он
шагает по страницам бестиария, такого прекрасного, нарисованного так тонко и
тщательно, что каждый листок, каждая  пичужка,  каждая  веточка  принадлежит
какому-то  исполненному  совершенства  миру.  Он  на  секунду   остановился,
потрясенный этим ощущением предельно детализированной вселенной,  в  которой
все имеет свое назначение и все неповторимо.  Крошечный  королек  уселся  на
верхушку куманики в каком-нибудь десятке футов от него и громко  запел  свою
страстную песнь. Чарльз увидел его блестящие черные глаза, красновато-желтое
раздутое пением горло -  миниатюрный  комок  перьев,  ухитрившийся,  однако,
стать ангел ом-провозвестником эволюции: я - это я, и ты не смеешь  меня  не
замечать. Чарльз стоял как святой на картине Пизанелло, изумленный, пожалуй,
больше своим собственным изумлением перед этим  миром,  который  существовал
так близко, почти вплотную к удушливой пошлости каждого обыденного дня. В те
короткие мгновенья, что длилась эта вызывающая  песнь,  любой  обычный  час,
любое место - а потому вся бесконечная вереница мест,  где  Чарльз  проводил
свои дни, - показались ему безвкусными,  вульгарными  и  грубыми.  Ужасающая
скука человеческой действительности расщепилась до основания;  самое  сердце
жизни пульсировало в горле королька.
   Казалось, эта  торжествующая  трель  возвещала  действительность  гораздо
более глубокую и странную, нежели псевдо-Линнеева действительность,  которую
Чарльз ощутил этим ранним утром на берегу, - возвещала, быть  может,  отнюдь
не оригинальную истину, что жизнь превалирует над  смертью,  индивидуум  над
видом, экология над классификацией. Сегодня мы  считаем  такие  истины  само
собой разумеющимися, и нам трудно представить  себе,  какой  зловещий  смысл
открылся Чарльзу в загадочном  призыве  королька.  Ибо  за  хрупким  зданием
человеческих  установлений  ему  привиделись  не  новые  глубины,  а  скорее
всеобщий хаос.
   И, кроме того, в этом  благодарственном  молебне  природы  содержалась  и
более близкая ему горечь, ибо Чарльз почувствовал себя  во  всех  отношениях
отлученным. Он изгнан, рай навсегда потерян. И вновь он  уподобился  Саре  -
ему было позволено стоять здесь, посреди Эдема, но  не  наслаждаться  им,  а
лишь завидовать восторгу королька.
   Он пошел по тропинке, по которой раньше ходила Сара и которая была скрыта
от взоров  обитателей  сыроварни.  И  весьма  кстати,  ибо  бренчание  ведра
предупредило его, что сыровар или  его  жена  где-то  поблизости.  Итак,  он
углубился в лес и  сосредоточенно  зашагал  дальше.  Какое-то  параноическое
перемещение вины внушило ему чувство, будто деревья,  кусты,  цветы  и  даже
неживые предметы неотступно за ним следят. Цветы стали глазами, камни обрели
уши, стволы обличающих его деревьев превратились  в  многоголосый  греческий
хор.
   Добравшись до  того  места,  где  тропа  разветвлялась,  он  взял  влево.
Тропинка вилась по густому подлеску и по все более  пересеченной  местности,
ибо здесь почва начала подвергаться эрозии. Море  подошло  ближе;  оно  было
молочно-голубым и бесконечно спокойным. Берег постепенно  выравнивался  -  у
зарослей здесь удалось отвоевать цепочку  небольших  лужаек,  и  примерно  в
сотне ярдов к западу от последней из них в маленькой лощине, которая в конце
концов спускалась к краю утесов, Чарльз увидел  тростниковую  крышу  амбара.
Тростник был старый, поросший мхом, отчего это маленькое  каменное  строение
казалось еще  более  мрачным  и  унылым.  Первоначально  здесь  было  летнее
обиталище какого-нибудь пастуха, теперь сыровар держал в нем  сено;  сегодня
от него не осталось и следа, настолько сильному разрушению  подверглась  эта
местность за последние сто лет.
   Чарльз остановился и посмотрел вниз  на  амбар.  Он  ожидал  увидеть  там
женскую фигуру, и оттого, что это  место  казалось  таким  заброшенным,  еще
более разнервничался. Он стал осторожно  спускаться  к  нему,  как  человек,
пробирающийся сквозь джунгли, в которых полным-полно тигров.  Каждую  минуту
он ожидает нападения и не слишком полагается на свое умение владеть ружьем.
   Старая дверь была закрыта.  Чарльз  обошел  вокруг  маленького  строения.
Сквозь квадратное окошко в восточной стене он заглянул в темноту, и на  него
пахнуло затхлым запахом прошлогоднего сена. Оно было свалено в кучу в  конце
амбара против двери. Он обошел остальные стены. Сары нигде не было видно. Он
оглянулся в ту сторону, откуда пришел,  думая,  что  мог  ее  опередить.  Но
одичавшая земля все еще покоилась в мирном утреннем сне. Он помешкал, достал
часы, подождал еще минуты две или три, не зная, что делать дальше, и наконец
толкнул и отворил дверь амбара.
   Он увидел грубый каменный пол, а в дальнем  конце  две  или  три  ломаные
загородки с сеном, которое еще можно было пустить в дело. Однако  разглядеть
этот дальний конец было трудно, потому что через  окошко  в  амбар  вливался
яркий солнечный свет. Чарльз подошел к этой косой полосе  света  и  вдруг  в
ужасе отпрянул. На гвозде, вбитом в деревянный столб, что-то висело. Это был
черный капор. Быть может, прочитанное накануне ночью внушило  ему  леденящее
предчувствие, что  под  изъеденной  жучком  дощатой  перегородкой,  за  этим
капором, висящим там подобно жуткому напившемуся крови  вампиру,  скрывается
что-то ужасное, чего он еще не видит. Не знаю, что он ожидал там  увидеть  -
какое-нибудь зверски изувеценное тело, труп... он уже готов был повернуться,
выскочить из амбара и кинуться обратно в Лайм. Но  какое-то  слабое  подобие
звука заставило его шагнуть вперед. Он боязливо перегнулся через загородку.
 
 
 
   30
 
   Чем больше форма общения данного  общества,  а  следовательно  и  условия
господствующего класса, развивают  свою  противоположность  по  отношению  к
ушедшим вперед производительным силам, чем больше вследствие этого раскол  в
самом господствующем классе, как и раскол между ним и подчиненным классом, -
тем   неправильней   становится,   конечно,   и   сознание,    первоначально
соответствовавшее этой форме общения, т. е. оно  перестает  быть  сознанием,
соответствующим   этой   последней;   тем   больше   прежние    традиционные
представления этой формы общения, в которых действительные личные интересы и
т. д. и т. д. сформулированы в виде всеобщих интересов, опускаются до уровня
пустых идеализирующих фраз, сознательной иллюзии, умышленного лицемерия.  Но
чем больше их лживость разоблачается жизнью,  чем  больше  они  теряют  свое
значение для самого сознания, - тем решительнее они  отстаиваются,  тем  все
более лицемерным, моральным и священным становится  язык  этого  образцового
общества.
   К. Маркс. Немецкая идеология (1845-1846)
 
   Сара,  разумеется,  пришла  домой  -  хотя   слово   "дом"   при   данных
обстоятельствах звучит издевательски - раньше, чем миссис Фэрли. Она сыграла
свою обычную роль в вечерних благочестивых  бдениях  миссис  Поултни,  после
чего  на  несколько  минут  удалилась  к  себе  в  комнату.   Миссис   Фэрли
воспользовалась удобным случаем, и этих нескольких минут ей как раз хватило.
Она сама пришла и постучала в дверь Сариной комнаты. Сара открыла дверь.  На
лице ее  была  обычная  маска  смиренной  скорби,  тогда  как  миссис  Фэрли
захлебывалась от восторга.
   - Вас ждет хозяйка. Сию минуту, пожалуйста.
   Сара опустила глаза и  еле  заметно  кивнула.  Экономка  бросила  на  эту
кроткую голову язвительный, кислый, как уксус,  взгляд  и,  зловеще  шелестя
юбками, исчезла. Однако вниз она  не  пошла,  а  ждала  за  углом,  пока  не
услышала, как секретарша-компаньонка открыла и  закрыла  за  собою  дверь  в
гостиную миссис Поултни. Тогда она  тихонько  прокралась  к  двери  и  стала
слушать.
   Миссис Поултни на этот раз не восседала на своем троне, а стояла у  окна,
красноречиво демонстрируя грешнице свою спину.
   - Вы хотели со мной поговорить?
   Но миссис Поултни явно этого не хотела, ибо она не обернулась и не издала
ни звука.  Возможно,  ее  заставило  замолчать  отсутствие  обычного  титула
"сударыня" - тон Сары ясно свидетельствовал, что отсутствие это не случайно.
Сара переводила взгляд с черной  спины  на  столик,  стоявший  между  нею  и
хозяйкой. Ей сразу бросилось в глаза, что на нем  лежит  конверт.  Она  едва
заметно сжала губы - решительно или возмущенно, сказать трудно, - но  больше
ничем не показала,  что  замечает  леденящее  презрение  августейшей  особы,
которая, по правде говоря, еще не выбрала наилучшего способа раздавить змею,
столь неосмотрительно пригретую ею на своей груди.  В  конце  концов  миссис
Поултни остановила выбор на одном-единственном ударе топора.
   -  В  этом  пакете  ваше  месячное  жалованье.  Вы  возьмете  его  вместо
предупреждения об увольнении. Вы покинете этот дом завтра утром, и как можно
раньше.
   В ответ Сара дерзко пустила в ход оружие самой  миссис  Поултни.  Она  не
двинулась с места и ничего  не  ответила,  и  вышеозначенной  даме  пришлось
снизойти до того, чтобы в ярости обернуться и показать ей свое бледное лицо,
на котором горели два красных пятна подавленного негодования.
   - Вы слышали, что я сказала, мисс?
   - Разве мне не объяснят, что случилось?
   - Вы осмеливаетесь мне грубить?
   - Я осмеливаюсь спросить, за что меня увольняют.
   - Я напишу мистеру Форсайту. Я добьюсь, чтобы вас посадили под замок.  Вы
оскорбляете общественные приличия.
   Этот стремительный залп возымел некоторое действие. На  щеках  Сары  тоже
запылали два красных пятна. Наступило  молчание;  вздувшаяся  от  возмущения
грудь миссис Поултни вздулась еще больше.
   - Я приказываю вам немедленно покинуть эту комнату.
   - С превеликим удовольствием. Тем более, что я не  видела  здесь  ничего,
кроме лицемерия.
   Выпустив эту парфянскую стрелу, Сара направилась к двери.  Однако  миссис
Поултни принадлежала к числу тех актрис, которые  не  уступят  никому  права
произнести последнюю реплику; впрочем, возможно, я к ней несправедлив, и она
пыталась - хотя тон ее отнюдь об этом не свидетельствовал - совершить  некий
акт благотворительности.
   - Возьмите ваше жалованье!
   Сара обернулась и покачала головой.
   - Можете оставить  его  себе.  И  если  столь  ничтожная  сумма  окажется
достаточной, я советую вам купить какое-нибудь орудие пытки. Я уверена,  что
миссис Фэрли с радостью поможет вам применять его ко  всем  тем  несчастным,
которые попадут к вам в руки.
   На какое-то немыслимое мгновение миссис Поултни уподобилась Сэму: то есть
застыла на месте, разинув свою огромную злобную пасть.
   - Вы... вы... за... это... ответите.
   - Перед Богом? Уверены ли вы, что на том свете он станет вас слушать?
   В первый раз за все время их знакомства Сара  улыбнулась  миссис  Поултни
еле заметной, но проницательной и красноречивой  улыбкой.  Несколько  секунд
хозяйка смотрела на нее изумленно, скорее даже жалобно, словно Сара была  не
Сара, а сам Дьявол,  который  явился  требовать  свое.  Затем,  словно  рак,
попятилась  к  креслу  и  грохнулась  в  почти  непритворный  обморок.  Сара
несколько секунд не сводила с нее взгляда, после  чего  шагнула  к  двери  и
быстро ее отворила. Поспешно  выпрямившаяся  экономка  испуганно  отпрянула,
словно опасаясь, что Сара на нее бросится.  Но  Сара  отошла  в  сторону  и,
показав на миссис Поултни, которая,  задыхаясь,  теребила  ворот,  позволила
миссис Фэрли кинуться ей на помощь.
   - Ах вы, нечестивая Иезавель! Вы ее убили!
   Сара ничего не ответила. Проследив за  тем,  как  миссис  Фэрли  подносит
хозяйке нюхательную соль, она повернулась и отправилась к  себе  в  комнату.
Там она подошла к зеркалу, не глядя в него, медленно закрыла лицо  руками  и
так же медленно убрала их  от  глаз.  То,  что  она  увидела,  вынести  было
невозможно. Две секунды спустя она уже стояла на коленях возле своей кровати
и молча плакала, уткнувшись в ветхое покрывало.
   Лучше бы она молилась? Но она была уверена, что молится.
 
 
 
   31
 
   Когда дыханье грудь стесняет,
   Когда касанье рук пронзает,
   Как меч - нет, слаще и больней, -
   Сердца и нервы двух людей;
   Когда встречаться с тем, кто рядом,
   И жаждешь, и страшишься взглядом,
   А встретясь, сразу не поймешь,
   Что предвещает эта дрожь, -
   Кто растолкует сон чудесный?
   Что это - песнь любви небесной?
   Иль пошлый, но вполне земной
   Мотив, знакомый и родной
   Нам всем, живущим под луной?..
   Артур Хью Клаф.
   Любовь и разум (1844)
 
   А теперь она спала.
   Именно это постыдное  зрелище  представилось  взору  Чарльза,  когда  он,
собрав в кулак все свои нервы, решился наконец заглянуть за перегородку. Она
лежала,. свернувшись калачиком, как ребенок, укрытая  своим  старым  пальто;
ноги она подобрала под себя, спасаясь от ночной стужи;  она  лежала  к  нему
спиной, и он заметил, что под  голову  она  подстелила  темно-зеленый  шарф,
наверно  для  того,  чтобы  уберечь  от  сенной  трухи   свою   единственную
драгоценность - распущенные волосы. В полной тишине было слышно и видно, как
легко и ровно она дышит, и на мгновенье ее безмятежный сон показался Чарльзу
непростительным преступлением.
   И в то же время в нем вспыхнуло и стало разгораться желание защитить  ее.
Оно охватило его с такой внезапной остротой,  что  он  еле  отвел  взгляд  и
отвернулся, шокированный столь бесспорным подтверждением того, в чем обвинил
его доктор Гроган. Инстинкт призывал его опуститься рядом с ней  на  колени,
обнять ее, приласкать... нет, еще хуже, потому что полумрак, уединение, поза
девушки вызывали неодолимые ассоциации со спальней, с постелью...  Сердце  у
него колотилось, как будто он пробежал бегом не меньше мили. Животное начало
бушевало в нем, а не в ней. Секундой позже он  торопливо,  молча  направился
назад, к выходу. Он обернулся; еще немного - и он ушел бы; и тут он услышал,
как его собственный  голос  назвал  ее  по  имени.  Помимо  его  воли  голос
произнес:
   - Мисс Вудраф!
   Ответа не было.
   Он снова окликнул ее, на этот раз чуть громче;  темные,  пугающие  бездны
пронеслись мимо, и он успел немного совладать с собой.
   Он уловил какое-то движение, чуть слышный шорох; очевидно, она  торопливо
поднялась на колени, и над перегородкой вдруг возникла ее голова  -  в  этом
было  что-то  комическое,  что-то  от   кукольного   представления.   Сквозь
поднявшееся облачко пыли он уловил на ее лице испуг и растерянность.
   - О, простите, простите меня...
   Голова так же быстро исчезла. Он вышел  наружу,  где  уже  вовсю  светило
солнце. Над ним с пронзительным криком пролетели две  чайки.  Чарльз  сделал
несколько шагов в сторону, чтобы его нельзя было заметить со  стороны  поля,
примыкавшего к сыроварне. Грогана он не боялся; да его он еще и не ждал.  Но
место было чересчур открытое; что, если хозяин сыроварни вздумает  пойти  за
сеном... хотя к чему сейчас сено, когда луга покрыты свежей весенней травой?
Но Чарльз был так растерян, что это трезвое  соображение  не  пришло  ему  в
голову.
   - Мистер Смитсон!
   Он сделал несколько шагов обратно к двери, чтобы она  не  успела  позвать
его еще раз, громче и тревожнее. Они остановились шагах в десяти друг против
друга - Сара на пороге, Чарльз у самого угла амбара.  Он  заметил,  что  она
успела наспех привести себя в порядок и надела пальто; шарф  она  держала  в
руках - по-видимому, она воспользовалась им вместо щетки. Глаза  ее  глядели
обеспокоенно, но черты лица были еще смягчены сном, хотя щеки  разрумянились
от неожиданного и резкого пробуждения.
   В  ее  облике  сквозило  что-то  стихийное,  необузданное.  Это  не  была
необузданность истерии или помешательства,  а  та  стихийность,  которую  он
расслышал в песенке королька -  безудержность  и  нетерпение  невинности.  И
точно так же, как давешний путь через рассветный лес развеял и  рассеял  его
эгоистические, мрачные думы, ее страстное, открытое,  непосредственное  лицо
развеяло и рассеяло все клинические кошмары, которые заронили в его сознание
два почтенных представителя медицинской  науки  -  доктор  Маттеи  и  доктор
Гроган. Вопреки Гегелю, викторианцы не умели мыслить диалектически:  они  не
рассматривали положительное и отрицательное как аспекты  одного  и  того  же
явления, представляющего собою единство противоположностей. Они не любили  и
даже опасались парадоксов. Экзистенциалистские моменты были не для  них;  их
устраивали  четкие   логические   связи,   цепочки   причин   и   следствий;
положительные, всеобъемлющие и все объясняющие теории, прилежно усвоенные  и
старательно применяемые. Разумеется, они при этом созидали и строили; мы  же
так привыкли разрушать и занимаемся  этим  столько  времени,  что  созидание
представляется нам занятием никчемным и бессмысленным, как пусканье  мыльных
пузырей. Поэтому Чарльз не мог понять -  и  объяснить  себе,  -  что  с  ним
творится. Он с усилием, неубедительно улыбнулся.
   - Не увидит ли нас тут кто-нибудь?
   Она взглянула, вслед за ним, в сторону скрытой за деревьями сыроварни.
   - Сегодня в Аксминстере базарный день. Он уедет, как только подоит коров.
   Однако она повернулась и вошла в амбар - и он за ней. Они остановились  в
нескольких шагах друг от друга; Сара стояла к нему спиной.
   - Вы провели здесь всю ночь?
   Она кивнула. Наступило минутное молчание.
   - Вы, должно быть, голодны?
   Она покачала  головой;  и  снова  их  окутало  молчание.  Но  теперь  она
заговорила сама:
   - Вы все знаете?
   - Я был в отлучке весь вчерашний день. Я не мог прийти раньше.
   Снова пауза.
   - Миссис Поултни оправилась?
   - Насколько я знаю, да.
   - Она меня теперь ненавидит.
   - Все к лучшему, я в этом не сомневаюсь. Вам не место было в ее доме.
   - А где мне место?
   Он мысленно одернул себя - осторожнее, осторожнее в выборе слов!
   - Ну, что вы... Стоит ли так уж себя жалеть? - Он подошел на два-три шага
ближе. - Все очень обеспокоены вашим  исчезновением.  Вчера  вас  разыскивал
целый отряд. Вечером, во время грозы.
   Она порывисто обернулась,  словно  проверяя,  правду  ли  он  говорит,  и
поняла, что правду; на ее лице выразилось неподдельное изумление,  и  он,  в
свою очередь, понял, что она не лжет, когда услышал ее слова:
   - У меня и в мыслях не было причинять людям столько хлопот.
   - Пустое, не думайте об этом. Я полагаю, что подобная эскапада  была  для
них даже развлечением. Но теперь ясно, что вы должны покинуть Лайм.
   Она опустила голову.  Очевидно,  его  голос  прозвучал  чересчур  сурово.
Немного поколебавшись, он шагнул вперед и положил руку ей на плечо.
   - Не бойтесь. Я пришел, чтобы помочь вам уехать.
   Он думал, что этот успокаивающий жест и слова будут первым шагом на  пути
к тому, чтобы загасить пламя, им же зажженное,  -  согласно  теории  доктора
Грогана. Но если воспламенилось горючее, как можно бороться  с  огнем?  Сара
была вся огонь. Ее глаза горели  пламенем;  на  жест  Чарльза  она  ответила
взглядом, полным страсти. Он хотел было убрать руку, но она опередила его и,
схватив его руку, поднесла ее к губам. Тут он испуганно и резко отдернул ее;
и Сара отпрянула, словно он ударил ее по лицу.
   - Дорогая мисс Вудраф, прошу вас, возьмите себя в руки. Я...
   - Не могу.
   Эти два  слова,  произнесенные  еле  слышно,  сковали  Чарльзу  язык.  Он
попробовал  убедить  себя,  что  она  имела  в  виду  только   невозможность
удержаться от изъявления своей признательности... только это, только  это...
Но почему-то вдруг ему припомнились строки Катулла: "...Лишь тебя завижу,  /
Лесбия, владеть я бессилен сердцем, / Рта не раскрою. / Бедный нем  язык.  А
по жилам - пламень / Тонкою струею скользит. Звенящий / Гул  гудит  в  ушах.
Покрывает очи / Черная полночь..." Катулл не сочинил этого сам: он переводил
Сапфо, а сапфическое описание остается по сей  день  лучшим  физиологическим
описанием любви в европейской медицине.
   Сара и Чарльз стояли друг против друга, оба - если бы они только знали об
эт