Не странно  ли,  что  он
сидит как дома у какой-то посторонней женщины, о существовании  которой  час
назад даже не подозревал...
   - А отец вашей девочки?..
   - Солдат, сэр.
   - Солдат?
   Она не сводила глаз с огня: воспоминания.
   - Он уехал, в Индии служит.
   - Что же он, не захотел жениться на вас?
   Она улыбнулась наивности его вопроса и покачала головой.
   - Он мне денег оставил... чтоб было, когда  придет  срок  разрешиться.  -
По-видимому, это значило, что он поступил как человек  порядочный  и  сделал
все, чего можно было от него ожидать.
   - Разве нельзя было найти иных средств к существованию?
   - Можно и на работу наняться. Но работать-то надо днем. Да  еще  платить,
чтобы приглядывали за Мэри, за дочкой моей...- Она пожала плечами. - Нет уж,
что потеряно, того не воротишь. Вот  и  ищешь,  как  лучше  свести  концы  с
концами.
   - Вы находите, что лучше всего так?
   - Не знаю я, как по-другому, сэр.
   Но слова эти были сказаны без особого смущения и без раскаяния. Ее участь
была решена, и только недостаток воображения мешал  ей  уже  сейчас  увидеть
уготованный ей конец.
   На лестнице послышались шаги. Девушка поднялась и  распахнула  дверь,  не
дожидаясь стука. За порогом Чарльз разглядел подростка  лет  тринадцати,  по
всей видимости обученного не пялить глаза: покуда она брала у него поднос  и
пристраивала его на столе у окна, он  прилежно  смотрел  себе  под  ноги.  С
кошельком в руках она вернулась к дверям; забренчала отсчитываемая мелочь, и
дверь неслышно затворилась. Девушка налила в стакан вина и  подала  Чарльзу;
бутылку она поставила на таган в очаге в  наивной  уверенности,  что  всякое
вино полагается пить подогретым. Потом уселась за стол  и  сняла  с  подноса
салфетку. Краешком глаза Чарльз увидел мясной  пирог,  картофель,  стакан  с
чем-то похожим на  джин,  разбавленный  водой,  -  навряд  ли  ей  стали  бы
приносить простую воду. Он отпил глоток рейнского, и хотя оно было кисловато
на вкус, осушил стакан до дна в надежде, что это притупит его сознание.
   Потрескиванье  разгоревшегося  наконец  пламени,  чуть  слышное   шипенье
газовых горелок, позвякиванье ножей и вилок... как  можно  было  перейти  от
всего этого к истинной цели его визита? Он выпил еще стакан прокисшего вина.
   Она покончила с едой довольно быстро.  Поднос  был  выставлен  за  дверь.
Потом она вышла  в  темную  комнату,  где  спала  девочка,  и  через  минуту
воротилась. Теперь на ней был белый пеньюар, края которого  она  старательно
придерживала рукой. Волосы были распущены по  плечам,  а  плотно  запахнутый
пеньюар недвусмысленно намекал на то, что под ним больше ничего нет.  Чарльз
поднялся с кресла.
   - Вы не спешите, сэр. Допивайте вино.
   Он взглянул на бутылку  в  некотором  недоумении,  словно  только  сейчас
заметил ее; потом кивнул, и снова сел, и налил себе еще стакан. Она  подошла
к камину и, по-прежнему придерживая пеньюар одной рукой,  другой  привернула
газ, так что в горелках  теперь  светились  только  две  зеленоватые  точки.
Тлевшие в камине угли мягко озаряли ее  юное  лицо,  скрадывая  грубоватость
черт; постояв, она снова опустилась на колени у его  ног,  лицом  к  камину.
Потом протянула обе руки к огню, и пеньюар на  ней  слегка  распахнулся.  Он
увидел белую грудь, полускрытую тенью.
   Она проговорила, глядя в огонь:
   - Хотите, я к вам на колени сяду, сэр?
   - Да... пожалуйста.
   Залпом он допил вино. Она встала, плотнее закуталась в пеньюар  и  весьма
непринужденно уселась к нему на колени, обхватив его за  шею  правой  рукой.
Пришлось и Чарльзу левой рукой обнять ее за талию; правая же, как ни  в  чем
не бывало, нелепо продолжала  покоиться  на  подлокотнике  кресла.  Какое-то
мгновенье она придерживала полы пеньюара, потом разжала пальцы  и  погладила
его по щеке. Еще секунда - и она поцеловала его  в  другую  щеку.  Глаза  их
встретились. Она взглянула на его губы - нерешительно, как будто застенчиво;
но в ее дальнейших действиях не было и следа застенчивости.
   - Вы интересный мужчина.
   - Вы тоже славная девушка.
   - Вам такие нравятся, как мы?
   Он отметил про себя и это "мы", и отсутствие почтительного "сэр" в  конце
вопроса. Его рука теснее обхватила ее талию.
   Тогда она наклонилась, взяла его свободную правую руку и положила к  себе
на грудь, под пеньюар. Серединой ладони он ощутил твердый бугорок соска. Она
притянула к себе его голову, и они поцеловались; рука Чарльза  блуждала  тем
временем по давно запретному для него  женскому  телу,  по  этой  сладостной
плоти, выверяя, одобряя, обретая вновь шелковистые, плавные контуры,  словно
строки забытых стихов: сперва грудь, потом ниже, глубже,  ближе  к  плавному
изгибу талии... Кроме тонкого халатика, на ней действительно ничего не было;
и ее дыхание слегка отдавало луком.
   Быть может, именно  это  вызвало  у  Чарльза  первую  волну  тошноты.  Он
постарался подавить ее, чувствуя, что раздваивается - на  человека,  который
выпил лишнего, и на другого, распаленного желанием. Пеньюар на ней бесстыдно
распахнулся, обнажив ее юный живот, темный мысик волос, бедра,  соблазнявшие
его и белизной, и упругой тяжестью. Ниже талии его рука опускаться не смела;
но она неустанно блуждала под легкой тканью, лаская голую грудь, шею, плечи.
Указав дорогу руке, девушка не делала более никаких авансов; она  оставалась
безучастной жертвой, склонив голову ему на плечо -  оживший  теплый  мрамор,
этюд обнаженной натуры кисти Этти, миф о Пигмалионе со счастливым  концом...
Он содрогнулся от нового приступа тошноты. Она почувствовала это, но неверно
истолковала причину.
   - Я, наверно, очень тяжелая?
   - Нет... то есть...
   - А вот кровать удобная. Мягкая.
   Она встала,  перешла  к  кровати,  аккуратно  отвернула  простыни,  потом
помедлила, глядя на Чарльза, и  сбросила  халатик  едва  заметным  движением
плеч. Она была хорошо сложена - красивые бедра, стройные ноги. Секунда  -  и
она села на кровать, потом легла, натянув на себя простыню и откинувшись  на
подушки с закрытыми глазами -  в  позе,  которую  она  в  своем  простодушии
почитала в меру пристойной и в меру соблазнительной. В камине ярко  вспыхнул
уголек, бросая вокруг резкие, беспокойные  тени;  на  стене  над  изголовьем
кровати заплясали, словно прутья гигантской клетки,  вертикальные  полосы  -
тень сквозной металлической спинки. Чарльз поднялся,  пытаясь  справиться  с
бурей, бушевавшей в желудке. Черт его дернул пить это  несчастное  рейнское!
Чистейшее безумие! Он увидел, что она  открыла  глаза  и  посмотрела  в  его
сторону. Чуть подождав, она протянула к  нему  руки  -  удивительно  нежные,
белые... Он стал нащупывать на сюртуке пуговицы.
   Через несколько секунд его немного отпустило, и он  принялся  раздеваться
всерьез, старательно развешивая одежду на кресле - не в пример старательнее,
чем у себя дома. Ему пришлось сесть, чтобы расстегнуть башмаки.  Устремив  в
огонь невидящий взор, он стянул брюки и то, что в те  времена  носилось  под
брюками - род кальсон, спускавшихся по тогдашней моде ниже колен. Последнее,
что оставалось - рубашку - он все-таки снять не решился.  Его  опять  начало
мутить. Он ухватился за каминную полку,  украшенную  полосочкой  кружев,  и,
зажмурившись, пытался собраться с силами и совладать с подступившей к  горлу
дурнотой.
   На этот раз она приписала его промедление робости  и  откинула  простыню,
словно собираясь встать и подвести его к постели. Он  заставил  себя  пройти
эти несколько шагов. Она  снова  легла,  но  укрываться  не  стала.  Стоя  у
кровати, он тупо смотрел на нее. Она опять протянула руки. Он смотрел так же
тупо, чувствуя только, как все кружится и плывет у него в  голове  -  и  как
неудержимо  бунтуют  внутри  пары  выпитого  за  вечер  пунша,  шампанского,
бордоского, портвейна, этого чертова рейнского...
   - Я не спросил даже, как вас зовут.
   Она улыбнулась, глядя на него снизу вверх, потом  взяла  его  за  руки  и
привлекла к себе.
   - Сара, сэр.
   Неудержимая судорога сотрясла его тело. Он дернулся, высвобождаясь, и его
начало рвать прямо в подушку, рядом с ее пораженным запрокинутым лицом.
 
 
 
   41
 
   Беги, оставь в лесной глуши Хмельной угар, Сатиров блуд;
   Восстань, освободись от пут - И зверя в чреслах задуши.
   А. Теннисон. In Memoriam (1850)
 
   Не в первый, а по  меньшей  мере  в  тридцать  первый  раз  за  утро  Сэм
перехватил вопрошающий взгляд кухарки и устремил свой собственный сперва  на
колокольчики,  висевшие  рядком  над  кухонной  дверью,  а   затем,   весьма
красноречиво, в потолок. Близился полдень. В кои-то  веки  у  Сэма  выдалось
свободное утро, и он должен был  бы  этому  радоваться;  но  свободное  утро
доставляло Сэму радость только в том случае, если он проводил  его  в  более
привлекательном обществе, нежели общество дородной миссис Роджерс.
   - Наш-то прямо сам не свой, - изрекла эта почтенная матрона - тоже  не  в
первый, а в тридцать первый раз. При этом главным источником ее недовольства
был не сам молодой барин, а лакей. За  те  два  дня,  что  минули  после  их
возвращения из Лайма, Сэм то и дело намекал на разные темные делишки, однако
толком ничего не рассказывал. Правда, он соизволил поделиться с ней новостью
насчет Винзиэтта, но ко всем своим сообщениям неизменно присовокуплял:  "Ну,
это еще что!  Это  еще  цветочки!"  И  больше  ничего  из  него  извлечь  не
удавалось.
   - Я вам так скажу, миссис Роджерс, голубушка моя: дела творятся серьезные
(он выговаривал "сурьезные"). Такие дела, что увидишь - глазам не  поверишь.
Только я покуда молчок.
   Один непосредственный повод для мрачного  настроения  у  Сэма  безусловно
был. Накануне, отправляясь с визитом к мистеру Фримену, Чарльз не удосужился
предупредить своего слугу и отпустить его на вечер. Поэтому Сэм прождал,  не
ложась спать, далеко за полночь; когда же  он  выскочил  навстречу  хозяину,
услыхав скрип входной двери, то наградой за преданность и  усердие  ему  был
только злобный взгляд.
   - Какого черта ты не спишь?
   - Вы же не сказали, что не придете домой к обеду, мистер Чарльз.
   - Я обедал в клубе.
   - Понятно, сэр.
   - И убери это наглое выражение со своей рожи.
   - Слушаюсь, сэр.
   Сэм расставил руки и начал принимать, а вернее ловить  на  лету  предметы
верхней одежды, которые швырял ему хозяин. Последнее, что бросил Чарльз, был
испепеляющий взгляд; засим он величественно проследовал наверх,  в  спальню.
Голова у него была совершенно ясная, но на ногах он держался  нетвердо  -  и
Сэм не преминул отметить это обстоятельство, ухмыльнувшись хозяину в спину.
   - Ваша правда, миссис Роджерс. Сам  не  свой.  Вчера  заявился  пьяный  в
стельку.
   - Ни в жизнь бы не поверила!
   - Ваш покорный слуга и сам бы много чему не поверил. Да как не  поверить,
коли видишь своими глазами?
   - Неужто он отдумал жениться?
   - Мое дело помалкивать, миссис Роджерс. Из меня, как  говорится,  клещами
не вытянешь. - Тяжелый вздох всколыхнул необъятную грудь  кухарки.  У  плиты
мерно тикали кухонные часы. Сэм  улыбнулся.  -  Но  нюху  вам  не  занимать,
голубушка. Что есть, то есть.
   Еще немного - и оскорбленное самолюбие Сэма довершило бы то, что  не  под
силу было клещам.  Но  звонок  колокольчика  помешал  ему  осуществить  свои
намерения, и пышнотелой  миссис  Роджерс,  уже  навострившей  уши,  пришлось
остаться ни с чем. Сэм поднялся, снял с плиты двухгаллонный кувшин с горячей
водой, терпеливо томившийся там все утро, подмигнул своей товарке и вышел из
кухни.
   Есть два вида похмелья:  при  одном  человек  чувствует  себя  больным  и
разбитым, и в голове у него полная мешанина; при другом  он  тоже  чувствует
себя больным и разбитым, но сохраняет ясность мыслей. Чарльз  проснулся  уже
давно и был на ногах задолго до того, как  позвонил.  Он  страдал  похмельем
второго  рода.  Все  события  минувшего  вечера  он  помнил  до   мельчайших
подробностей.
   В тот момент, когда у Чарльза открылась рвота,  из  комнаты  окончательно
улетучился и без того нестойкий  элемент  чувственности.  Его  так  неудачно
окрещенная избранница поспешно спустила ноги  на  пол,  накинула  халатик  и
доказала,  что  ремеслом  сиделки  владеет  ничуть  не  хуже,  чем  приемами
публичной женщины. Во всяком случае, действовала она  решительно  и  быстро.
Она перетащила Чарльза в кресло у камина, где ему попалась на глаза порожняя
бутылка из-под рейнского, что тут же вызвало новый приступ рвоты. Но на этот
раз, она успела подставить ему  таз  от  умывальника.  В  промежутках  между
спазмами Чарльз охал и бормотал извинения:
   - Ради Бога простите... какая неприятность... что-то с желудком...
   - Ничего,  ничего,  сэр.  Вы  не  стесняйтесь,  пускай  до  самого  конца
вычистит, вам полегчает.
   И Чарльза действительно продолжало "чистить  до  самого  конца".  Девушка
принесла свою  шаль  и  закутала  ему  плечи,  и  какое-то  время  он  сидел
неподвижно, словно старая  бабушка,  смешной  и  жалкий,  понурив  голову  и
сгорбившись над зажатым в коленях тазом. Но мало-помалу  он  приободрился  и
почувствовал себя лучше. Может, теперь лечь поспать?  Хорошо  бы,  только  в
своей постели... Девушка встала, выглянула в  окно  и  скрылась  в  соседней
комнате; тогда  он  трясущимися  руками  стал  натягивать  на  себя  одежду.
Воротилась она уже в платье и в шляпке. Он в ужасе взглянул на нее.
   - Как, неужели вы...
   - Я за извозчиком схожу, сэр. Вы обождите.
   - Ах, вот что... благодарю вас.
   И он снова уселся в кресло, а она спустилась вниз и вышла на улицу.  Хотя
он был далеко не уверен в том,  что  дурнота  его  окончательно  прошла,  он
испытывал - чисто психологически - неимоверное облегчение. Неважно, с какими
намерениями он явился сюда: рокового шага он все-таки не совершил. И сейчас,
пока он сидел и глядел на догорающий огонь, на лице  его,  как  ни  странно,
блуждала слабая улыбка.
   Вдруг из соседней комнаты донесся тихий плач ребенка. Короткая пауза -  и
плач раздался снова, на сей раз громче и  протяжнее.  Девочка,  по-видимому,
проснулась и не могла угомониться. Она плакала,  захлебывалась  слезами,  на
секунду  умолкала,  переводя  дух,  и  начинала  опять.  Слушать  это   было
невыносимо. Чарльз подошел к окну и  раздвинул  занавески.  На  дворе  стоял
туман. Вокруг, насколько хватал глаз, не было ни души. Чарльз вспомнил,  что
давно уже не слышно привычного цоканья копыт по мостовой, и сообразил, что в
такой поздний час извозчика поблизости не найти. Покуда он в нерешительности
стоял у окна, в стену, граничившую с  соседним  домом,  громко  забарабанили
кулаком, и хриплый мужской голос прокричал что-то угрожающее. Поколебавшись,
Чарльз положил трость и шляпу  на  стол  и  приоткрыл  дверь  в  спальню.  В
полумраке он разглядел платяной шкаф и рядом  старый  сундук.  Спальня  была
совсем крохотная. В дальнем  углу  помещался  комод  и  вплотную  к  нему  -
низенькая кровать на колесиках. Внезапно тишину снова разорвал пронзительный
детский крик. Чарльз как дурак переминался  с  ноги  на  ногу  в  освещенном
дверном проеме - огромный, черный, страшный...
   - Ш-ш-ш, ну, тише, тише. Мама скоро придет.
   Звук  незнакомого  голоса,  разумеется,  только  ухудшил  дело.   Девочка
разразилась такими оглушительными воплями, что Чарльз испугался, как бы  она
не перебудила весь дом. Он в отчаянии ударил себя по лбу, потом,  решившись,
подошел к кроватке. И только разглядев ребенка, понял, что слова  бесполезны
- девочка была слишком мала. Он наклонился над ней и осторожно  погладил  по
головке. В руку ему  вцепились  крохотные,  горячие  пальчики;  но  плач  не
прекращался. Маленькое, мучительно искаженное  личико  с  неудержимой  силой
продолжало изливать накопившиеся где-то  внутри  запасы  страха.  Необходимо
было срочно что-то придумать. И  Чарльз  придумал.  Он  нашарил  в  жилетном
кармане часы, вытащил их и, держа за цепочку, стал раскачивать  перед  носом
младенца. Уловка тут же возымела эффект. Плач  утих  и  перешел  в  жалобное
похныкиванье. Младенец потянулся ручонками  к  занятной  блестящей  игрушке,
ухватил ее, тут же выронил, приподнялся, упал... Вопли возобновились.
   Чарльз нагнулся, чтобы помочь девочке сесть и  подложить  ей  под  спинку
подушку. Но вместо этого, повинуясь безотчетному  порыву,  он  вынул  ее  из
кроватки и примостился на комоде, прижав к себе легонькое ребячье  тельце  в
длинной, до пят, ночной рубашке. Свободной рукой  он  отыскал  в  скомканной
постели часы и снова начал забавлять ими девочку, которая у него на  коленях
сразу повеселела и успокоилась. Это был типичный викторианский  младенец,  с
пухлыми щечками и  черными  глазками-пуговками  -  трогательное  круглолицее
существо, с хохолком темных волос на макушке. Чарльза умилила  и  позабавила
столь  мгновенная  смена  настроения:  вместо  крика  она  издавала   теперь
блаженно-воркующие звуки, добравшись наконец  до  пленивших  ее  часов.  Она
принялась  что-то  лепетать,  и  Чарльз  бормотал  в  ответ  слова,  которые
говорятся в таких  случаях:  да,  да,  часики,  хорошие  часики,  и  девочка
хорошая, умница... На мгновенье ему представилось, что сюда входят и застают
его в таком виде сэр Том и отпрыск епископа...  В  кои-то  веки  решился  он
пуститься во все тяжкие - и вот  чем  это  кончилось!..  Жизнь  -  странный,
темный лабиринт; и встречи тоже тайна.
   Он  улыбнулся:  эпизод  с  ребенком  вызвал  в   нем   не   одну   только
сентиментальную разнеженность - к нему вернулось привычное чувство иронии, а
это, в свою очередь, равноценно было тому, что он вновь обрел известную веру
в себя. По дороге из клуба, в карете сэра Тома, у него  возникло  обманчивое
ощущение, будто он живет в настоящем; и то, что он поторопился  отречься  от
прошлого и будущего, было не чем иным, как злонамеренным бегством, постыдным
прыжком в безответственное забвение. Теперь же  он  гораздо  глубже,  нутром
осознал  извечное  людское  заблуждение   относительно   времени:   мы   все
воспринимаем время как дорогу - шагая по ней, всегда можно повернуть назад и
окинуть взглядом проделанный путь, а посмотрев вперед, увидеть,  куда  мы  -
если ничего не стрясется -  придем;  но  истина  в  том,  что  время  -  это
замкнутое пространство, сиюминутность, настолько приближенная к нам, что  мы
упорно отказываемся ее замечать.
   То, что испытывал Чарльз, было прямо противоположно  экзистенциалистскому
опыту в трактовке Сартра. Незатейливая мебель вокруг,  слабый  теплый  свет,
проникавший  из  первой  комнаты,  навевающий  грусть   полумрак,   наконец,
маленькое  существо  у  него  на  коленях,  казавшееся  таким  невесомым  по
сравнению с матерью (но о ней он уже  не  вспоминал),  -  все  это  были  не
враждебные, ненавистные, непрошенно вторгающиеся вещи, а  вещи  симпатичные,
неотъемлемая часть дружелюбного целого. Страх ему внушало  как  раз  пустое,
бесконечное пространство, а  эти  простые,  обыденные  вещи  оберегали  его,
воздвигали преграду между  ним  и  адом  пустоты  и  бесконечности.  И  хотя
собственное будущее представлялось ему всего  лишь  разновидностью  подобной
страшной пустоты, он вдруг почувствовал, что  у  него  хватит  сил  достойно
встретить это будущее. Что бы ни случилось с ним в жизни,  будут  еще  такие
минуты, как сейчас; обязательно будут - их надо искать, их можно найти.
   Дверь распахнулась, и на пороге появилась вернувшаяся хозяйка. Свет падал
сзади, и Чарльз не видел ее лица, но догадался, что, не найдя его на  месте,
она встревожилась. И тут же облегченно вздохнула.
   - Ох, вот вы где, сэр. Она что, плакала?
   - Да. Немножко. По-моему, она теперь заснула.
   - А я на стоянку бегала, на Уоррен-стрит. Ближе ни одного не попалось.
   - Вы очень добры.
   Он передал ей девочку и еще постоял,  глядя,  как  она  укладывает  ее  и
укутывает одеяльцем; потом круто повернулся и вышел. Пошарив в  кармане,  он
отсчитал