  в  тоске  собачьей,  я  повернулся  и  увидел  знакомого  особиста,
рисующего мимо штрихпунктирную по направлению к штабу.  За  такую  прыгающую
походку его называют Джоном Сильвером.
   - Привет,- сказал я со скуки,- хочешь, антисоветский лозунг покажу?
   Джон застыл с поднятой  ножкой.  Эти  ребята  с  детства  начисто  лишены
чувства юмора. Осторожней с ними вообще-то надо, но мне-то,  честно  говоря,
плевать.
   - Ногу-то  опусти,-  сказал  я  ему,-  смотри,  дарю  бесплатно;  видишь,
написано "Слава КПСС", а под ней какая кака? А? это ж прекрасный  фотомонтаж
для Дикого Запада.
   - А-а...- сказал он,- вот ты о чем. Ладно, скажу ребятам.
   "Хоть кого-то укусили,- подумал я ему в спину,- теперь лозунг или снимут,
или покрасят".
   Между прочим, я кроме обязанностей врио флагманского химика еще и старшим
в экипаже числюсь, и дежурным по дивизии я  только  вчера  отстоял.  За  это
время отопление  в  казарме  сделал.  Пришел  в  тыл  к  этому  прохвосту  с
батареями, сел на диван и сказал:
   - Ну-у?.. И когда же я буду целовать ваше длинное тело?
   - Вы по какому вопросу, товарищ? - спросила меня эта сволочь красная.
   Я неторопливо отпил у него из графина, взял  со  стола  овсяное  печенье,
зажевал и потом, глядя ему прямо  в  очи,  достал  из  своего  баула  пустую
трехлитровую банку и поставил ее ему на стол.
   - Видишь? - показал я ему на банку. Он не видел, тогда я объяснил:
   - Пока у меня в казарме будет пять градусов  жары,  я  у  тебя  здесь  на
диване жить буду и никуда не выйду, даже по нужде. А в эту  банку  я  гадить
буду.
   - А ну-ка! - сказал он.
   - Сядь! - сказал я ему.- А то начну гадить сейчас и мимо банки.
   В тот же день батареи стояли. А вчера  на  дежурстве  меня  искали,  чтоб
наказать. Правда, уже по другому поводу. Схватили перед самой сменой.
   -  Ты  где  шхерился?!  -  набросился  на  меня  начальник  штаба.-  Тебя
командующий с вахты снял.
   - Так я же уже отстоял!
   - Неважно! Беги в зону.
   - Так я только оттуда!
   - Ты слушай, что тебе говорят! Беги в зону. Там где-то третьи сутки лежит
коробка.
   - Какая коробка?
   - Не знаю, картонная. Найдешь коробку и скажешь мне ее  название.  Из-под
чего эта коробка. Понял? Я на тебя приказ о наказании струячу, и мне  в  нем
надо эту коробку обозначить. Давай, рысью.
   - А где она лежит?
   - А я откуда знаю?
   - Так это из-за коробки меня сняли?
   - Ну да, давай в темпе. Позвонишь оттуда. И я сдуру  отправился  в  зону.
Обшарил ее всю, ни черта не нашел, позвонил и сказал:
   - Пишите: коробка из-под банок сгущенки. На следующий день меня  чуть  не
загрызли. Во-первых, коробка как лежала, так и лежит, и, во-вторых,  она  не
из-под банок сгущенки, а из-под компота.
   Ну что ж, нужно подниматься на эти проклятые санпропускники. Пошли  попку
готовить. Сейчас заявятся и разнесут ее в клочья. На командующего  лучше  не
нарываться. Он меня уже щупал однажды на камбузе за влажное вымя. Я там был,
конечно же, в качестве дежурного по дивизии, а  дежурным  по  камбузу  стоял
молодой лейтенант.
   Камбуз - это тот кингстон, в который с диким визгом вылетает  многолетний
безупречный офицер. Здесь можно очень крупно пасть в глазах начальства.
   Дежурным  по  камбузу,  по  инструкции,   может   быть   не   ниже,   чем
капитан-лейтенант. Но наша дикая дивизия давно обезлюдела,  поэтому  я  стою
дежурным по дивизии, а лейтенант - по камбузу.
   Вот только командующему не  объяснишь,  что  у  нас  людей  в  наряды  не
хватает. Он как разинет свою у-образную глотку.
   - Пулей,- сказал я лейтенанту,-  радостно  блея!  Даю  две  минуты,  чтоб
сделал из себя капитан-лейтенанта.
   Лейтенант замешкался. Он меня, видно, не понял.
   - Объясняю медленно,- сказал я,-  для  круглых  интеллигентов  и  золотых
медалистов. Берешь себя и еще одного лейтенанта.  Раздеваешь  его.  То  есть
звездочки с него снимаешь и из двух по две делаешь одного по четыре.  Понял?
- (Дошло.) - Ну, слава Богу. В темпе вальса! Рысью!
   Через пять минут у меня лейтенант превратился  в  капитан-лейтенанта.  Но
командующий его все равно прихватил. За расстояние между звездочками.
   Ну что ж! Посмотрим, за что нас сегодня будут драть  по  срамным  местам.
Между прочим, у меня обостренное чувство долго поротой жопы. Начнем с пятого
этажа.
   Дверь, за которую я легкомысленно  потянул,  рухнула  на  меня  вместе  с
трехметровым косяком, возмутив многолетнюю пыль, но  моя  природная  реакция
была на месте, и я уцелел. Под  ногами  битое  стекло.  Здесь  не  жили  лет
триста. Загаженные шкафы сгрудились печально вокруг кучи сношенных  ботинок,
ветоши. Все это покрыто  бархатной  плесенью.  В  оконные  проемы  врываются
лохмотья полиэтилена, рождая шелест. В углу средневековым  факелом,  видимо,
долго-долго горел рубильник. А потолок какая-то сволочь выкрасила в  шаровую
краску. От мороза краска лопнула и теперь отваливается  целыми  рулонами.  В
середине пирамида возведена не руками человеческими,  а  другим  плодоносным
местом. Все это уже давно перешло  в  перегной.  Кусок  лопаты  я  нашел  за
дверью. Ну что ж! За  работу.  Не  так  уж  все  и  сумрачно  вблизи.  Нужно
устранить хотя бы эти следы устного народного творчества, чтоб не  возмутить
глубинных процессов в недрах организма командующего. Может быть, он  излишне
брезглив.
   Через двадцать минут я все убрал. Мусор  я  выбросил.  Там  в  углу  есть
заколоченная дверь на нехоженый трап. Туда все  все  выбрасывают.  Последней
туда полетела лопата. Дверь я поставил на  место  и  забил  ногой.  Так.  До
посещения замкомандира дивизии и начпо у вас еще два  часа  тридцать  минут.
Успеем.
   Ровно в 12.00 наверху послышалась какая-то возня. По-моему,  замкомдив  и
начпо уже мечтают на меня посмотреть.
   Замкомдив - старый матерщинник и клинический балбес  уставился  на  меня.
Из-за него выглядывал начпо. Сейчас этот Тянитолкай  что-нибудь  изрыгнет  в
два голоса, что-нибудь поражающее своей новизной. Что-то не видно радости на
их рожах. Ах, они уже побывали наверху.
   - Как же здесь люди раздеваются?
   Это начпо. Ну, он у нас с планеты Сириус недавно прилетел.
   - Хымик! - начал замкомдив, и в течение следующих  двадцати  минут  самым
порядочным словом в мой адрес было слово "хуй".
   Мне захотелось встать по стойке  "смирно",  сказать:  "Есть!  Так  точно!
Прошу разрешения!" -  а  потом  расстегнуть  штаны  и  помочиться  прямо  на
"товарища капитана первого ранга" тугой струей, стряхнуть на него  последние
капли и сказать: "Есть,  товарищ  капитан  первого  ранга,  есть!  Все  ваши
замечания устраним!"; застегнуть штаны и добавить: "Ночевать здесь будем,  а
устраним" - и встать по стойке "смирно", едя глазами. Интересно, что  б  мне
было? Наверное, ничего бы не было.
   - Ночевать здесь будешь! Жить! Я тебя здесь поселю! Вы что,  добиваетесь,
кусок лохматины, чтоб нам навсегда сделали козью рожу?!
   "Сын трахомной собаки,- подумал я, на него глядючи, таких орлов, как  ты,
у нас до Пекина раком не переставить",- а вслух сказал:
   - Товарищ капитан первого ранга, хорошо, что вы не пришли сюда  два  часа
назад. Это я еще убрал здесь немного, и сейчас здесь уже пейзаж по сравнению
с тем, что здесь до этого было.
   Все-таки я  люблю,  когда  начальство  бьется  передо  мной  в  истерике,
выкидывая коленца и одновременно пытаясь сформулировать стоящие передо  мной
задачи. Я люблю выключить звук и наблюдать человеческое лицо. На нем оживают
все его активные центры. Они так и  пульсируют,  так  и  пульсируют.  Ладно.
Ночевать  так  ночевать.  В  сутках  24  часа.  25  не  может  сделать  даже
командующий Северным флотом.
   Когда я вышел на улицу, я обернулся и посмотрел на "Славу КПСС".  Ее  уже
красили.

   В кармане
   Учитесь спать в кармане. Для того  чтобы  спать  в  кармане,  нужно  сидя
привалиться к стенке и в распахнутый китель положить голову; через несколько
минут голова упадет ниже, нос зацепится за внутренний карман,  а  еще  через
парочку вдохов он заурчит накопившимся, рассказывая ближайшей сисе,  что  он
вообще по всему этому поводу думает...
   Командир  спал  в  кармане,  как  беспризорник.   Из   кармана   виднелся
полуоткрытый рот, и, куда-то внутрь изо рта потянувшись, удлинившись, лениво
капало.
   Жизнь подводника отличается особой полосатостью. Быстрая смена светотеней
всегда утомляет, и подводник высыпается впрок. Пусть даже он спит пунктиром.
Все равно впрок. На долгие года. Даже если он спит на стуле.  Даже  если  на
кресле. Стул и кресло придуманы целиком для сна. Как хорошо на них спится...
   Тело командира,  причмокнув,  застонало,  повернулось,  ощутило  тревогу,
выпало из кармана и  -  не  проснулось;  ноги  уперлись  в  прибор,  голова,
заскользив по засаленной спинке, успокоилась  на  подлокотнике  кресла,  шея
жилисто натянулась, и руки обнялись...
   Автономка не спеша разматывала свою  нить.  Центральный  не  спеша  плыл,
увязая в грезах; со всех сторон мерно шипело, свистело, гудело,  отпотевало;
что нужно - перегонялось, что не нужно - откачивалось.
   Командир спал, пока ему не приснилось. То, что снится  подводнику,  нигде
почему-то до сих пор не учтено. Он  дернулся  убиваемым  бараном!  Шток,  на
котором сидит командирское кресло, переломился сухим бамбуком,  и  прилипшее
тело грохнулось головой в палубу, щелкнув внизу зубами. Вскочивший  командир
был просто страшен.
   - Ну, сука! - рубанул он воздух, азартно полуприсев. Боевая тревога, мать
ее наизнанку! Ракетная атака! Сейчас мы и