еперь представлял собою  добродетельный,  священный  союз,
благословляемый церковью, и основанием этого  воистину  христианского  союза
служила чистая любовь, а не чистоган. Даже если бы он сам, с  несвойственным
ему цинизмом, решил жениться исключительно по расчету, Эрнестина  -  он  это
твердо знал - никогда не смирилась бы с тем, чтобы чувство в их  браке  было
отодвинуто на второй план. Она требовала бы неустанных  доказательств  того,
что он женился на ней по любви и только по любви. За ее деньги он обязан был
бы платить вечной признательностью; одни уступки неизбежно  повлекли  бы  за
собой другие - и рано или поздно, не мытьем так катаньем, его втянули  бы  в
это ненавистное партнерство...
   И тут, словно по какому-то роковому волшебству, он завернул за угол  -  и
прямо перед ним, в конце переулка, утопавшего в коричневатом сумраке, возник
высокий, ярко освещенный фасад. Чарльз думал, что находится где-то  недалеко
от Пиккадилли; но этот сияющий, как золото, дворец высился к северу от него,
и он понял, что сбился с пути и оказался вместо того вблизи от Оксфорд-стрит
- и, опять-таки  по  роковому  совпадению,  от  той  именно  ее  части,  где
расположен был мануфактурный магазин  мистера  Фримена.  Как  в  трансе,  он
прошагал темный переулок до конца и, выйдя на Оксфорд-стрит,  увидел  здание
магазина во всем его многоярусном великолепии - сверкающие зеркальные стекла
витрин (вставленные, кстати, совсем недавно), а  за  ними  -  груды  ситцев,
кружев, готового платья, рулоны  шерстяных  материй.  Особенно  бросались  в
глаза   скатанные   или   разложенные   на   прилавках   ткани,   окрашенные
новоизобретенными  анилиновыми  красителями;  казалось,  что   эти   резкие,
кричащие цветовые пятна отравляют самый воздух вокруг - в  них  было  что-то
нагло-вызывающее, от  них  разило  нуворишеством.  На  всех  товарах  белели
ярлычки с ценами. Магазин был еще открыт, и через распахнутые двери  входили
и выходили люди. Чарльз попробовал представить себе, как он сам входит в эти
двери - но не смог. Он скорее бы поменялся местами с нищим,  прикорнувшим  в
соседней подворотне.
   Да, теперь этот гигантский магазин уже не казался  Чарльзу,  как  раньше,
предметом  малореальным,  чьей-то  досужей  выдумкой,  мифическими  золотыми
россыпями где-нибудь в далекой Австралии. Теперь он явился ему во всем своем
могуществе - как исполинская, пышущая  жаром  машина,  как  чудище,  готовое
заглотить и перемолоть всех, кто посмеет приблизиться. И в те дни нашлось бы
немало людей, которые сочли бы пределом мечтаний стоять,  как  стоял  сейчас
Чарльз, перед этим громадным зданием и  сознавать,  что  воплощенное  в  нем
богатство и власть принадлежат им - стоит лишь протянуть руку. Но наш  герой
замер на противоположной стороне улицы и даже закрыл глаза, словно  надеясь,
что, исчезнув из его поля зрения, магазин навсегда исчезнет с лица земли
   Разумеется, в его отказе от  этого  рая  земного  было  нечто  отнюдь  не
похвальное - известный  снобизм,  подчинение  авторитету  покойных  предков,
имевших право судить и осуждать. Был тут и элемент инерции  и  лени,  боязнь
обыденности, повседневного труда,  непривычка  сосредоточивать  внимание  на
мелочах. Был тут, наконец, и элемент малодушия - поскольку  наш  герой,  как
вы, вероятно, заметили,  всячески  избегал  контактов  с  новыми  людьми,  в
особенности с низшими по положению Одна мысль о том, что ему пришлось бы так
или иначе иметь дело с безликими, тенеобразными силуэтами, которые толпились
у витрин и мелькали в дверях магазина, вызывала у  него  тошноту.  Нет,  это
исключалось начисто.
   Но в его отказе было и нечто вполне благородное: убеждение, что деньги не
могут быть целью жизни. Пусть ему не суждено было стать вторым Дарвином  или
Диккенсом, великим художником или ученым; пусть ему на  роду  было  написано
прожить весь век ничтожным дилетантом, трутнем  -  назовите  как  хотите,  -
ничем не способствуя  благопроцветанию  общества  и  предоставляя  трудиться
другим.  Но  зато  он  испытал  минутное  удовлетворение  от  того,  что  не
поступился  чувством   собственного   достоинства;   это   бесповоротное   и
добровольное отречение - отречение от всего, кроме  разве  своих  колючек  -
было последним, что еще могло спасти Чарльза как  представителя  обреченного
класса, почти последней из оставленных ему свобод. В голове его с предельной
ясностью обозначилась мысль, если только я переступлю этот порог, мне конец.
   Проблема  выбора,  стоявшая  перед   Чарльзом,   может   показаться   вам
устаревшей, неактуальной, представляющей  сугубо  исторический  интерес;  я,
собственно, и не собираюсь выступать в защиту Джентльмена: в 1969 году  этот
биологический вид находится на  грани  вымирания  -  во  всяком  случае,  он
подошел к своей последней черте гораздо ближе, чем мог предвидеть наш герой,
даже с его пессимистическим воображением, в тот  далекий  апрельский  вечер.
Говорят, что смерть в природе вещей; это неверно: смерть сама  есть  природа
вещей. Но умирает только форма. Материя бессмертна. В  бесконечной  веренице
сменяющих друг друга форм, которая именуется существованием, можно усмотреть
не просто смену, а своего рода  продолжение  -  продолжение  одной  вымершей
формы в другой, жизнь после смерти. Лучшие черты  джентльмена  викторианской
эпохи восходят к добродетелям preux chevaliers(1), средневековых рыцарей без
страха и упрека, а в наши дни эти достоинства можно  обнаружить  в  новейшей
разновидности джентльмена - в породе людей,  которых  мы  называем  учеными,
поскольку поток эволюции несомненно  повернул  именно  сюда.  Иначе  говоря,
любая культура, какой бы антидемократической или, наоборот, эгалитарной  она
ни была, нуждается в известного рода элите: критической  и  в  то  же  время
самокритичной, сомневающейся во всем и в самой себе -  и  при  этом  живущей
согласно определенным правилам поведения. Правда, со временем эти правила из
строго этических могут превратиться в нечто противоречащее законам  этики  и
привести данную форму  элиты  к  гибели;  однако  каждая  ее  разновидность,
вымирая, приносит определенную историческую  пользу,  потому  что  строит  и
укрепляет основу  для  более  действенного  осуществления  своей  функции  в
будущем.
   Быть может, вы не сразу уловите связь между Чарльзом образца 1267 года  с
его новомодными,  заимствованными  у  французов  понятиями  о  целомудрии  и
хождениями за святыми Граалями,  Чарльзом  1867  года  с  его  ненавистью  к
коммерции и Чарльзом наших дней - ученым-кибернетиком, который остается глух
к  возмущенным  воплям  гуманитариев,  этих  тонко   организованных   натур,
начинающих сознавать собственную ненужность. Но связь  существует:  все  они
отвергали - или продолжают отвергать - идею обладания  как  жизненной  цели,
независимо от того, что  является  вожделенным  объектом:  женщина,  прибыль
любой  ценой  или  право  диктовать  скорость  прогресса.  Ученый  -  просто
очередная форма; вымрет и она.
   Все, о чем я говорю, возвращает нас к глубокому  и  непреходящему  смыслу
евангельского мифа об искушении в  пустыне.  Если  человек  наделен  умом  и
образованностью,  ему  не  избежать  своей  пустыни:  он  рано  или   поздно
подвергнется искушению. Противодействие соблазну может быть  неразумным;  но
это всегда победа добра над злом. Вы отказались от  соблазнительной,  хорошо
оплачиваемой    должности    в    фирме,    нуждающейся     в     прикладных
---------------------------------------(1)   Доблестные   рыцари   (франц.).
математиках, и предпочли  продолжать  свою  академическую  деятельность?  На
последней выставке ваши картины продавались хуже, чем на предыдущей,  однако
вы не собираетесь менять свой новый стиль в угоду  публике?  Вы  только  что
приняли какое-то важное решение, пренебрегая соображениями личной выгоды,  и
упустили шанс что-то присвоить и приобрести? Тогда не осуждайте  Чарльза  за
его душевное смятение, не ищите в нем  пережитков  пустопорожнего  снобизма.
Постарайтесь разглядеть в моем герое  главное:  человека,  который  пытается
преодолеть свою историческую ограниченность - даже  если  сам  он  этого  не
сознает.
   Чарльз  боролся  и  сопротивлялся  не  только   из   присущего   человеку
инстинктивного стремления сохранить свою личность;  за  этим  стояли  многие
годы раздумий, сомнений, самопознания. Он понимал, что  с  него  запрашивают
непомерно высокую цену - все его прошлое, лучшую часть его самого; он был не
в силах признать бессмысленным все, к чему стремился до сих пор, - хоть и не
сумел воплотить свои мечты в реальность. Он все время  искал  смысла  жизни;
более того, он даже думал - жалкий простак!  -  что  этот  смысл  уже  начал
приоткрываться ему в каких-то мгновенных озареньях. Можно ли винить  его  за
то, что он не наделен был даром передать суть этих мгновенных озарений своим
ближним? Что сторонний наблюдатель  увидел  бы  в  нем  лишь  поверхностного
самоучку, безнадежного  дилетанта?  Как-никак  он  собственным  умом  постиг
важную истину: что за смыслом жизни в магазин Фримена ходить не надо.
   Но в основе всего этого - по крайней мере в сознании Чарльза -  неизменно
присутствовала Дарвинова теория  о  выживании  наиболее  приспособленных,  в
первую очередь определенный ее  аспект,  который  они  с  доктором  Гроганом
обсуждали в  тот  памятный  вечер  в  Лайме.  Итог  их  диспута  был  весьма
оптимистичен - оба согласились на том, что дарованная человеку способность к
самоанализу есть высочайшая привилегия, весьма  ценное  его  преимущество  в
процессе приспосабливания к условиям существования. Это ясно доказывало, что
свобода воли мыслящего индивида вне опасности. Если надо  изменяться,  чтобы
выжить - а с этим тезисом не спорят даже Фримены! - то хотя бы можно выбрать
способ адаптации по своему вкусу. В теории все получалось очень  гладко;  на
практике же - и печальная реальность вновь нахлынула на Чарльза  -  выходило
иначе...
   Он попал в ловушку, из которой ему не вырваться. Невероятно, но так оно и
есть.
   Еще секунду он противился невыносимому давлению своей эпохи; потом  вдруг
почувствовал озноб, и его заколотила дрожь бессильного гнева против  мистера
Фримена и всего, что было с ним связано.
   Он поднял трость и остановил проезжавший кэб. Усевшись, он  откинулся  на
потертом кожаном  сиденье  и  закрыл  глаза;  и  в  его  воображении  возник
отрадный, несущий утешение образ. Надежда? Мужество? Решимость? Увы,  совсем
не то... Его мысленному взору явилась чаша,  наполненная  до  краев  горячим
пуншем, и бутылка шампанского.
 
 
 
   39
 
   Пускай я продажная женщина - что из  того?  Какое  право  имеет  общество
поносить меня? Разве общество меня чем-нибудь облагодетельствовало?  И  если
общество смотрит на меня как на отвратительную язву, то не следует ли сперва
поискать  причины  этого  недуга  в  самом  прогнившем  теле?  Разве  я   не
полноправное дитя общества? Почему же я считаюсь в нем незаконнорожденной?
   Из письма, помещенного в газете "Тайме" 24 февраля 1858 г.(1)
 
   Горячий пунш, шампанское - с философской точки зрения эти средства  могут
показаться не слишком серьезным итогом столь длительных  душевных  терзаний;
но в Кембридже их из года в год прописывали как панацею от всех бед, и  хотя
Чарльз с тех пор, как вышел из университета, успел порядком  расширить  свой
опыт по части бед, лучшего  лекарства  от  них  ему  найти  не  удалось.  По
счастью, клуб, к которому Чарльз принадлежал - как и большинство  дворянских
клубов в  Англии,-  основывался  на  простом  и  весьма  доходном  принципе:
поскольку    студен---------------------------------------(1)    Пространные
цитаты  из  этого  знаменитого,   весьма   саркастического   письма,   якобы
написанного преуспевающей  проституткой  (я  скорее  склонен  видеть  в  нем
подделку, автором которой мог бы быть, например, Генри Мэйхью), приводятся в
сборнике "Человеческие документы  викторианского  золотого  века".  (Примеч.
автора.) ческие годы - это  наши  лучшие  годы,  члены  клуба  должны  иметь
возможность вновь  окунуться  в  беззаботную  атмосферу  своей  юности.  Там
радости обеспеченной университетской жизни не омрачались  второстепенными  и
досадными ее сторонами - вроде профессоров, деканов и экзаменов. Такого рода
клуб призван был ублажать юнца, живущего в каждом взрослом  мужчине.  И  там
отменно готовили молочный пунш.
   Случилось так, что первыми, кто попался Чарльзу на глаза, чуть только  он
переступил порог курительной, были два  его  бывших  однокашника.  Один  был
младший сын епископа и главным делом своей жизни почитал  пятнать  почтенное
имя отца. Другой носил титул, на который до  недавнего  времени  претендовал
наш  герой:  титул  баронета.  Явившись   на   свет   с   солидной   порцией
нортумберлендских земель в кармане, сэр Томас Бург представлял собою  весьма
твердую скалу, которую не удалось сдвинуть с места даже всесильной  истории.
Предки его с незапамятных  времен  предавались  таким  освященным  традицией
занятиям, как охота, пьянство и распутство, и эти  семейные  традиции  он  с
должным  усердием  хранил  и  приумножал.  Более  того,   в   Кембридже,   в
студенческие годы, он был заводилой той беспутной  компании,  к  которой  на
какое-то время прибился Чарльз. Ныне он был знаменит своими похождениями - и
в духе Миттона, и в духе Казаковы. Уже не единожды  раздавались  возмущенные
голоса,  требовавшие  исключить  его  из  членов  клуба;  но  поскольку   он
обеспечивал этот самый клуб углем для отопления  из  собственных  шахт  -  и
притом уступал его по дешевке, почти что даром, -  всегда  находились  люди,
способные урезонить сторонников крайних мер. К тому же в  его  образе  жизни
было нечто  прямое  и  честное.  Он  грехотворничал  без  стыда,  но  и  без
ханжества. Щедрость его не знала удержу  -  добрая  половина  членов  клуба,
особенно молодежь, перебывала у него в должниках; деньгами он  ссужал  чисто
по-джентльменски: всегда с готовностью давал отсрочку и, разумеется, не брал
процентов. Он первым  вызывался  вести  запись  ставок  -  было  бы  на  что
поставить;  и,  глядя  на  него,  завсегдатаи  клуба  -  за  вычетом   самых
закоренелых трезвенников - вспоминали со вздохом свое не  такое  уж  трезвое
прошлое. Ростом он был невелик, широкоплеч, всегда румян - то ли от вина, то
ли от свежего воздуха; его глаза светились  той  несравненной  простодушной,
туманно-голубой невинностью, которая свойственна взгляду падшего  ангела.  И
сейчас, при виде Чарльза, глаза эти сощурились в приветливой улыбке.
   - Чарли! Какими судьбами? И как, черт побери, тебе  удалось  улизнуть  из
матримониальной кутузки?
   Чарльз улыбнулся, смутно сознавая некоторую глупость своего положения.
   - Добрый вечер, Том. Здравствуй, Натаниэль! (Упомянутый персонаж - бельмо
на глазу злополучного епископа - только поднял в ответ руку с томным  видом,
не вынимая вечной сигары изо рта.) Отпущен под честное слово. Видишь ли, моя
невеста в Дорсете - пьет целебные воды.
   Том подмигнул:
   - В то время как ты глотаешь целительный воздух  свободы  -  а  может,  и
что-нибудь покрепче?  По  слухам,  твоя  избранница  -  украшение  нынешнего
сезона. Нат подтвердит. Он, между прочим, сохнет от  зависти.  Считает,  что
тебе дьявольски повезло. Жениться на  такой  красотке  -  да  еще  на  таких
условиях! Где справедливость? Верно я говорю, Нат?
   Отпрыск епископа, как  всем  было  известно,  испытывал  вечную  нужду  в
деньгах, и Чарльз понимал, что красота Эрнестины - отнюдь не главный предмет
его зависти. В девяти случаях из десяти он закончил бы на  этом  разговор  и
углубился в чтение газет  или  присоединился  к  каким-нибудь  другим  своим
знакомым с менее подмоченной репутацией. Но сегодня  его  устраивало  именно
такое общество. Не приговорить ли бутылочку шампанского? А как  они  смотрят
на пунш? Оба оказались не прочь. И Чарльз остался с ними.
   - Кстати, Чарльз, как здоровье твоего драгоценного дядюшки? - И  сэр  Том
снова подмигнул, но эта фамильярность казалась настолько неотъемлемой от его
натуры, что обижаться на  него  было  невозможно.  Чарльз  пробормотал,  что
дядюшка совершенно здоров.
   - Как у него насчет собак? Спроси  при  случае,  не  нужна  ли  ему  пара
отличных нортумберлендов. Я их сам вскормил и  вспоил,  и  не  след  мне  их
расхваливать, но собачки просто загляденье. Помнишь Урагана?  Его  внуки.  -
Ураган однажды провел лето в Кембридже без ведома и разрешения властей - сэр
Том чуть не целый семестр тайком держал его у себя на квартире.
   - Помню, еще бы. И мои лодыжки тоже его не забыли.
   Сэр Том широко ухмыльнулся:
   - Да, он к тебе питал особое пристрастие... Кого любил, того  и  кусал  -
такая уж у него была привычка... Добрый старый Ураган,  упокой  Господи  его
душу! - И сэр Том осушил очередной стакан пунша с выражением  такой  скорби,
что оба его собутыльника расхохотались. И проявили бессердечие,  потому  что
скорбь была самая что ни на есть искренняя.
   В таких разговорах незаметно прошло два часа -  и  было  выпито  еще  две
бутылки шампанского, и еще одна чаша пунша, и были съедены котлеты и  жаркое
(из курительной вся троица перекочевала в обеденный  зал);  жаркое  пришлось
запить изрядным количеством бордоского, а действие последнего  понадобилось,
в свою очередь, смягчить графинчиком-другим портвейну.
   Сэр Том и епископский сын имели богатый опыт по части возлияний и  выпили
не в пример больше Чарльза. К концу второго графинчика оба, если  судить  по
внешним признакам, были пьяны  в  дым  -  Чарльзу  же,  напротив,  удавалось
сохранять фасад относительной трезвости и благопристойности. Однако на  деле
все обстояло как раз  наоборот,  и  разница  в  их  состоянии  не  замедлила
сказаться, чуть только они встали из-за стола и, как туманно  выразился  сэр
Том,  решили  "немножко  проехаться  по  городу".   По   дороге   к   дверям
обнаружилось, что именно Чарльз не вполне твердо держится на  ногах.  Он  не
был  еще  настолько  пьян,  чтобы  не  почувствовать  известного   смущения;
почему-то ему почудился  устремленный  на  него  осуждающий  взгляд  мистера
Фримена - хотя, разумеется, человеку, так близко связанному с торговлей, как
мистер Фримен, доступ в этот клуб был заказан.
   Кто-то помог Чарльзу накинуть плащ; кто-то протянул ему шляпу, перчатки и
трость; каким-то образом он очутился на свежем воздухе, на улице,  окутанной
туманом, - против ожиданий, не особенно густым; и Чарльз поймал себя на том,
что сосредоточенно рассматривает фамильный герб на дверце кареты сэра  Тома.
Вновь его болезненно  ужалила  мысль  о  Винзиэтте;  потом  герб  на  дверце
покачнулся, приблизился... Кто-то подхватил его под мышки, и  через  секунду
он уже сидел в  карете  рядом  с  сэром  Томом;  напротив  них  расположился
епископский сын. Чарльз не был пьян до такой степени, чтобы не заметить, как
его приятели перемигнулись,  -  но  он  не  стал  спрашивать,  в  чем  дело,
поскольку с трудом ворочал языком. Да и что за важность? Он  не  жалел,  что
выпил: приятно было, что все вокруг колышется, плывет; и прошлое, и  будущее
казалось теперь  таким  несущественным...  Его  подмывало  рассказать  своим
спутникам про миссис Беллу Томкинс, про то, что Винзиэтт тоже уплыл... но  и
для этого он был еще недостаточно  пьян.  Джентльмен  даже  навеселе  должен
оставаться джентльменом. Чарльз повернулся к Тому:
   - Том... Том, дружище! И что это тебе так в-в... везет?
   - И тебе везет, душа моя. Нам всем чертовски везет.
   - А куда нас в-в... везут?
   - Везучих всегда везут в хорошее место! Туда, где и ночью весело! Верно я
говорю, Нат?
   Наступило молчание; Чарльз предпринял слабую попытку определить, в  каком
направлении они едут, и не заметил, как его  приятели  опять  перемигнулись.
Мало-помалу смысл слов, произнесенных сэром Томом,  начал  доходить  до  его
сознания.