еловеческое растение  корежится  и  в
конце дня ругается матом!
   - Это... что?..
   На меня посмотрели безумно, как на темную шаль.
   - Это макароны по-флотски.
   - Вот это... едят?!
   - Не хочешь - не ешь!
   В алюминиевой миске, давно приняв  ее  форму,  лежала  серая,  слипшаяся,
местами коричневая, блестящая, как разрытая брюшина, масса,  сверху  желтыми
бигудями кудрявилось сало, казалось, что все это, вместе  с  миской,  только
что достали из  брюха  кашалота,  успевшего  все  ж  полить  это  все  своим
собственным соком.
   Человек не знает, не хочет знать, что даже праздничное блюдо,  попадая  к
нему в рот, больше не будет выглядеть так аппетитно,  а  пройдя  все  стадии
увлекательного процесса, вообще может получиться навоз!
   А на камбузе "праздничное - в навоз" происходит по нескольку раз в  день!
На сотне столов, в разделочной! в варочной! в зале! в мгновение - в мусор!
   В разделочной на столах грязными,  ленивыми  потоками  оттекает  бордовое
мясо. В варочной - "Давай! Давай!". В мойке в ванну ныряют тарелки, и ты  за
ними, с красными, толстыми, распаренными руками! Кошки! Крысы! Кошка сдуру -
в котел, ее оттуда - чумичкой!
   - Бачкиии!!!
   На раздаче Джоконда ругается  матом!  А  ты  привык  к  женщине  хрупкой,
незнакомке, тебя воспитывали, воспитывали...
   - Сынкиии!!! - кричит Джоконда. У  нее  не  рот,  а  пещера!  Сталактиты!
Сталагмиты! Катакомбы! Ее голосом  можно  валить  деревья!  Они  сами  будут
вязаться в снопы!!!
   У нее не раздача, а песня! Второе - на автомате; хлоп! шлеп! - поехало!
   - Бачкиии!!! - Пустые бачки летят по полу!
   - Сынкиии!!! - Не дай бог, не хватит второго, на том  месте,  где  только
что стояла Джоконда, будет стоять Анаконда!
   А я был такой маленький, пионер,  не  ругался  матом,  не  во!  ро!  вал!
уступал дорогу девочкам, помогал доживать старушкам!..
   Есть повесть поужаснее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте...

   Мамонтенок Дима
   О мамонтенке Диме не слышали? Ну, как его в тундре откопали,  а  потом  в
Англию к английской  королеве  повезли?  Слышали,  наверное.  Нам  о  нем  в
автономке сообщили.
   Дело в том, что наша подводная красавица всплывает иногда на сеанс связи:
не совсем, правда, всплывает, просто подвсплывает и вытаскивает из-под  воды
антенну, на которую, с риском для жизни, принимается всякая всячина о  жизни
в нашей стране и за рубежом.
   Почему с риском для жизни? А подводники все делают с  риском  для  жизни:
всплывают, погружаются, ходят, бродят, дышат... и потом, при всплытии  лодку
могут обнаружить, а в боевой обстановке это равносильно ее уничтожению.
   Так что с риском для жизни всплываем, вытаскиваем из  воды  пипку,  и  из
центра полетов  нам  сообщают,  что  в  нашей  стране  зерновые  собраны  на
восьмидесяти процентах площадей.
   Но иногда сообщают что-нибудь этакое, например: "На орбиту  запущены  два
космонавта и Савицкая. На завтра запланированы биологические эксперименты".
   Информацию у нас подписывает командир и зам, после этого ее вывешивают  в
третьем отсеке на средней палубе.
   Когда вывесили про Савицкую, наши стали ходить  кругами  и  очень  плоско
шутить. Некоторые до того опускались в своем безобразии, что изображали  эти
биологические эксперименты мануально, и при этом гомерически гоготали.
   Зам тогда не выдержал и изменил фамилию "Савицкая" на "Савицкий".
   Но вообще-то я вам должен сказать, что информацию из родного отечества мы
очень любим: каждый день с нетерпением ждем; жаль только, что она доходит  к
нам часто по кускам: то срочное погружение помешает, то антенну  зальет,  то
еще что-нибудь...
   Вот однажды вывесили: "Министр обороны США вылетел на..." - а  дальше  не
успели принять. Так и вывесили, и зам подписал:  ночь  была,  ему  спросонья
подсунули, а он и подмахнул.
   Наши сначала изменили предлог "на" на более удобный предлог "в", а потом,
вместо многоточия, написали то место, куда он вылетел.
   Заму пришлось все срывать. Хоть и не наш  министр  обороны,  но  все-таки
неудобно.
   И тут мы принимаем известие насчет  мамонтенка  Димы,  мол,  отрыли  его,
отряхнули, и теперь он по Англии путешествует и английская королева его  там
наблюдает.
   И решили наши люди среди радистов зама разыграть.
   Дело в том, что зам у  нас  безудержно  верил  каждому  печатному  слову.
Просто завораживало его.
   Вот они и напечатали ему, что в нашей стране, известной своим  отношением
к материнству и детству, отрыли из вечной мерзлоты мамонтенка, оживили  его,
назвали Димой и отправили его в Англию, чтоб побаловать английскую королеву.
   Как только зам прочел про Диму, у него все мозги перетряхнуло: до того он
обрадовался насчет советской науки. Он даже  бредить  начал.  С  ума  сошел.
Тронулся. Все ходил и заводил соответствующие  разговоры.  Встанет  рядом  и
начнет вполголоса бубнить: "Мамонтенок Дима,  мамонтенок  Дима...  Советская
наука, советская наука..."
   У нас потом вся автономка  была  уложена  на  этого  мамонтенка  Диму:  и
тематические  вечера,  и  диспуты,  и  концерты  -  все  шло  под  лозунгом:
"Мамонтенок Дима - дитя советской науки!"
   Народ у нас на корвете подлый: все знали про Диму, все, кроме зама.
   И что интересно: ну хоть бы одна зараза не выдержала.  Ничего  подобного:
всю автономку все продержались с радостными, за нашу науку, рожами.
   Когда мы пришли к родным берегам, зам тут же  примчался  в  политотдел  и
сунул начпо под нос  свой  отчет  за  поход.  А  там  на  каждом  листе  был
мамонтенок Дима.
   - Какой мамонтенок? - остолбенел начпо.
   - Дима! - обрадовался зам.
   - Какой Дима? - не понимал начпо.
   - Мамонтенок,- веселился зам.
   - Какой мамонтенок?!
   - Советский...
   -  Мда...-  сказал  начпо,-  сказывается   усталость   личного   состава,
сказывается...
   Зам потом радистам обещал, что они всю жизнь, всю жизнь,  пока  он  здесь
служит, будут плакать  кровавыми  слезами;  на  что  наши  радисты  мысленно
плюнули и ответили: "Ну, есть..."

   САТЭРА*
   После автономки хочется обнять весь мир.  После  автономии  всегда  много
хочется... Петя Ханыкин бежал ночевать в поселок. Холостяка из похода  никто
не ждет, и потому желания у него чисто собачьи: хочется ласки и койки.
   И хрустящие, скрипящие простыни; и с прыжка - на пружины; и - одеялкой, с
головой одеялкой; и тепло... везде тепло... о, господи!.. Петя глотал слюни,
ветер вышибал слезы...
   ...И Морфей... Морфей придет... А волосы мягкие и душистые... И  поцелует
в оба глазика... сначала в один, потом сразу в другой...
   Петя добежал. Засмеялся и взялся за ручку двери. А  дверь  не  поддалась.
Только сейчас он увидел объявление:
   "В 24.00 двери общежития закрываются". Чья-то  подлая  рука  подцарапала:
"навсегда!". Тьфу! Ну надо же. Стоит только сходить ненадолго в в море  -  и
все! Амба! За три месяца на флоте что-то дохнет, что-то меняется: появляется
новое начальство, заборы, инструкции  и  бирки...  зараза...  Петя  двинулся
вдоль, задумчивый. Окна молчали.
   - Вот так в Америке и ночуют на газоне,- сказал Петя, машинально наблюдая
за окнами. В пятом окне на первом этаже что-то стояло. Петя  остановился.  В
окне стояло некое мечтающее, пятилапое, разумное  в  голубом.  Над  голубыми
трусами выпирал кругленький животик с пупочком, похожим на пуговку;  наверху
животик  заканчивался  впадиной  для  солнечного  сплетения;  под   голубыми
трусами, в полутенях, скрывались востренькие коленки с мохнатой  голенью,  в
которые, по стойке "смирно", легко вложился бы пингвиненок; грудь,  выгнутая
куриной дужкой; руки цеплялись за  занавески,  взгляд  -  за  великую  даль.
Разумное  раскачивалось  и  кликушечьи  напевало,   босоного   пришлепывало.
Разумное никак не могло выбраться из припева "Эй, ухнем!".
   В окно полетел камешек. "Эй! На помосте!" Песня поперхнулась.  "Эй"  чуть
не  выпало  от  неожиданности  в  комнату  сырым  мешком;  оно   удержалось,
посмотрело вниз, коряво слезло с подоконника, открыло окно и  выглянуло.  До
земли было метра три.
   - Слышь, сатэра,- сказал Петя из-под фуражки,-  брось  что-нибудь,  а  то
спать пора.
   Фигура кивнула и с пьяной суетливой готовностью зашарила в глубине.
   Через какое-то время голая  пятка,  раскрыв  веером  пальцы,  уперлась  в
подоконник, и в окно опустилась простыня.  Пете  почему-то  запомнилась  эта
пятка; такая человеческая и  такая  беззащитная...  Ыыыы-х!  Поддав  себе  в
прыжке по ягодицам, Петя бросился на простынь, как акробат на трапецию. Тело
извивалось, физиономия Пети то и дело чиркала  по  бетону,  ноги  дергались,
силы напрягались в неравной борьбе: простыня ускользала из рук. Ыыыы-х!  Бой
разгорался с новой  силой.  Дециметры,  сантиметры...  вот  он,  подоконник,
помятое, покореженное железо... Нет!
   И вот тогда сатэра, совершенно упустив из виду, что он упирается  пяткой,
нагнулся вперед, собираясь одной рукой подхватить ускользающего Петю.
   Всего один рывок - и сатэра, с криком  "Аааа-м!",  простившись  со  своей
осиротевшей комнатой, сделав  в  воздухе  несколько  велосипедных  движений,
вылетел через окно и приземлился рядом с Петей.  Все.  Наступила  колодезная
тишина.
   Когда Петя открыл глаза и повернулся к корешу, он увидел, что тот смотрит
в звезды космическим взглядом.
   Петя встал сам и поднял с земли своего  сатэру,  потом  он  осмотрел  его
пристально и установил, что ничего ушиблено не было.
   - Прости, мой одинокий кореш, сатэра,- воскликнул Петя после осмотра; ему
стало как-то легко, просто гора с плеч,  что  так  тебя  побеспокоил.  Пойду
ночевать на лодку, в бидон. Не получилось.  Мусинги*  нужно  было  на  твоей
простыне вязать, мусинги. Ну ладно, не получилось. Не очень-то и хотелось.
   Петя совсем  уже  собирался  уходить,  когда  его  остановил  замерзающий
взгляд. Кореш молчал. Взгляд втыкался и не отпускал.
   Эх, ну что тут делать! И Петя вернулся. Кореш встретил  его,  как  собака
вернувшегося хозяина.
   Скоро они топтались, как стадо бизонов: кореш взбирался на Петю,  пытаясь
при этом одной рукой во что бы то ни стало перехватить ему горло,  а  другой
рукой дотянуться до .подоконника, но, как только он выпрямлялся,  откуда  ни
возьмись появлялась амплитуда. Амплитуда грозила его обо что-нибудь  сгоряча
трахнуть,  и  он  малодушно  сползал.  Разъяренный   Петя   с   разъяренными
выражениями поставил бедолагу к стенке. Но когда Петя влез к нему на  плечи,
бедняга сложился вдвое. Петя в отчаянии пытался с прыжка достать подоконник:
спина у сатэры гнулась, как сетка батута. В конце концов энергия  кончилась:
они шумно дышали друг на друга, разобрав на газоне тяжелые...
   Вставшее солнце освещало притихшие улочки маленького  северного  городка,
дикие сопки цепенели в строю. Далеко в освещенном мире маячили две  странные
фигуры: они уже миновали вповалку спящее КПП. Первая была  задумчивой,  а  у
второй из-под застегнутой доверху  шинели  виднелись  мохнатые  голые  ноги,
осторожно ступавшие в раскинувшуюся весеннюю  грязь,-  такие  беззащитные  и
такие человеческие...

   ВЕСЕЛОЕ ВРЕМЯ
   Господи! Как мы только не добирались до своей любимой базы. Было время. Я
имею в виду то самое славное время, когда в нашу базу вела одна-единственная
дорога и по ней не надрывались автобусы, нет, не надрывались: по ней  весело
скакали самосвалы и полуторки - эти скарабеи цивилизации. По горам и долам!
   Стоишь, бывало, в заводе, в доке,  со  своим  ненаглядным  "железом",  за
тридцать километров от того пятиэтажного шалаша, в котором  у  тебя  жена  и
чемоданы, а к маме-то хочется.
   - А мне насрать! - говорил  наш  отец-командир  (у  классиков  это  слово
рифмуется со словом "жрать").- Чтоб в 8.30  были  в  строю.  Хотите,  пешком
ходите, хотите, верхом друг на друге  ездийте.  Как  хотите.  Можете  вообще
никуда не ходить, если не успеваете. Узлом завязывайте.
   Только  подводнику  известно,  что  в  таких   случаях   нам   начальство
рекомендует узлом завязывать. Пешком - четыре часа.
   Мы сигналили машинам руками, запрыгивали на ходу, становились цепью и  не
давали им проехать мимо, ловили их, просили  издалека  и  бросали  им  вслед
кирпичами. Мы - офицеры русского флота.
   - Родина слышит, Родина знает, где, матерясь, ее сын  пропадает,-  шипели
мы замерзшими голосами и влезали в самосвалы, когда те корячились  по  нашим
пригоркам.
   Однажды влетел я на борт полуторки, а она везла трубы. Сесть, конечно же,
негде, в том смысле, что не на что. Хватаюсь за борт и, подобрав полы шинели
в промежность, чтоб не запачкать, усаживаюсь  на  корточки  в  пустом  углу.
Начинает  бросать,  как  на  хвосте  у  мустанга.  Прыгаю  вверх-вниз,   как
дрессированная лягушка, и вдруг на крутом вираже на меня поехали  трубы.  На
мне совсем лица не стало. Я сражался с трубами, как Маугли. Остаток  пути  я
пролежал на трубах, удерживая их взбрыкивание своим великолепным телом.
   А как-то в классическом броске  залетаю  на  борт  и  вижу  в  углу  двух
приличных поросят. Мы - я и поросята - взаимно  оторопели.  Поросята  что-то
хрюкнули друг другу и выжидательно подозрительно на меня уставились.
   "Свиньи",- подумал я и тут же принялся  мучительно  вспоминать,  что  мне
известно о поведении свиней. Я не знал, как себя с ними вести.  Вспоминалась
какая-то чушь о том, что свиньи едят детей.
   Дернуло. От толчка я резво бросился вперед, упал  и  заключил  в  объятья
обеих хрюшек. Ну и визг они организовали.
   А вот еще: догоняем мы бедную колымагу, подыхающую на пригорке (мы -  два
лейтенанта и капдва, механик соседей), и плюхаемся через борт. То есть  мыто
плюхнулись, а механик не успел: он повис на подмышках на борту, а машина уже
ход набрала, и тогда он согнул ноги в коленях,  чтоб  не  стукаться  ими  на
пригорках об асфальт, и так ехал минут десять.
   И мы, рискуя своими государственными жизнями,  его  оторвали  и  втащили.
Тяжело он отрывался. Почти не  отрывался  -  рожа  безмятежная,  а  в  зубах
сигарета.
   А вот еще история: догоняем бортовуху, буксующую в яме,  и,  захлебываясь
от восторга, вбрасываемся через борт, а последним из  нас  бежал  связист  -
толстый, старый, глупый, в  истерзанном  истлевшем  кителе.  Он  бежал,  как
бегемот  на  стометровке:  животом  вперед,  рассекая  воздух,  беспорядочно
работая локтями, запрокинув голову;  глаза,  как  у  бешеной  савраски,-  на
затылке, полные ответственности момента,  раскрытые  широко.  Он  подбегает,
ударяется всем телом о борт, отскакивает, хватается, забрасывает одну ножку,
тужится подтянуться.
   А машина в это время медленно выбирается из ямы и  набирает  скорость,  и
он, зацепленный ногой за борт, скачет  за  ней  на  одной  ноге,  увеличивая
скорость, и тут его встряхивает. Мы в это время помочь ему не могли,  потому
что совсем заболели и ослабели от смеха. Лежали мы в разных позах и  рыдали,
а один наш козел пел ему непрерывно канкан Оффенбаха.
   Его еще раз так дернуло за две ноги в  разные  стороны,  что  той  ногой,
которая в канкане, он в первый раз в жизни достал себе  ухо.  Брюки  у  него
лопнули, и показались голубые внутренности.
   Наконец, один из нас, самый несмешливый, дополз до кабины и начал  в  нее
молотить с криком "Убивают!".
   Грузовик резко тормозит, и нашего беднягу со всего маху бросает вперед  и
бьет головой в борт, от чего он теряет сознание и пенсне...
   А раз останавливаем грузовик, залезаем в него, расселись и  тут  видим  -
голые ноги торчат. Мороз на дворе, а тут ноги голые. Подобрались,  пощупали,
а это чей-то труп. Потом мы ехали в одном углу, а  он  в  другом.  У  своего
поворота мы выскочили, а он дальше поехал. Кто это был  -  черт  его  знает.
Лицо незнакомое. Вот так мы и служили. Эх, веселое было время!

   В динамике
   Дружеский визит наших кораблей на Остров Свободы  был  в  самом  разгаре,
когда наших моряков пригласили на крокодилью ферму.  Это  местная  кубинская
достопримечательность, которая даже участвовала  в  освободительной  борьбе.
Как-то американский десант десантировался прямо в то болото  на  ферме,  где
мирно доживают до крокодиловой кожи племенные гады.
   Десантники владели приемами каратэ, кун-фу и прочими криками "кей-я".  Их
сожрали вместе с парашютными стропами.
   На ферме крокодилы воспитываются с сопливого детства до самого  товарного
состояния. Чудное зрелище представляет собой трехметровая  гадина;  брось  в
нее палкой - и только пасть хлопнет, а остатки палки продолжат движение.
   Но когда они греются на солнышке, то людей они почти не замечают, и можно
даже войти за ограду. Наши попросились и вошли.
   - Интересно, а какие они в динамике? - сказал  штурман.-  Я  слышал,  что
крокодилы здорово бегают.
   С этими словами он поднял палку и кинул ее в спящего  в  пяти  метрах  от
него типичного представителя.
   Палка угодила представителю прямо в глазик. Крокодил в один  миг  был  на
ногах и с разинутой пастью бросился на делегацию.
   В человеке  заложена  от  природы  масса  невостребованных  возможностей.
Трехметровый сетчатый забор вся делегация преодолела в один длинный  прыжок.
На сетке забора потом долго висел крокодил, так и не  успевший  добыть  влет
нашего штурмана.
   Перед делегацией извинились и на  следующий  день  отвели  их  туда,  где
крокодилы еще совсем маленькие. Штурману, как наиболее  пострадавшему,  даже
предоставили возможность сфотографироваться с крокодиленышем. Ему  протянули
гаденыша и проинструктировали, как его и за что держать.
   Все построились перед фотоаппаратом в одну  шеренгу.  Штурман  на  первом
плане. Перед самым снимком он посадил гаденыша к себе на плечо и  улыбнулся.
Все тоже улыбнулись. Это была последняя фотография штурмана со своим  правым
ухом. От щелчка фотоаппарата гаденыш подскочил и отхватил его штурману.

   Дождь
   Небо навалилось на крыши своей  серой,  ноздреватой,  словно  перезревшая
квашня, грудью. Слышится шелест листьев. Таких остреньких листьев.  Кажется,
ясеня. Охапки листьев. Вот одну подхватывает,  ворошит  ветер,  и  от  этого
рождается переливчатый звук; он то слабеет,  то  усиливается,  кажется,  что
ветер и листья исполняют какую-то мелодию. Это дерево стоит  у  дороги.  Оно
видно из окна его комнаты. Он сам  его  посадил  в  детстве,  а  теперь  оно
вымахало выше крыши.
   Неужели за окном действительно есть дерево с копной листьев? Иллюзия  его
существования была так велика, что он один из спящих в комнате лейтенантов -
выскользнул из-под одеяла и подошел к окну. Никакого ясеня нет,  разумеется.
Показалось. Здесь тундра. Край земли. Какие тут ясени.
   По стеклам бежали струйки. Некоторые бежали быстро, резво, иные замедляли
свое  течение,  и  сразу  же  возникало   ощущение   чего-то   медицинского,
анатомического: казалось, будто это движется лимфа. Ерунда, конечно.  И  тот
лейтенант не мог все это видеть, вернее все  это  он,  наверное,  видел,  но
никогда так не думал. Да и  думал  ли  он  тогда?  Скорее,  чувствовал.  Как
животное. Кожей. Холодно, по ногам дует, зябко, на улице дождь, а к  стеклам
прилип чахоточный рассвет. Воскресенье. Выходной день. Лужи. Ветер, соединив
усилия с каплями дождя, создает иллюзию шороха листвы. Вот,  оказывается,  в
чем вся штука.
   - Чего там? - скрипнув, заговорила раскладушка в углу.
   - Дождь.
   - Давай спать.
   Это их первый выходной за три месяца. Тот, что стоит у окна, возвращается
и втекает под одеяло. Постель уже успела остыть - влажная, противная,  белье
несвежее. Нужно накрыться с головой, подышать, и тогда станет тепло.  Сейчас
одиннадцать утра, можно еще  поспать  часик,  а  потом,  когда  окончательно
рассветет, можно встать. Они имеют право поваляться. У них сегодня выходной;
сейчас можно лежать не шевелясь, а сознание пусть бродит себе под  закрытыми
веками - и  даже  не  бродит,  а  ворочается  там  светловатым  комочком,  а
возможно, сквозь закрытые веки так виден рассвет? Может быть. Сегодня отдых.
А потом они встанут. Они с