т в его сердце.
   - Он более не женился?
   - Он живет в этом доме со своим братом. - И она назвала  имя  еще  одного
проживающего там господина, словно  давая  Чарльзу  понять,  что  его  плохо
скрываемые страхи - ввиду столь густой заселенности дома -  безосновательны.
Но произнесенное ею имя было так одиозно, что любой викторианец шестидесятых
годов при одном его звуке оцепенел бы от  возмущения.  Негодование,  которое
вызывали у современников его стихи, выразил от лица общества  Джон  Морли  -
один из тех деятелей, что самой природой  предназначены  быть  рупорами  (то
есть пустыми фасадами) своей эпохи. Чарльзу припомнилось выражение,  которым
он окончательно заклеймил поэта: "сладострастный подпевала скопища сатиров".
А сам хозяин дома? Все знали о его пристрастии к опиуму... В мозгу у Чарльза
возникли картины безумных оргий, какого-то немыслимого menage a quatre  -  a
cinq(1), если присчитать девушку, которая провела его наверх... Но в  облике
Сары не было ничего, что наводило бы на мысль об оргиях; да и то, что она  в
простоте душевной сослалась на этого печально  знаменитого  поэта,  говорило
скорее в ее пользу... наконец,  что  общего  мог  иметь  господин,  которого
Чарльз увидел в приоткрытую дверь - известный лектор и литературный  критик,
повсеместно почитаемый, невзирая на его несколько экстравагантные идеи, -  с
этим гнездом разврата?
   Я нарочно преувеличиваю худшее, то есть приспособленческое -  a  la  Джон
Морли - направление мыслей Чарльза; но  его  лучшее  "я"  -  то  самое,  что
помогло ему когда-то  распознать  подлинную  суть  Сары  за  сетью  сплетен,
сплетенной вокруг нее в Лайме, - и сейчас старалось изо  всех  сил  развеять
ненужные подозрения.
   Спокойным голосом он начал излагать все по  порядку;  и  в  то  же  время
другой, внутренний голос проклинал его сухую,  формальную  манеру  говорить,
тот непреодолимый барьер в нем самом, который мешал  поведать  о  бессчетных
днях и ночах одиночества, когда ее душа витала перед ним, над  ним,  была  с
ним рядом, когда слезы... нет,  слова  "слезы"  он  выговорить  не  мог.  Он
рассказал ей, что произошло в Эксетере после того,  как  они  расстались;  о
своем окончательном решении; о подлом предательстве Сэма.
   Он надеялся, что она обернется. Но она по-прежнему стояла лицом  к  окну,
не шевелясь и глядя вниз, в зелень сада. Там где-то играли дети. Он умолк  и
приблизился к ней вплотную.
   - Мои слова ничего не значат для вас?
   - Они значат для меня очень много. Так много, что я...
   - Прошу вас, продолжайте.
   - Я... я, право, не знаю, как это сказать.
   И она отошла к мольберту посреди комнаты,  словно,  стоя  рядом,  она  не
смела            встретиться            с            ним            глазами.
Толь---------------------------------------(1)  Сожительство   вчетвером   -
впятером (франц.) ко оттуда она решилась взглянуть на него. И повторила  еще
тише:
   - Право, не знаю, что сказать.
   Но она произнесла  это  как-то  бесчувственно,  без  малейшего  проблеска
признательности, которого он так отчаянно ждал;  и  если  говорить  жестокую
правду, то ее голос выражал простую озадаченность.
   - Вы признались, что любите меня. Вы дали мне величайшее  доказательство,
какое только может дать  женщина  -  доказательство  того,  что...  что  нас
привело друг к другу нечто большее, чем обычная степень взаимной симпатии  и
влечения.
   - Я этого не отрицаю.
   Его глаза вспыхнули обидой и болью, и  под  этим  взглядом  она  опустила
ресницы. Комнату снова затопило молчание; теперь Чарльз отвернулся к окну.
   - Но у вас появились новые, более важные для вас привязанности.
   - Я не думала больше вас увидеть.
   - Это не ответ на мой вопрос.
   - Я запретила себе сожалеть о несбыточном.
   - И это тоже не ответ...
   - Мистер Смитсон, я не  любовница  ему.  Если  бы  вы  его  знали,  знали
трагедию его жизни... вы не позволили бы себе ни на секунду быть столь...  -
Не договорив, она умолкла. Да, он зашел слишком далеко - и  поделом  получил
по рукам; он сгорал от стыда.  Снова  молчание;  потом  она  сказала  ровным
голосом: - У меня и правда появились новые привязанности. Но вовсе не в  том
роде, что вы предполагаете.
   - Тогда не знаю, чем можно объяснить смятение, в которое, как я прекрасно
вижу, поверг вас мой приход. - Она  молчала.  -  Хотя  теперь  мне  нетрудно
представить  себе,  что  ваши   новые...   друзья   гораздо   интереснее   и
занимательнее, чем я, грешный. Вы вынуждаете меня  прибегать  к  выражениям,
которые мне самому отвратительны, - поспешил он  добавить.  Но  она  молчала
по-прежнему. Он усмехнулся чуть заметной горькой усмешкой. - Что же, я вижу,
в чем дело... Я, наверное, сам стал теперь мизантропом.
   Откровенность помогла ему. Она бросила на него быстрый взгляд, в  котором
промелькнуло участие, и, помедлив немного, решилась.
   - Я не хотела превращать вас в мизантропа. Я думала - так будет лучше.  Я
злоупотребила вашим доверием и  вашей  добротой,  да,  да,  я  без  зазрения
совести преследовала вас; я навязалась вам, отлично зная, что вы дали  слово
другой. Я была во  власти  какого-то  безумия.  Прозрение  пришло  только  в
Эксетере, в тот самый вечер. И все, что вы  могли  тогда  подумать  обо  мне
плохого... все это так и было. - Она сделала паузу; он  молча  ждал.  -  Мне
много раз случалось видеть, как художник  уничтожает  готовое  произведение,
которое  зрителю  кажется  безупречным.  Однажды  я  не  вытерпела  и  стала
протестовать. И мне ответили на это, что  если  художник  не  способен  быть
строжайшим судьей себе самому, он не художник. Я думаю, что  это  правда.  Я
думаю, что я была права, когда решилась уничтожить то, что нас связывало.  В
этом с самого начала была какая-то фальшь, искусственность...
   - Но ведь не по моей вине.
   - О, разумеется, не по вашей. - Она промолчала и продолжала более  мягким
тоном: - Вы знаете, у мистера Рескина в одной из последних статей есть очень
интересное наблюдение. Он пишет о "непоследовательности воплощения замысла".
Он имеет  в  виду,  что  в  этом  процессе  естественное  может  подменяться
искусственным, а чистое нечистым. Мне представляется, что с  нами  два  года
назад произошло нечто подобное. - И совсем тихо она добавила: - И я  слишком
хорошо знаю, какую роль в этом сыграла я сама.
   С новой силой в нем  пробудилось  ощущение  интеллектуального  равенства,
странным образом всегда присутствовавшее в  их  беседах.  И  он  еще  острее
ощутил то, что все время разделяло их: свою  собственную  деревянную  манеру
изъясняться - отразившуюся самым невыгодным образом в том единственном,  так
и не дошедшем до нее письме - и ее поразительную прямоту. Два разных  языка:
в одном - постоянное свидетельство пустоты,  мелкой,  тупой  ограниченности,
той искусственности, о которой сейчас говорила она сама; в другом -  чистота
и цельность мыслей и суждений; они разнились  между  собою,  как  лаконичная
книжная заставка и страница, сплошь украшенная  замысловатыми  виньетками  и
завитушками, в стиле какого-нибудь Ноэля Хамфриза,  с  типичной  для  рококо
боязнью  незаполненного  пространства.   Вот   в   чем   было   их   главное
несоответствие, хотя  она,  движимая  добротой  -  а  может  быть,  желанием
поскорее от него избавиться, - пыталась затушевать его.
   - Могу ли  я  продолжить  метафору?  Что  препятствует  нам  вернуться  к
естественной и чистой  изначальной  части  замысла  -  и  общими  стараниями
возродить ее?
   - Боюсь, что это невозможно.
   Но, говоря это, она глядела в сторону.
   - Когда я получил известие о том, что вы нашлись, я был за четыре  тысячи
миль отсюда. За тот месяц, что миновал с тех пор, не было и часа, когда я не
думал бы о нашем предстоящем разговоре. Вы... вы  не  можете  вместо  ответа
ограничиться чужими соображениями об искусстве, какими бы уместными  они  ни
казались.
   - Они в равной мере относятся и к жизни.
   - Значит, вы хотите сказать, что никогда не любили меня.
   - Нет, этого я сказать не могу.
   Она отвернулась; он подошел и снова встал у нее за спиной.
   - Но отчего же не сказать  правды?  Разве  не  честнее  сказать:  "Да,  я
действовала со злым умыслом; я всегда видела в этом человеке только  орудие,
которое хотела использовать; я хотела  только  проверить,  смогу  ли  я  его
погубить. И мне совершенно все равно, что он меня по-прежнему любит, что  во
всех своих долгих странствиях он не нашел женщины, которая могла  бы  в  его
глазах со мной сравниться, и что, пока он  разлучен  со  мной,  он  призрак,
тень, подобие живого существа". - Она не  поднимала  головы.  Он  продолжал,
понизив голос: - Скажите прямо: "Мне безразлично, что все  его  преступление
сводится к нескольким часам нерешительности; мне безразлично, что он искупил
вину, пожертвовал своим добрым именем, своим..." - да разве в этом  суть?  Я
еще сто раз с радостью отдал бы  все,  что  имею,  только  бы...  только  бы
знать... Сара, любимая моя...
   Он был опасно близок к  слезам.  Робким  движением  он  протянул  руку  и
коснулся ее плеча, но тут же ощутил, как она едва заметно  напряглась,  -  и
рука его бессильно упала.
   - У вас есть кто-то другой.
   - Да. Есть кто-то другой.
   Он гневно взглянул на нее, тяжко перевел дух и направился к двери.
   - Прошу вас, останьтесь. Я должна еще кое-что сказать.
   - Вы уже сказали самое главное.
   - Это совсем не то, что вы думаете!
   Ее  голос  звучал  по-новому  -  настойчиво,  убедительно,  и  его  рука,
потянувшаяся было за шляпой, застыла в воздухе.  Он  взглянул  на  нее  -  и
увидел сразу двух женщин: ту, что  обвиняла  его  во  всем;  и  ту,  которая
умоляла выслушать. Он опустил глаза.
   - В том смысле, который вы имели в виду, тоже есть...  один  человек.  Он
художник; я познакомилась с ним в этом доме. Он хотел бы жениться на мне.  Я
уважаю его, ценю его как человека и художника. Но замуж за него я не  пойду.
Если бы вот сейчас мне приказали выбрать между мистером... между ним и вами,
я отдала бы предпочтение вам. Умоляю вас поверить мне. -  Она  подошла  чуть
ближе, не сводя с него взгляда, прямого и открытого, как никогда;  и  он  не
мог ей не поверить. Он снова устремил глаза  в  пол.  -  У  вас  обоих  один
соперник - я сама. Я не хочу выходить замуж. И первая причина - мое прошлое.
Оно приучило меня к одиночеству. Раньше я тяготилась им; мне представлялось,
что хуже одиночества ничего нет. Теперь я живу в таком  мире,  где  избежать
одиночества легче легкого. И я поняла, как я им дорожу. Я не хочу ни  с  кем
делить свою жизнь. Я хочу оставаться самой собою, не приноравливаясь к тому,
чего неизбежно будет  ожидать  от  меня  даже  самый  добросердечный,  самый
снисходительный супруг.
   - А вторая причина?
   - Вторая  -  мое  настоящее.  Раньше  я  думала,  что  счастье  для  меня
невозможно. Однако здесь, в этом доме, я чувствую себя  счастливой.  У  меня
много разных обязанностей, но все они мне по душе; работа мне не в  тягость,
а в радость. Я присутствую при  каждодневных  беседах  блестящих,  одаренных
людей. У них есть свои недостатки. Даже пороки. Но не те, что приписывает им
молва. Они открыли мне  вдохновенную  общность  благородных  целей,  высоких
стремлений - до встречи с ними я и не подозревала,  что  в  нашем  мире  это
возможно. - Она отошла к мольберту. - Мистер Смитсон, я счастлива;  я  нашла
наконец - во всяком случае, так мне кажется - свое  настоящее  место.  Я  не
хотела бы, чтобы мои слова были истолкованы как самоуверенное хвастовство. Я
прекрасно знаю себе цену. Я не наделена никакими особыми талантами - если не
считать умения помогать, по мере моих слабых сил, тем, кто наделен талантом.
Можете считать, что мне просто выпал счастливый жребий. Никто не знает этого
лучше, чем я сама. Но коль скоро  Фортуна  оказалась  милостива  ко  мне,  я
должна расплатиться с ней сполна - и не искать себе, другой  судьбы.  Я  как
зеницу ока должна беречь то, что есть у меня сейчас, - так  это  драгоценно,
так непрочно; лишиться этого было бы немыслимо. - Помолчав, она взглянула на
него в упор. - Вы можете думать обо мне что хотите, но я не мыслю себе  иной
жизни, нежели та, которой  я  живу  сейчас.  Даже  если  переменить  ее  мне
предлагает человек, которого я глубоко уважаю, который трогает меня  больше,
чем может показаться, от  которого  я  не  ждала  такой  щедрой,  преданной,
незаслуженной любви... - Она опустила глаза. - И которого  я  умоляю  понять
меня.
   Не раз  в  продолжение  этого  монолога  Чарльзу  хотелось  прервать  ее.
Принципы, на которых строилось ее кредо, казались ему сплошной ересью; но  в
то же время в нем росло восхищение тою, чьи еретические взгляды выражались с
такой последовательностью и смелостью. Она всегда была не такая, как все;  и
сейчас эта непохожесть на других достигла апогея. Он увидел, что Лондон,  ее
новая жизнь, новое окружение во многом изменили ее - обогатили  ее  словарь,
облагородили  произношение,  отточили  ее  интуицию,   обострили   природную
проницательность; он понял, что она окончательно утвердилась на прежде  куда
более зыбкой платформе своих основных представлений о  жизни  и  собственной
роли в ней. Ее броский наряд поначалу сбил его с толку. Но теперь  он  начал
понимать, что столь смелая манера одеваться - всего лишь следствие ее нового
самоощущения, новообретенной уверенности в себе; она уже не нуждалась  ни  в
какой сковывающей внешней оболочке. Все  это  он  понимал  -  и  отказывался
понимать. Он приблизился на несколько шагов.
   - Но не можете же вы отринуть полностью предназначение женщины.  Принести
его в жертву... чему? Я не хочу сказать ничего дурного  о  мистере...  -  он
сделал жест в сторону картины на мольберте, - или о его круге. Однако нельзя
ставить служение им выше служения природе. - Он почувствовал,  что  идет  по
верному пути, и с  жаром  продолжал:  -  Я  тоже  изменился.  Я  имел  время
разобраться в себе, я понял ложность многих своих представлений. Я не ставлю
вам никаких условий. Мисс Сара Вудраф ни в чем  не  пострадает,  если  будет
называться миссис Смитсон. Я не собираюсь налагать запрет на ваш  новый  мир
или лишать вас удовольствия жить и дальше  вашей  нынешней  жизнью.  Я  хочу
только одного - чтобы обретенное вами счастье стало еще более полным.
   Она отошла к окну; он сделал  несколько  шагов  вперед  и  встал  посреди
комнаты, не сводя с нее глаз. Она слегка повернулась к нему.
   - Нет, вы не понимаете... Тут нет вашей вины.  Вы  бесконечно  добры.  Но
меня понять невозможно.
   - Вы не в первый раз это говорите. По-моему, вы делаете из этого  предмет
гордости.
   - Но я сказала это в самом прямом смысле. Я сама не могу себя  понять.  Я
даже думаю, не знаю почему, что мое счастье зависит от этого... непонимания.
   Чарльз не мог удержаться от улыбки:
   - Право же, это абсурд. Вы отказываетесь принять  мое  предложение  из-за
того, что я могу, не дай Бог, заставить вас наконец понять себя?
   - Я отказываю вам - как отказала до вас другому - из-за того, что  вы  не
можете понять: для меня это вовсе не абсурд.
   Она опять отвернулась к окну; и у него мелькнул проблеск надежды -  в  ее
позе, в том, как она старательно сцарапывала что-то ногтем с  оконной  рамы,
он уловил сходство с нашалившим ребенком, который упрямо не хочет  попросить
прощения.
   - Вам не  удастся  этим  отговориться.  Ваша  тайна  останется  при  вас.
Клянусь, что я никогда  не  посягну  на  нее.  Ее  границы  будут  для  меня
священны.
   - Я боюсь не вас. Меня страшит ваша любовь. Я знаю  слишком  хорошо,  что
там никаких священных границ не существует.
   Чарльз чувствовал себя как  наследник,  лишившийся  своей  законной  доли
из-за какой-то  ничтожной  оговорки  в  завещании,  как  жертва  неразумного
закона, возобладавшего над изначальным разумным замыслом.  Нет,  урезонивать
ее бесполезно; может быть, лучше попытаться воздействовать  на  ее  чувства?
Поколебавшись, он подошел поближе.
   - Вы думали обо мне в мое отсутствие?
   Она взглянула на него - настороженным, почти  холодным  взглядом,  словно
заранее предвидела эту новую линию атаки и была готова тут же  отразить  ее.
Помедлив секунду, она снова отвернулась к окну и устремила взгляд  на  крыши
домов за деревьями.
   - Я много думала о вас вначале. И много думала полгода спустя, когда  мне
попалось на глаза одно из ваших объявлений...
   - Так вы знали! Вы знали все!
   Но она неумолимо продолжала:
   - ...и когда я вынуждена была переменить фамилию и  место  жительства.  Я
решила навести справки и узнала то, чего не знала раньше, - что ваш  брак  с
мисс Фримен расстроился.
   Пять долгих секунд он стоял словно  окаменев;  он  не  смел,  не  мог  ей
поверить; наконец она кинула на него  быстрый  взгляд  через  плечо.  И  ему
показалось, что он прочел в этом взгляде тихое торжество  -  как  будто  она
давно уже держала наготове этот козырь; хуже того  -  выжидала,  прежде  чем
пустить его в ход, оттягивала время, чтобы выведать, какие карты у  него  на
руках... Она неспешно отошла от  окна,  и  эта  неспешность,  это  очевидное
равнодушие  наполнили  его  леденящим  ужасом.  Он  машинально  проводил  ее
взглядом - и, может быть, в его сознании наконец забрезжила  догадка...  Вот
она, ее пресловутая тайна: страшное,  расчетливое  извращение  человеческого
естества; и сам он - всего-навсего безымянный солдат, жалкая пешка  на  поле
сражения, где битва, как во всякой войне, идет не за любовь, а за  владения,
за  власть.  Он  понял  и  другое:  дело   не   в   том,   что   ею   движет
мужененавистничество или что  она  презирает  его  более,  чем  всех  прочих
мужчин, а в том, что все ее  маневры  лишь  составная  часть  ее  стратегии,
средство для достижения конечной, главной цели. И  он  понял  еще  одно:  ее
мнимое теперешнее счастье  -  очередное  притворство.  В  глубине  души  она
по-прежнему страдает, как страдала раньше; и больше всего на  свете  боится,
как бы он не проник в эту столь тщательно оберегаемую тайну.
   Он первым нарушил тягостное молчание.
   - Вы не только погубили мою жизнь.  Вы  хотели  еще  вдоволь  насладиться
моими муками.
   - Я знала, что новая встреча не принесет ничего, кроме горя.
   - Позвольте усомниться в ваших словах. Я  думаю,  что  перспектива  моего
унижения доставляла вам удовольствие. И я думаю, что это все-таки вы послали
письмо моему поверенному. - Она негодующе вскинула голову, но он встретил ее
взгляд презрительной гримасой. - Вы забываете, что я на собственном  горьком
опыте убедился в ваших редкостных актерских способностях. Была бы цель...  И
я догадываюсь, зачем вы призвали меня именно теперь, чтобы нанести свой coup
de grace(1). Вы наметили себе новую жертву. Мне дается возможность еще один,
последний раз утолить вашу  ненасытную  и  противоестественную  ненависть  к
моему полу... и после этого я могу идти на все четыре стороны.
   - Вы несправедливы ко мне.
   Но она произнесла эту фразу чересчур спокойно, словно все  его  обвинения
нисколько ее не трогали; пожалуй, она даже втайне смаковала  их.  Он  горько
покачал головой.
   - Нет! Я говорю то, что есть. Вы не просто вонзили мне в грудь кинжал: вы
еще с жестоким сладострастием принялись  поворачивать  его  в  ране.  -  Она
стояла, не сводя с него глаз, помимо воли загипнотизированная  его  словами,
мятежная преступница  в  ожидании  приговора.  И  он  произнес  приговор.  -
Настанет день, когда вас призовут к ответу за все  вами  содеянное.  И  если
есть на небесах справедливость, то для того, чтобы вас покарать,  не  хватит
вечности.
   Мелодраматические слова - но слова порою значат меньше,  чем  стоящая  за
ними глубина чувства; их выкрикнуло все его охваченное безысходным отчаяньем
существо.    В    обличье    мелодрамы    вопияла    трагедия.    Она    еще
---------------------------------------(1)  Милосердный,   добивающий   удар
(франц.) долго