доходы (и еще более - терпение своего  семейства),
предпринял раскопки безобидных бугорков, испещрявших три  тысячи  акров  его
земельной собственности в графстве Уилтшир. Кромлехи  и  менгиры,  кремневые
орудия и могильники эпохи неолита - за всем этим он гонялся так же  яростно,
как его старший сын, едва успев вступить во владения  наследством,  принялся
изгонять из дома отцовские портативные трофеи. Однако  Всевышний  покарал  -
или вознаградил - этого сына, позаботившись о  том,  чтобы  он  не  женился.
Младший сын старика, отец Чарльза, получил порядочное состояние как  в  виде
земель, так и денег.
   Жизнь его была отмечена единственной трагедией -  одновременной  кончиной
его молодой жены и новорожденного младенца - сестры годовалого  Чарльза.  Но
он справился со своим горем. Сына он окружил если не любовью, то по  крайней
мере целым штатом наставников и фельдфебелей и в общем относился к нему лишь
немногим хуже, чем к самому себе. Он продал свою  часть  земли,  дальновидно
вложил капитал в железнодорожные акции и недальновидно - в карты  (он  искал
утешения не столько у Господа Бога,  сколько  у  господина  Олмека),  короче
говоря, жил так, как если бы родился не в 1802, а в 1702 году,  жил  главным
образом ради своих удовольствий... а в 1856 году главным образом  от  них  и
умер. Чарльз остался единственным наследником  -  не  только  поубавившегося
состояния своего родителя  (баккара  под  конец  перевесило  железнодорожный
бум), но рано или поздно  должен  был  унаследовать  и  весьма  значительное
состояние  дяди.  Правда,  в  1867  году  дядя,  хотя  и  решительно   отдал
предпочтение кларету, не подавал ни малейших признаков смерти.
   Чарльз любил своего дядю, а тот любил племянника. Впрочем,  их  отношения
не всегда ясно об этом свидетельствовали. Хотя  Чарльз  шел  на  уступки  по
части охоты и соглашался в виде одолжения пострелять  куропаток  и  фазанов,
охотиться на лис он категорически отказывался. И не потому, что добыча  была
несъедобной, а потому, что  он  не  переваривал  охотников.  Хуже  того:  он
испытывал противоестественную склонность к пешему хождению, предпочитая  его
верховой езде, а ходить пешком где бы то ни было,  кроме  Швейцарских  Альп,
считалось занятием,  недостойным  джентльмена.  Он  ничего  не  имел  против
лошадей как таковых, но, будучи прирожденным натуралистом, терпеть  не  мог,
если что-нибудь мешало ему вести  наблюдения  с  близкого  расстояния  и  не
спеша. Удача, однако, ему сопутствовала. Однажды осенью,  за  много  лет  до
описываемой нами поры, он подстрелил на  меже  дядюшкиного  пшеничного  поля
какую-то странную птицу. Когда он понял, какой редкий  экземпляр  уничтожил,
он рассердился на себя: это была одна из последних больших дроф,  убитых  на
равнине Солсбери. Зато дядюшка пришел в восторг. Из птицы сделали чучело,  и
с тех пор она, словно индюшка, злобно  таращила  свои  бусинки-глаза  из-под
стеклянного колпака в гостиной Винзиэтта.
   Дядюшка без конца докучал гостям рассказом об этом подвиге, и всякий раз,
когда его охватывало желание лишить Чарльза наследства, - а  одна  эта  тема
приводила его в  состояние,  близкое  к  апоплексии,  ибо  имение  подлежало
наследованию только по мужской линии, - он глядел на  бессмертную  Чарльзову
дрофу и вновь преисполнялся добрых родственных чувств. Надо сказать,  что  у
Чарльза были свои недостатки. Он не всегда писал дяде раз в неделю и к  тому
же, посещая Винзиэтт,  имел  дурную  привычку  просиживать  целыми  днями  в
библиотеке - комнате, которую его дядя едва ли когда-нибудь посещал.
   Были  у  него,  однако,  недостатки  и  более  серьезные.  В   Кембридже,
надлежащим образом вызубрив классиков и признав "Тридцать девять статей", он
(в отличие от большинства молодых людей своего времени) начал было и в самом
деле чему-то учиться. Но на втором курсе он попал в дурную компанию и кончил
тем, что одним туманным лондонским вечером предался плотскому греху с некоей
обнаженной девицей. Из объятий этой пухленькой простолюдинки он  бросился  в
объятия церкви и вскоре после того поверг в ужас своего  родителя,  объявив,
что желает принять духовный сан. Против катастрофы столь необъятных размеров
имелось одно только средство: юного грешника отправили  в  Париж.  Когда  он
оттуда вернулся, о его слегка потускневшей девственности уже не было и речи,
равно как - на что и надеялся отец Чарльза - о его  предполагаемом  союзе  с
церковью. Чарльз разглядел, что  скрывалось  за  обольстительными  призывами
Оксфордского движения: римский католицизм propria terra(1). И  он  отказался
растрачивать свою скептическую, но уютную английскую душу - ирония пополам с
условностями - на ---------------------------------------(1) На  собственной
земле (лат.). фимиам и  папскую  непогрешимость.  Вернувшись  в  Лондон,  он
пролистал и бегло просмотрел с десяток современных ему  религиозных  теорий,
но выбрался из этой переделки (voyant trop  pour  nier,  et  trop  peu  pour
s'assurer(1)) живым и здоровым агностиком(2). Если ему и удалось извлечь  из
бытия что-либо мало-мальски похожее на Бога, то он нашел это в Природе, а не
в Библии; живи он на сто лет раньше, он стал бы деистом,  быть  может,  даже
пантеистом. Время от времени, если было с кем, он  посещал  по  воскресеньям
утреннюю службу, но один ходил в церковь очень редко.
   Проведя полгода во Граде Греха, он в 1856 году возвратился в Англию.  Три
месяца спустя умер его отец. Просторный дом в Белгравии был  сдан  внаем,  и
Чарльз поселился в  Кенсингтоне,  в  доме,  более  подходящем  для  молодого
холостяка. Там его опекали лакей, кухарка  и  две  горничные  -  штат  почти
эксцентричный  по  скромности  для  такого  знатного  и  богатого   молодого
человека. Но там ему нравилось, и кроме того,  он  много  путешествовал.  Он
опубликовал в светских  журналах  два-три  очерка  о  своих  странствиях  по
далеким краям; один предприимчивый  издатель  даже  предложил  ему  написать
книгу о его  девятимесячном  пребывании  в  Португалии.  Но  в  писательском
ремесле Чарльз усмотрел нечто явно infra dig(3), a  также  нечто,  требующее
слишком большого труда и сосредоточенности. Какое-то время он носился с этой
идеей, но потом ее бросил.  Носиться  с  идеями  вообще  стало  главным  его
занятием на третьем десятке.
   Но даже барахтаясь в медлительном потоке викторианской эпохи,  Чарльз  не
превратился в легкомысленного бездельника. Случайное знакомство с человеком,
знавшим об археологической мании его деда, помогло ему понять,  что  старик,
без устали гонявший на раскопки команды ошалелых поселян, был смешон лишь  в
глазах собственной  родни.  В  памяти  других  сэр  Чарльз  Смитсон  остался
---------------------------------------(1)   Видя   слишком   много,   чтобы
отрицать, и слишком мало, чтобы уверовать (франц.).
   (2) Хотя сам он и не назвал бы себя так - по  той  простой  причине,  что
термин этот был введен в употребление (Томасом Генри  Гексли)  лишь  в  1870
году; к этому времени в нем возникла настоятельная  необходимость.  (Примеч.
автора.)
   (3) Ниже своего достоинства (лат.). одним из основоположников  археологии
дорийской Англии; часть его изгнанной из  дома  коллекции  с  благодарностью
приняли в Британский музей. И Чарльз постепенно осознал, что по  склонностям
он ближе к своему деду, чем к обоим его сыновьям. В последние  три  года  он
стал все больше интересоваться палеонтологией и решил, что это  и  есть  его
призвание. Он  начал  посещать  собрания  Геологического  общества.  Дядя  с
неодобрением  наблюдал,  как  Чарльз  выходит  из   Винзиэтта,   вооруженный
геологическими молотками и с рюкзаком на спине; по  его  мнению,  в  деревне
джентльмену подобало держать в руках только ружье или хлыст; но это все-таки
было лучше, чем корпеть над дурацкими книгами в дурацкой библиотеке.
   Однако еще меньше нравилось дяде отсутствие у Чарльза интереса к  другому
предмету. Желтые ленты и желтые нарциссы, эмблемы либеральной партии, были в
Винзиэтте анафемой; старик - самый что ни на  есть  лазурно-голубой  тори  -
имел на этот счет свой тайный умысел. Однако  Чарльз  вежливо  отклонял  все
попытки уговорить его баллотироваться в парламент. Он объявил,  что  у  него
нет никаких политических убеждений. Втайне он восхищался  Гладстоном,  но  в
Винзиэтте даже имя этого архипредателя было  под  запретом.  Таким  образом,
уважение к родне и общественная пассивность,  весьма  удачно  объединившись,
закрыли перед Чарльзом эту естественную для него карьеру.
   Боюсь, что главной отличительной чертою Чарльза была лень. Подобно многим
своим современникам, он чувствовал, что век его, утрачивая прежнее  сознание
своей ответственности, проникается самодовольством, что движущей силой новой
Британии все  больше  становится  желание  казаться  респектабельной,  а  не
желание делать добро ради добра. Он знал, что чересчур привередлив. Но можно
ли писать исторические труды сразу  после  Маколея?  Или  стихи  и  прозу  в
отсветах величайшей плеяды талантов в истории английской  литературы?  Можно
ли  сказать  новое  слово  в  науке  при  жизни  Лайеля  и  Дарвина?   Стать
государственным деятелем, когда Гладстон и Дизраэли без остатка поделили все
наличное пространство?
   Как видите, Чарльз метил высоко. Так всегда поступали умные  бездельники,
чтобы оправдать свое безделье перед своим умом. Короче, Чарльз был в  полной
мере  заражен  байроническим  сплином  при  отсутствии  обеих  байронических
отдушин - гения и распутства.
   Но хотя смерть порою и медлит,  она  в  конце  концов  всегда  милосердно
является, что, как известно, предвидят мамаши с дочерьми  на  выданье.  Даже
если бы Чарльз не имел таких  блестящих  видов  на  будущее,  он  все  равно
представлял определенный  интерес.  Заграничные  путешествия,  к  сожалению,
отчасти стерли с него налет глубочайшего занудства (викторианцы называли это
свойство серьезностью, высокой нравственностью, честностью и тысячью  других
обманчивых имен), которое только и требовалось в  те  времена  от  истинного
английского джентльмена. В  его  манере  держаться  проскальзывал  цинизм  -
верный признак врожденной безнравственности, однако стоило ему  появиться  в
обществе, как мамаши принимались пожирать его глазами, папаши - хлопать  его
по спине, а девицы - жеманно ему улыбаться. Чарльз был весьма неравнодушен к
смазливым девицам и не прочь поводить за нос  и  их  самих,  и  их  лелеющих
честолюбивые планы родителей. Таким образом он приобрел  репутацию  человека
надменного и холодного  -  вполне  заслуженную  награду  за  ловкость  (а  к
тридцати годам он поднаторел в этом деле не хуже любого хорька), с какою  он
обнюхивал приманку, а потом пускался наутек от скрытых зубьев подстерегавшей
его матримониальной западни.
   Сэр Роберт частенько давал ему за это нагоняй, но  в  ответ  Чарльз  лишь
подшучивал над старым холостяком и говорил, что тот напрасно тратит порох.
   - Я никогда не мог найти подходящей женщины, - ворчал старик.
   - Чепуха. Вы никогда ее не искали.
   - Еще как искал. В твоем возрасте.
   -  В  моем  возрасте  вы  интересовались  только  собаками  и  охотой  на
куропаток.
   Сэр Роберт мрачно смотрел на свой кларет.  Он,  в  сущности,  не  слишком
сетовал на то, что не женат, но горько сокрушался, что у него  нет  детей  и
некому дарить ружья и пони. Он видел, как его образ жизни бесследно уходит в
небытие.
   - Я был слеп. Слеп!
   -  Милый  дядя,  у  меня  превосходное  зрение.  Утешьтесь.  Я  тоже  ищу
подходящую девушку. И я ее еще не нашел.
 
 
 
   4
 
   Блаженны те, кто совершить успел
   На этом свете много добрых дел;
   И пусть их души в вечность отлетели -
   Им там зачтутся их благие цели.
   Каролина Нортон.
   Хозяйка замка Лагарэ (1863)
 
   Большая часть британских семейств среднего и высшего  сословия  жила  над
своими собственными выгребными ямами...
   Э. Ройстон Пайк.
   Человеческие документы викторианского золотого века
 
   Кухня в полуподвале принадлежавшего миссис Поултни внушительного  дома  в
стиле  эпохи  Регентства,  который,  как  недвусмысленно  тонкий  намек   на
положение его хозяйки в обществе, занимал одну из крутых командных высот над
Лайм-Риджисом, сегодня, без сомнения, показалась бы никуда не годной. Хотя в
1867 году у тамошней прислуги не было двух мнений насчет того, кто их тиран,
в наши дни самым страшным чудовищем наверняка была бы признана  колоссальная
кухонная плита, занимавшая целую стену этого  обширного,  плохо  освещенного
помещения. Три ее топки надо было дважды в день загружать и  дважды  очищать
от золы, а так как от плиты зависел ровный ход всего домашнего механизма, ей
ни на минуту не давали угаснуть.  Пусть  в  летний  зной  здесь  можно  было
задохнуться, пусть при юго-западном ветре чудовище всякий  раз  изрыгало  из
пасти черные клубы удушливого дыма - ненасытная утроба все  равно  требовала
пищи. А стены! Они просто умоляли выкрасить их в какой-нибудь светлый,  даже
белый цвет! Вместо этого они были покрыты  тошнотворной  свинцовой  зеленью,
которая - что было неведомо ее обитателям (равно как, сказать  по  чести,  и
тирану на верхнем этаже) - содержала изрядную примесь мышьяка.  Быть  может,
даже к лучшему, что в помещении было сыро, а чудовище извергало столько дыма
и копоти. По крайней мере смертоносную пыль прибивало к земле.
   Старшиной в этих стигийских пределах состояла некая миссис  Фэрли,  тощая
малорослая особа, всегда одетая в черное - не столько по  причине  вдовства,
сколько по причине своего нрава. Возможно, ее острая меланхолия была вызвана
созерцанием неиссякаемого  потока  ничтожных  людишек,  которые  проносились
через ее кухню.  Дворецкие,  конюхи,  лакеи,  садовники,  горничные  верхних
покоев, горничные нижних покоев - все они терпели сколько  могли  правила  и
повадки миссис Поултни, а потом обращались в бегство. Конечно, с их  стороны
это было чрезвычайно трусливо и недостойно. Но когда приходится  вставать  в
шесть утра, работать с половины  седьмого  до  одиннадцати,  потом  снова  с
половины двенадцатого до половины пятого, а потом еще с пяти до десяти и так
изо дня в день - то есть сто часов в неделю, - запасы достоинства и мужества
быстро иссякают.
   Ставшее легендарным резюме чувств, испытываемых прислугой, изложил  самой
миссис Поултни первый из пяти уволенных ею дворецких:  "Сударыня,  я  скорее
соглашусь провести остаток дней в богадельне, чем  прожить  еще  неделю  под
этой крышей". Не все поверили, чтобы  кто-то  и  вправду  осмелился  сказать
такие слова прямо в глаза грозной хозяйке. Однако когда дворецкий  спустился
в кухню со своими пожитками и  во  всеуслышанье  их  повторил,  его  чувства
разделили все.
   Что касается миссис Фэрли, то ее  долготерпение  было  одним  из  местных
чудес. Скорее всего оно объяснялось тем, что, если б ей выпал  иной  жребий,
она сама стала бы второй миссис Поултни.  Ее  удерживала  здесь  зависть,  а
также мрачное злорадство по поводу всяческих неурядиц, то и дело потрясавших
дом. Короче говоря, в обеих дамах дремало садистское начало, и  их  взаимная
терпимость была им только выгодна.
   Миссис Поултни была одержима двумя навязчивыми идеями или, вернее,  двумя
сторонами одной и той же навязчивой идеи. Первой  из  них  была  Грязь  (для
кухни, правда, делалось некоторое  исключение:  в  конце  концов,  там  жила
только прислуга); второй была Безнравственность.  Ни  в  той,  ни  в  другой
области от ее орлиного взора  не  ускользала  ни  малейшая  оплошность.  Она
напоминала упитанного  стервятника,  который  от  нечего  делать  бесконечно
кружит в  воздухе,  и  была  наделена  сверхъестественным  шестым  чувством,
позволявшим ей обнаруживать пыль, следы  от  пальцев,  плохо  накрахмаленное
белье, дурные запахи, пятна, разбитую посуду и прочие упущения, свойственные
домашнему обиходу. Садовника выгоняли за то, что он вошел в  дом,  не  отмыв
руки от земли, дворецкого - за винные пятна  на  галстуке,  горничную  -  за
хлопья пыли под ее собственной кроватью.
   Но самое ужасное, что даже за пределами своего  дома  миссис  Поултни  не
признавала никаких границ своей власти. Отсутствие по воскресеньям в  церкви
- на утренней, на вечерней ли службе - считалось доказательством безнадежной
распущенности. Горе той служанке, которую в  один  из  ее  редких  свободных
вечеров (их разрешали раз в месяц, да и то с  трудом)  заметили  в  обществе
какого-нибудь молодого человека. И горе  тому  молодому  человеку,  которого
любовь заставила пробраться на свидание в сад Мальборо-хауса, ибо это был не
сад, а целый лес "гуманных" капканов - гуманных  в  том  смысле,  что,  хотя
притаившиеся в ожидании жертвы мощные челюсти и не имели зубьев,  они  легко
могли сломать человеку ногу. Этих железных слуг миссис Поултни  предпочитала
всем прочим. Их она никогда не увольняла.
   Для этой дамы, несомненно, нашлось бы  местечко  в  гестапо  -  ее  метод
допроса был таков, что за пять минут она умела довести до слез самых стойких
служанок. Она по-своему олицетворяла наглость и  самонадеянность  восходящей
Британской империи. Единственным справедливым  мнением  она  всегда  считала
свое, а единственным разумным способом управления -  яростную  бомбардировку
строптивых подданных.
   Однако в своем собственном,  весьма  ограниченном,  кругу  она  славилась
благотворительностью. И если бы вам пришло в  голову  в  этой  ее  репутации
усомниться, вам тотчас представили бы неопровержимое доказательство -  разве
милая, добрая миссис Поултни не приютила любовницу французского  лейтенанта?
Нужно ли добавлять, что в ту пору  милой,  доброй  миссис  Поултни  из  двух
прозвищ "любовницы" было известно только второе - греческое.
   Это удивительное событие произошло весной 1866 года, ровно за год до того
времени, о котором я пишу, и было связано с великой тайной  в  жизни  миссис
Поултни. Тайна эта была весьма проста. Миссис Поултни верила в ад.
   Тогдашний  священник  лаймского  прихода,  человек  в  области   теологии
сравнительно вольномыслящий, принадлежал,  однако,  к  числу  тех  пастырей,
которые охулки на свою руку не положат.  Он  вполне  удовлетворял  Лайм,  по
традиции  сохранявший  верность  Низкой  церкви.  Проповеди  его  отличались
известным красноречием, и он не допускал к себе в  церковь  распятий,  икон,
украшений и других симптомов  злокачественной  римской  язвы.  Когда  миссис
Поултни излагала ему свои теории загробной жизни, он  не  вступал  с  нею  в
спор, ибо священники, которым вверены  не  слишком  прибыльные  приходы,  не
спорят с богатыми прихожанами. Для него кошелек миссис  Поултни  был  всегда
открыт, хотя когда приходило время платить жалованье ее  тринадцати  слугам,
он открывался весьма неохотно. Предыдущей зимой (это была зима четвертого по
счету нашествия  холеры  на  викторианскую  Англию)  миссис  Поултни  слегка
занемогла, и священник навещал ее не реже врачей,  которым  приходилось  без
конца уверять ее, что болезнь ее вызвана обычным  расстройством  желудка,  а
отнюдь не грозной убийцей с Востока.
   Миссис Поултни была далеко не глупа, более того,  она  обладала  завидной
практической сметкой, а ее будущее местопребывание,  как  и  всё,  что  было
связано с ее удобствами, составляло предмет весьма  практического  свойства.
Когда она рисовала в своем воображении  образ  Господа  Бога,  то  лицом  он
сильно смахивал на герцога Веллингтонского, характером же  скорее  напоминал
ловкого стряпчего - представителя племени, к которому миссис Поултни  питала
глубокое почтение. Лежа в постели, она все чаще мучительно обдумывала жуткую
математическую задачу: как Господь  подсчитывает  благотворительность  -  по
тому,  сколько  человек  пожертвовал,  или  по  тому,  сколько  он  мог   бы
пожертвовать? По этой части она располагала сведениями более точными, нежели
сам священник. Она пожертвовала церкви немалые  суммы,  но  знала,  что