т Ла Ронсьера к своей красавице матери, которой он открыто восхищался.
Далее, в ночь покушения дом де Мореля был  окружен  часовыми,  но  никто  не
заметил ничего подозрительного, хотя спальня, о которой шла речь, находилась
на верхнем этаже дома и проникнуть в нее можно было только  по  лестнице,  а
чтобы ее принести и установить, требовалось по меньшей мере три человека, и,
следовательно, эта лестница должна была оставить следы на мягкой  земле  под
окном... а между тем защита установила, что никаких следов  там  нет.  Более
того, стекольщик, заменявший стекло, разбитое злоумышленником, показал,  что
все  осколки  выпали  наружу,  а  дотянуться  до  задвижки  сквозь  пробитое
маленькое отверстие было  невозможно.  Защитник  спросил,  почему  во  время
нападения Мари ни разу не позвала никого на помощь, почему шум  не  разбудил
обычно чутко спящую мисс Аллен, почему она и Мари снова уснули, не  разбудив
даже мадам де Морель, которая все это время спала этажом ниже;  почему  рана
на бедре была подвергнута обследованию лишь через  несколько  месяцев  после
этого инцидента (и была тогда признана  легкой  царапиной,  к  тому  времени
совершенно зажившей); почему Мари всего через два дня отправилась на  бал  и
продолжала вести вполне нормальную жизнь вплоть  до  ареста  Ла  Ронсьера  -
после чего  с  ней  тотчас  же  случился  нервный  припадок  (причем  защита
установила, что он был далеко не первым в ее молодой жизни);  каким  образом
письма могли снова и снова приходить в дом, даже когда Ла Ронсьер,  не  имея
ни гроша за душой, томился в тюрьме в ожидании суда; почему автор  анонимных
писем, если он был в здравом уме, не только не изменил свой почерк  (который
легко было подделать), но еще и подписывал их своим именем; почему в письмах
не было ни орфографических, ни грамматических ошибок (изучающим  французский
язык будет приятно узнать, что Ла Ронсьер неизменно забывал  о  согласовании
причастий прошедшего  времени),  которые  изобиловали  в  подлинных  письмах
подсудимого, представленных для сравнения; почему он  дважды  сделал  ошибку
даже в своем собственном имени; почему изобличающие подсудимого письма  были
написаны на точно такой же бумаге - о чем дал показания  величайший  эксперт
того времени, - какая была найдена в секретере Мари. Короче говоря,  почему,
почему,  почему?  Наконец,  защитник  также  упомянул,  что  сходные  письма
приходили в парижский дом де Мореля и раньше, причем в то  время,  когда  Ла
Ронсьер служил на другом конце света, в Кайенне.
   Однако последняя несправедливость процесса (на  котором  в  числе  многих
других знаменитостей присутствовали Гюго, Бальзак и Жорж Санд) заключалась в
том,  что  суд  не  допустил  перекрестного  допроса  главной  свидетельницы
обвинения - Мари де Морель. Она давала показания  холодно  и  сдержанно,  но
председатель суда под грозными взглядами барона и внушительной  фаланги  его
знатных родственников решил, что ее "стыдливость" и ее "болезненное  нервное
состояние" не позволяют продолжать допрос.
   Ла Ронсьер был признан виновным и приговорен к десяти годам тюрьмы. Почти
все известные европейские юристы выступили с протестами, но тщетно. Мы можем
понять, почему он был осужден или, вернее, что заставило  суд  признать  его
виновным - социальный престиж, миф о непорочной девственнице,  невежество  в
области психологии, бурная общественная реакция на  пагубные  идеи  свободы,
распространенные французской революцией.
   Теперь позвольте мне перевести страницы,  отмеченные  доктором  Гроганом.
Они взяты из "Observations medico-psychologiques"(1) доктора  Карла  Маттеи,
известного в свое время немецкого врача - сочинения, написанного в поддержку
безуспешной  апелляции  на  приговор   Ла   Ронсьеру.   У   Маттеи   хватило
проницательности записать даты  наиболее  непристойных  писем,  кульминацией
которых явилась попытка изнасилования. Оказалось, что они точно совпадают  с
месячным,  то  есть  менструальным  циклом.  Проанализировав   свидетельские
показания  и  улики,  представленные   суду,   герр   доктор   в   несколько
моралистическом тоне  переходит  к  разбору  душевной  болезни,  которую  мы
сегодня называем истерией,  то  есть  симуляции  симптомов  недуга  с  целью
привлечь внимание и сочувствие окружающих - невроза или  психоза,  почти  во
всех случа---------------------------------------(1) "Медико-психологические
наблюдения" (франц.).  ях  вызванного,  как  мы  теперь  знаем,  подавлением
полового инстинкта.
   "Окидывая взором свою продолжительную врачебную  практику,  я  припоминаю
множество случаев, героинями которых были девушки, хотя  их  участие  долгое
время считалось невозможным...
   Лет сорок назад среди моих пациентов была семья одного генерал-лейтенанта
от кавалерии. Он владел небольшим имением в шести милях от города,  где  нес
гарнизонную службу, и, проживая в своем имении, ездил на  службу  верхом.  У
него была очень красивая дочь шестнадцати лет. Она  страстно  желала,  чтобы
отец  переехал  в  город.  Чем  именно   она   руководствовалась,   осталось
неизвестным, но она, несомненно, мечтала об обществе офицеров и  о  светских
развлечениях. Чтобы добиться своего, она вступила  на  путь  преступления  -
подожгла загородный дом.  Один  его  флигель  сгорел  дотла.  Его  отстроили
заново. Были предприняты новые попытки поджога, и однажды  опять  загорелась
часть дома. После  этого  было  совершено  еще  не  менее  тридцати  попыток
поджога. Несмотря на все старания, поджигатель так и  не  был  найден.  Было
схвачено и допрошено множество разных людей. Единственное лицо, которое ни в
чем не заподозрили, была та  молодая  и  прекрасная  невинная  дочь.  Прошло
несколько лет; наконец ее поймали на  месте  преступления  и  приговорили  к
пожизненному заключению в исправительном доме.
   В одном большом немецком городе прелестная  молодая  девушка  из  знатной
семьи развлекалась сочинением анонимных писем с целью внести раздор в  жизнь
счастливой молодой супружеской четы. Она также распространяла  злонамеренные
сплетни  о  другой  молодой  девице,  пользовавшейся  всеобщим   восхищением
благодаря своим дарованиям и потому ставшей предметом  зависти.  Эти  письма
приходили в течение нескольких лет. На автора не упало  и  тени  подозрения,
хотя в них обвиняли многих других. Наконец она выдала себя, была обвинена  и
призналась в своем преступлении... За неблаговидные поступки  она  просидела
много лет в тюрьме.
   И сейчас, в то самое время и в том самом месте(1), где я пишу эти строки,
полиция               расследует               сходное               дело...
---------------------------------------(1) Ганновер, 1836. (Примеч. автора.)
   Можно возразить, что Мари де Морель не  стала  бы  причинять  себе  боль,
чтобы достичь  своей  цели.  Однако  ее  страдания  были  несравненно  более
легкими, чем те, которые имели место в  других  случаях,  заимствованных  из
анналов медицины. Вот несколько любопытных примеров.
   Профессор  Герхольдт  из  Копенгагена   знал   одну   привлекательную   и
образованную молодую девушку из состоятельной семьи.  Подобно  многим  своим
коллегам, он был совершенно ею обманут. В течение многих лет она  обманывала
всех  с  величайшей  ловкостью  и  упорством.  Она  даже   подвергала   себя
жесточайшим пыткам. Она втыкала сотни иголок в различные части своего  тела,
а когда начиналось воспаление или нагноение, требовала, чтобы  их  вырезали.
Она отказывалась  мочиться,  и  каждое  утро  ей  удаляли  мочу  посредством
катетера. Она сама впускала себе в мочевой пузырь  воздух,  который  выходил
при введении этого  инструмента.  В  течение  полутора  лет  она  ничего  не
говорила, не двигалась и отказывалась принимать пищу,  симулировала  спазмы,
обмороки и так далее. Прежде  чем  ее  уловки  были  разоблачены,  множество
знаменитых врачей, в том числе из-за границы, обследовали ее и ужасались при
виде подобных страданий. История ее мучений была описана во всех газетах,  и
никто не сомневался в подлинности ее болезни. Наконец  в  1826  году  истина
была обнаружена. Единственным мотивом этой ловкой мошенницы  (cette  adroite
trompeuse) было желание стать предметом  восхищения  и  изумления  мужчин  и
одурачить наиболее ученых, знаменитых и проницательных из них. Историю этого
случая,  столь  важного  с  психологической  точки  зрения,  можно  найти  в
сочинении Герхольдта "Заметки о болезни Рахель Герц между 1807 и 1826 гг.".
   В Люнебурге мать и дочь, желая привлечь к  себе  сочувствие  с  корыстной
целью, замыслили махинацию, которую и осуществляли до конца с  поразительной
решимостью. Дочь жаловалась на невыносимую боль  в  одной  груди,  рыдала  и
причитала, прибегала к помощи врачей и испробовала  все  их  снадобья.  Боль
продолжалась; заподозрили рак. Она сама без колебаний  потребовала  отрезать
ей грудь, которая оказалась совершенно здоровой. Через несколько лет,  когда
сочувствие к ней ослабло, она вновь сыграла ту же роль.  Вторая  грудь  была
тоже удалена и найдена такой же здоровой, как  и  первая.  Когда  сочувствие
вновь начало угасать, она стала жаловаться на боль в руке. Она хотела, чтобы
ее тоже ампутировали. Однако возникли подозрения. Ее отправили  в  больницу,
обвинили в притворстве и в конце концов заключили в тюрьму.
   Лентин в своем "Дополнении  к  практической  медицине"  (Ганновер,  1798)
приводит следующий случай, свидетелем которого был он сам. У  одной  молодой
девушки после надреза мочевого пузыря  и  его  шейки  на  протяжении  десяти
месяцев было извлечено щипцами не более и не менее как сто четыре камня. Эти
камни она сама вводила себе в мочевой  пузырь,  хотя  многократные  операции
вызывали у нее большую потерю крови и  жесточайшие  боли.  До  этого  у  нее
бывали рвоты, конвульсии и бурные симптомы  различного  рода.  Все  это  она
проделывала с необычайным искусством.
   После  таких  примеров,  число  которых  легко   умножить,   кто   станет
утверждать, что какая-либо  девушка,  стремясь  достичь  желаемой  цели,  не
способна причинить себе боль?"(1).
   Эти последние страницы Чарльз  прочитал  первыми.  Они  потрясли  его  до
глубины души, ибо он понятия не ---------------------------------------(1) Я
не могу закончить историю Ла Ронсьера (заимствованную мною из того же отчета
1835 года, который доктор Гроган вручил Чарльзу), не  добавив,  что  в  1848
году, спустя несколько лет после того, как лейтенант отбыл свой  срок,  один
из  обвинителей,  правда  с  некоторым  опозданием,   заподозрил,   что   он
способствовал совершению грубой судебной ошибки. К тому времени  он  занимал
такую должность, которая давала ему  возможность  назначить  новое  слушание
дела. Ла Ронсьер был полностью оправдан и реабилитирован. Он снова вступил в
военную службу и не исключено, что в тот самый час, когда  Чарльз  дошел  до
мрачного  кульминационного   пункта   его   жизни,   вел   вполне   приятное
существование на посту военного губернатора острова  Таити.  Но  история  Ла
Ронсьера имеет весьма  оригинальную  концовку.  Лишь  совсем  недавно  стало
известно, что он хотя бы частично заслужил месть истеричной  мадемуазель  де
Морель. В ту сентябрьскую ночь  1834  года  он  действительно  проник  в  ее
спальню - но не через окно. Успев  еще  раньше  соблазнить  гувернантку  (о,
коварный Альбион), лейтенант вошел туда гораздо более простым  способом,  то
есть через соседнюю комнату. Целью этого визита была не любовная интрига,  а
желание выиграть пари,  заключенное  им  с  другими  офицерами,  которым  он
похвастал, что спал с дочерью барона.  В  качестве  доказательства  от  него
потребовали представить прядку ее волос. Рана на бедре  Мари  была  нанесена
ножницами, вследствие чего становится  понятнее,  почему  так  глубока  была
рана, нанесенная ее достоинству. Любопытный отчет об этом своеобразном  деле
можно найти в книге Ренэ Флорио "Судебные  ошибки",  Париж,  1968.  (Примеч.
автора.)  имел  о   существовании   подобных   извращений,   тем   более   у
представительниц священного и невинного пола. Равным образом он, разумеется,
не мог понять, что душевная болезнь истерического  типа  не  что  иное,  как
достойное сочувствия стремление к любви и опоре  в  жизни.  Он  обратился  к
началу отчета о процессе и вскоре почувствовал, что  какая-то  роковая  сила
приковывает его к этой книге. Едва ли стоит говорить,  что  он  почти  сразу
отождествил себя  с  несчастным  Эмилем  Ла  Ронсьером,  а  в  конце  отчета
наткнулся на дату, от которой его мороз подрал по коже. В  тот  самый  день,
когда этот настоящий французский лейтенант был осужден,  Чарльз  родился  на
свет. На мгновенье в этой немой дорсетской ночи разум и наука  растаяли  как
дым. Жизнь человека - темная машина. Ею правит зловещий гороскоп,  приговор,
который вынесен при рождении и обжалованию не подлежит. В конечном счете все
сводится к нулю.
   Никогда еще он не чувствовал себя менее свободным.
   И менее чем когда-либо ему хотелось спать.  Он  посмотрел  на  часы.  Без
десяти четыре. Вокруг царили покой и тишина. Гроза миновала. Чарльз  отворил
окно и вдохнул холодный чистый весенний воздух. Над головою  тускло  мерцали
звезды, невинные, далекие от всякого влияния - зловещего или  благотворного.
Где-то сейчас она? Тоже не спит, всего в какой-нибудь миле отсюда, в мрачной
лесной тьме.
   Пары "кобблера" и грогановского коньяка давно  уже  улетучились,  оставив
лишь  глубокое  чувство  вины.  Ему  показалось,  что  в   глазах   ирландца
промелькнула злорадная  искорка  -  он  как  бы  суммировал  невзгоды  этого
незадачливого лондонского господина, о  которых  вскоре  будет  шептаться  и
сплетничать весь Лайм. Ведь всем известно, что соотечественники  Грогана  не
умеют хранить тайны.
   Как легкомысленно, как недостойно он себя вел! Вчера он утратил не только
Винзиэтт, но и уважение к себе. Даже эта  последняя  фраза  была  совершенно
излишней - он попросту утратил уважение ко всему на свете. Жизнь - узилище в
бедламе. За самыми невинными масками таится самое отвратительное зло.  Он  -
сэр Галаад, которому показали, что Джиневра - шлюха.
   Чтоб прекратить эти  пустые  размышления  -  о,  если  б  он  только  мог
действовать! - он схватил роковую книгу и снова прочитал  несколько  абзацев
из сочинения Маттеи об истерии. На этот раз он усмотрел  в  нем  уже  меньше
параллелей с поведением Сары. Он начал осознавать, что во  всем  виноват  он
сам. Он попытался вспомнить ее лицо, ее слова, выражение ее глаз, когда  она
их произносила, но понять ее не  мог.  Однако  ему  пришло  в  голову,  что,
возможно, он знает ее лучше, чем  кто-либо  другой.  То,  что  он  рассказал
Грогану об их встречах... это он помнил, и почти слово в слово. Но  не  ввел
ли он в заблуждение Грогана, стараясь  скрыть  свои  настоящие  чувства?  Не
преувеличил ли он ее странности? Не исказил ли ее слова?
   Не осудил ли он ее, чтобы не осудить себя?
   Он без конца шагал взад-вперед по гостиной, стараясь найти ответ на  этот
вопрос в своей душе и в своей уязвленной гордости. Допустим, она именно  то,
за что себя выдает, - грешница, да, но в то же время женщина  исключительной
смелости, которая отказывается предать забвению свой грех? Женщина,  которая
наконец ослабела в своей жестокой битве с прошлым и теперь взывает о помощи?
   Почему он уступил Грогану свое право вынести ей приговор?
   Потому что он больше заботился о сохранении приличий, чем о  своей  душе.
Потому что у него не больше свободы воли, чем у аммонита. Потому  что  он  -
Понтий Пилат, и даже хуже, ибо не только оправдал распятие, но подталкивал и
даже вызывал события, которые теперь привели к его осуществлению - ведь  все
проистекло из этой второй встречи, когда она хотела уйти, а он втянул  ее  в
спор по поводу ее положения.
   Он снова открыл окно. Прошло два часа с тех пор, как он  открывал  его  в
первый раз. Теперь  на  востоке  забрезжил  слабый  свет.  Он  посмотрел  на
бледнеющие звезды.
   Судьба.
   Эти глаза.
   Он стремительно повернулся.
   Если он встретит Грогана - ничего страшного. Свое ослушание  он  объяснит
велением совести. Он пошел в спальню. И там,  с  мрачным  видом,  отражавшим
внутреннюю, внушающую трепет  ему  самому  непостижимую  решимость,  которая
теперь им овладела, начал переодеваться.
 
 
 
 
   29
 
   Ветер утренний тронул листы,
   Но Планета Любви не погасла...
   А. Теннисон. Мод (1855)
 
   Особое благоразумие состоит также и в том, чтобы совершать поступки не из
одного лишь желания их совершить, а напротив, по велению  долга  и  здравого
смысла.
   Мэтью Арнольд. Записные книжки (1868)
 
   Красноватое солнце как раз выходило из-за волнистой линии  сизых  холмов,
едва различимых за Чезилской косой,  когда  Чарльз,  если  и  не  в  костюме
наемного плакальщика на похоронах,  то  с  соответствующим  выражением  лица
вышел из дверей "Белого Льва". Безоблачное небо, промытое вчерашнею  грозой,
отливало прозрачной нежной синью, а воздух был бодрящий и чистый, как свежий
лимонный сок. Если вы встанете в такой час сегодня, весь Лайм будет в  вашем
единоличном распоряжении. Однако во времена Чарльза  люди  вставали  гораздо
раньше, и оттого ему не  выпала  на  долю  такая  удача;  но  люди,  которые
попадались навстречу, отличались приятным отсутствием светских  претензий  и
первобытной бесклассовостью простых  смертных,  которые  встают  на  заре  и
отправляются на работу. Двое-трое прохожих сердечно приветствовали  Чарльза;
в ответ он не слишком любезно кивнул и помахал им на ходу  ясеневой  палкой.
Он искренне желал всем этим добрым людям провалиться сквозь  землю  и  очень
обрадовался, когда город остался позади и он свернул на  дорогу,  ведущую  к
террасам. Однако как он ни цеплялся за свою хандру, от нее (равно как  и  от
подозрения - которое я скрыл, - что пошел он туда, руководствуясь  старинной
поговоркой "двум  смертям  не  бывать,  одной  не  миновать",  а  отнюдь  не
благородными побуждениями) очень скоро не осталось и следа - быстрая  ходьба
согрела его изнутри,  а  внутреннее  тепло  еще  больше  усилилось  внешним,
которое принесли с собой лучи утреннего солнца. Оно было  непривычно  ясным,
это раннее, ничем не  оскверненное  солнце.  Казалось,  оно  даже  пахнет  -
разогретым камнем, обжигающей фотонной пылью, что  струится  сквозь  мировое
пространство. На каждой травинке переливалась жемчужная  капелька  росы.  На
склонах, высившихся над тропой, в косых солнечных  лучах  медово  золотились
стволы ясеней и платанов, вздымавших ввысь своды свежей зелени; в  них  было
нечто таинственно религиозное, но то была религия, существовавшая до  всяких
религий,  -  вокруг  разливался  какой-то  друидический  бальзам,   какая-то
сладостная зелень, зеленая бесконечность разнообразнейших оттенков,  местами
даже черная в далеких тайниках листвы, от самого яркого изумруда  до  самого
бледного хризолита. Лисица перебежала ему дорогу и как-то  странно  на  него
взглянула, словно  Чарльз  вторгся  в  ее  владения,  а  вслед  за  нею,  со
сверхъестественно жутким сходством, с сознанием того же богоданного права на
эту землю, на него задумчиво  подняла  глаза  косуля  и,  окинув  его  своим
царственным взором, тихонько повернулась и скрылась в чаще.  В  Национальной
галерее есть картина Пизанелло, в которой живо схвачено точь-в-точь такое же
мгновение: святой Евстахий в лесу эпохи раннего Возрождения среди  зверей  и
птиц. Святой так потрясен, словно  над  ним  сыграли  злую  шутку;  всю  его
самоуверенность смыло внезапно открывшейся ему глубочайшей тайной природы  -
всеобщим параллелизмом сущего.
   Но не только эти два зверя были исполнены некоего  тайного  значения.  На
деревьях  заливались  певчие  птицы  -  синички,  воробьи,  черные   дрозды;
ворковали лесные голуби, придавая  этому  безветренному  утру  безмятежность
вечера, лишенную, однако, его элегической грусти. Чарльзу казалось, будто