ько джентльменским бескорыстием.
   - Могу  ли  я,  раз  уж  представился  подходящий  момент,  чистосердечно
поговорить с вами еще об одном деле, касающемся и Эрнестины, и вас?
   Чарльз вежливым кивком выразил согласие,  однако  мистер  Фримен  медлил,
словно думая, как бы лучше начать. С  преувеличенным  педантизмом  он  навел
порядок у себя на столе, положил нож на отведенное ему место, затем встал  и
подошел к окну, выходившему на Гайд-парк. Немного постояв, он обернулся.
   -  Мой  милый  Чарльз,  я  почитаю  себя  во  всех  отношениях  человеком
удачливым. Во всех, кроме одного. - Он обращался к ковру, не подымая глаз. -
У меня есть дочь, но нет сына. - Он снова помолчал и затем кинул осторожный,
испытующий взгляд на будущего  зятя.  -  Я  полагаю,  что  торговля,  вообще
коммерческая деятельность внушает вам отвращение - как занятие,  недостойное
джентльмена.
   - Что вы, сэр, к чему эти шаблонные фразы? Вы сами - живое доказательство
обратного.
   - Вы говорите искренне? Или ваши возражения тоже не более  чем  шаблонные
фразы?
   Теперь стальные серые глаза глядели  на  Чарльза  в  упор.  На  мгновение
Чарльз смешался и в растерянности развел руками.
   -  Я,  как  всякий  разумный  человек,  понимаю  пользу   коммерции,   ее
безусловное значение для национального...
   - Да, да. Обычная присказка политиканов. Им приходится это говорить -  от
торговли зависит процветание всей страны. Но как бы  вы  отнеслись  к  тому,
если бы вам - вам персонально - пришлось заняться коммерцией?
   - Такой необходимости не возникало.
   - А если бы она, предположим, возникла?
   - То есть, что вы, собственно...
   Он понял наконец, к чему клонит его будущий тесть; и тот, увидев на  лице
Чарльза испуг и изумление, поспешно сделал шаг в  сторону,  снова  пропустив
вперед свою ипостась джентльмена.
   - Разумеется, я не собираюсь обременять  вас  никакой  мелкой,  будничной
работой. У меня этим занимаются управляющие, бухгалтеры и  прочие  служащие.
Но мое предприятие процветает, Чарльз. Оно расширяется. В  будущем  году  мы
открываем филиалы в Бристоле и Бирмингеме. И это только начало.  Я  не  могу
оставить вам в наследство империю в политическом или  географическом  смысле
этого слова. Но я убежден, что со временем Эрнестина  -  и  вы  -  окажетесь
владельцами в некотором роде империи. - Мистер Фримен  принялся  расхаживать
взад и вперед по комнате. - Пока все мы полагали, что на  ваши  плечи  ляжет
управление поместьем дядюшки, я не заводил об этом  речь.  Но  вы  обладаете
достаточной энергией, образованием, способностями...
   - Покорнейше благодарю за добрые слова, однако в области, о которой  идет
речь, я полный... почти полный невежда.
   Мистер Фримен решительным жестом отмел этот слабый аргумент.
   - Здесь гораздо важнее природная  проницательность,  способность  внушать
уважение, трезво судить о людях. А этими качествами, насколько я знаю, вы не
обделены.
   - Я не вполне понимаю, что именно вы имеете в виду.
   - На ближайшее время - ничего определенного. Год-два после женитьбы вы  и
не сможете ни о чем думать. Все посторонние дела и заботы будут казаться вам
лишними. Но если все  же  наступит  день,  когда  вам...  когда  вы  сочтете
небезынтересным познакомиться поближе с коммерческим  предприятием,  которое
вы рано или поздно унаследуете как супруг Эрнестины, то для меня -  и,  смею
вас уверить, для  миссис  Фримен  -  не  будет  большего  удовольствия,  чем
поощрить и всячески укрепить этот ваш интерес.
   - Меньше всего мне хотелось бы показаться неблагодарным, но я...  я  хочу
сказать  -  эта  деятельность  настолько  не  соответствует  моим  природным
склонностям... моим скромным способностям...
   -  Я  предлагаю  вам  всего-навсего  партнерство.   Это   не   выразится,
собственно, ни в каких обременительных  обязанностях.  На  первых  порах  вы
будете изредка наведываться в контору, познакомитесь с основами  управления,
чтобы в дальнейшем осуществлять за ним  самый  общий  надзор.  Я  думаю,  вы
удивитесь, когда увидите, какие люди занимают у меня наиболее  ответственные
должности. Это люди вполне достойные, которым не стыдно пожать руку.
   - Уверяю вас, мои колебания ни в коей мере  не  связаны  с  соображениями
социальными.
   - Значит, они порождены исключительно вашей скромностью. И тут, позвольте
вам заметить, вы  себя  просто  недооцениваете,  молодой  человек.  День,  о
котором я уже упоминал, рано или поздно настанет - я не вечен; и что  тогда?
Конечно, вы сумеете так  или  иначе  распорядиться  тем,  что  я  всю  жизнь
создавал собственными руками. Вы наймете, если вам посчастливится,  толковых
управляющих. Но дело ведь не в  этом.  Для  успеха  предприятия  необходимо,
чтобы владелец возглавлял его не номинально, а фактически - точно так же как
для успешных действий армии необходим энергичный полководец. Даже  лучшие  в
мире солдаты не смогут выиграть битву, если некому ими командовать.
   Эта  впечатляющая  параллель  -  в  сочетании  с  обещанной  отсрочкой  -
поставила Чарльза в положение Христа в пустыне:  Иисус  тоже  получил  сорок
дней и ночей на раздумье, чтобы сатана мог легче соблазнить его.  Но  Чарльз
помнил о том, что он дворянин, а дворянину не пристало  заниматься  ремеслом
торгаша. Он силился как-то выразить  эту  мысль,  не  задев  чувства  своего
собеседника, но слова не шли у  него  с  языка.  Нерешительность  в  деловых
переговорах есть признак слабости. Мистер Фримен не замедлил воспользоваться
своим преимуществом.
   - Вы никогда не убедите меня в том, будто все мы произошли от обезьян.  Я
нахожу, что это богохульство.  Но  я  много  размышлял  о  некоторых  идеях,
изложенных вами в прошлый раз, во время нашего небольшого спора.  Не  будете
ли вы любезны напомнить мне это положение... как оно формулируется... что-то
насчет конечной цели эволюции. Вид должен изменяться...
   - Для того чтобы выжить.  Он  должен  приспосабливаться  к  изменениям  в
окружающей среде.
   - Именно, именно. Вот в это я готов поверить. Я старше  вас  на  двадцать
лет. Кроме того, род моих занятий обязывает меня всю жизнь приспосабливаться
- и незамедлительно - к изменяющимся модам и вкусам, в противном случае я не
выживу. Я обанкрочусь. Времена, знаете ли, уже  не  те.  Мы  живем  с  эпоху
прогресса. А прогресс  похож  на  коня  с  норовом.  Либо  вам  удастся  его
обуздать, либо он закусит удила и понесет вас, куда ему вздумается. Я  вовсе
не утверждаю - Боже упаси! - что быть аристократом - недостаточно  почтенное
занятие. У меня и в мыслях нет ничего подобного. Но наш век - век  действия,
век великих свершений, Чарльз. Вы скажете, что это вас не касается, что  все
это низкие материи. Но задумайтесь - может быть, они не  так  уж  недостойны
вашего внимания? Я  прошу  вас  только  об  одном:  подумайте,  поразмыслите
хорошенько! Я не жду от вас решения сей же час. Поспешность ни к чему. -  Он
помолчал. - Но не отвергайте моего  предложения,  не  обдумав  его  со  всем
возможным хладнокровием. Вы обещаете?
   Чарльз был окончательно сбит с толку; он  чувствовал  себя  третьесортным
образцом товара, какой-то неудачно скроенной салфеткой - жертвой эволюции во
всех отношениях. Намеки мистера Фримена сделали свое дело: все  дремавшие  в
нем подозрения насчет бесполезности собственного существования пробудились с
новой силой. Чарльз  сознавал,  что  для  отца  Эрнестины  он  бездельник  и
трутень, и понимал, чего от него ждут: он обязан отработать женино приданое.
Он хотел бы укрыться за ширмой холодной сдержанности - но в  голосе  мистера
Фримена, кроме настойчивости, сквозила теплота: он обращался к будущему зятю
уже по-родственному. Вся его прошлая жизнь вдруг представилась  Чарльзу  как
приятная прогулка по живописным холмам; теперь  же  перед  ним  простиралась
бескрайняя унылая равнина, и где-то далеко маячила конечная цель его пути  -
но в отличие от другого, более знаменитого паломника, он  видел  впереди  не
Счастие и Совершенствование, а только Долг и Унижение.
   С трудом он заставил себя взглянуть в глаза мистеру Фримену - выжидающие,
пристальные, всему знающие цену.
   - Должен признаться, вы застигли меня несколько врасплох.
   - Я прошу только об одном: подумайте над моим предложением.
   - Непременно. Разумеется. Серьезнейшим образом подумаю.
   Мистер Фримен направился к двери и, открыв ее,  с  улыбкой  повернулся  к
Чарльзу.
   - Боюсь, что вам предстоит еще одно испытание. Миссис Фримен уже  сгорает
от нетерпения - она жаждет услышать все свеженькие лаймские сплетни.
   Они  прошли  широким  коридором  и  оказались  на  просторной  лестничной
площадке, с которой открывался вид на внушительных размеров  вестибюль.  Его
убранство  почти  во  всем  соответствовало  новейшим  вкусам.  Однако   же,
спускаясь по ступеням пологой лестницы, навстречу ожидавшему в  почтительной
позе лакею, Чарльз чувствовал  себя  как  лев  в  железной  клетке;  его  не
покидало смутное ощущение униженности. Внезапно  он  испытал  прилив  острой
тоски по нежно им любимому Винзиэтту с его "дурацкими" старыми  картинами  и
нелепой прадедовской мебелью;  он  все  бы  отдал  за  вековую  прочность  и
надежность его  стен,  за  царившую  в  них  атмосферу  sa-voir-vivre(1).  В
отвлеченном         виде          теория          эволюции          казалась
необыкно---------------------------------------(1)  Умение  жить   (франц.).
венно заманчивой; на практике  же  она  оборачивалась  наглой,  выставленной
напоказ  вульгарностью,  такой   же   нестерпимой,   как   свежепозолоченные
коринфские колонны по обеим сторонам дверей в гостиную, у которых  Чарльз  и
его мучитель задержались на секунду ("Мистер  Смитсон,  сударыня!"),  прежде
чем переступить порог.
 
 
 
   38
 
   В думах потомков моих на мне отразится - как знать? - Век золотой, и  его
свет воссияет в веках; Тело и сердце умрут, но останется эта печать -  Иначе
стоит ли жить? Все мы лишь пепел да прах.
   А. Теннисок. Мод (1855)
 
   Когда Чарльз наконец покинул особняк Фрименов, на  город  уже  спустились
прохладные, свежие  сумерки;  повсюду  зажглись  газовые  фонари.  В  легком
вечернем  тумане  аромат  весенней  листвы  Гайд-парка  смешивался  с  давно
привычным запахом сажи. Стоя на широких  ступенях  парадного  входа,  Чарльз
вдохнул этот терпкий, чисто лондонский воздух и,  отпустив  поджидавший  его
экипаж, решил пройтись пешком.
   Еще без всякой определенной цели, он направился в сторону своего клуба на
площади Сент-Джеймс вдоль ограды Гайд-парка - той самой  массивной  чугунной
ограды, которая три недели спустя рухнула под напором разъяренной толпы  (на
глазах его смертельно  перепуганного  недавнего  собеседника)  и  тем  самым
ускорила принятие знаменитого Билля о реформе. Миновав ограду,  он  повернул
на Парк-лейн. Но эта улица была  так  запружена  каретами,  что  Чарльзу  не
захотелось по ней идти. Уличные пробки в викторианские времена  были  ничуть
не лучше нынешних, а шума от них было даже гораздо больше - колеса  делались
тогда с железными шинами, и все они  немилосердно  скрежетали  по  гранитной
брусчатке мостовой. Поэтому Чарльз решил срезать путь  и  свернул  наугад  в
одну из улиц, ведущих к центру Мейфэра. Туман тем временем  сгустился  -  не
настолько, чтобы поглотить все окружающее, но  достаточно  для  того,  чтобы
придать домам, экипажам, прохожим призрачную  расплывчатость  сновидений,  -
словно по городу шагал не он, а пришелец из иного мира,  некий  новоявленный
Кандид, воспринимающий только внешнюю оболочку  вещей  и  событий,  человек,
внезапно утративший чувство иронии.
   Без этой спасительной способности, одного  из  важнейших  своих  душевных
свойств  человек  становится   беззащитен,   словно   голый   среди   толпы;
приблизительно такое ощущение охватило  и  Чарльза.  Он  не  мог  бы  теперь
объяснить, что  заставило  его  искать  встречи  с  отцом  Эрнестины,  когда
довольно было послать ему письмо. Собственная  щепетильность  задним  числом
представлялась ему нелепой - впрочем,  столь  же  нелепыми  казались  и  все
рассуждения о бережливости, о необходимости урезать расходы,  сообразуясь  с
обстоятельствами. В те времена - и в особенности  по  вечерам,  когда  город
заволакивался туманом - состоятельные лондонцы предпочитали передвигаться не
пешком, а в экипаже; пешеходы по большей части были  из  низов.  Поэтому  на
пути Чарльзу встречались почти  сплошь  представители  малоимущих  сословий:
слуги из окрестных богатых домов, писари, приказчики, нищие, метельщики улиц
(весьма  распространенная   профессия   при   тогдашнем   обилии   лошадей),
разносчики, уличные мальчишки, случайные проститутки. Он знал, что любому из
них даже сто фунтов в год показались бы сказочным богатством; а между тем он
сам - полчаса назад - еще выслушивал сочувственные речи по поводу того,  как
тяжело ему будет сводить концы с концами, имея в двадцать пять  раз  больший
годовой доход.
   Чарльз   не   принадлежал   к   ранним   поборникам   социализма.    Свое
привилегированное  имущественное  положение  он  не  воспринимал  как  нечто
зазорное, поскольку сознавал, что  лишен  многих  других  привилегий.  И  за
доказательствами не надо было далеко ходить. Среди тех, кто обгонял его  или
попадался навстречу, он почти не видел недовольных судьбой, если не  считать
нищих - но от них этого требовали законы  ремесла:  иначе  им  не  стали  бы
подавать милостыню. Он же, напротив, был глубоко  несчастлив,  несчастлив  и
одинок. Положение обязывало его отгораживаться от  мира  громоздкими  лесами
условностей, и мысленно он сравнивал эти  леса  с  тяжеловесным  панцирем  -
причиной гибели гигантских древних пресмыкающихся: бронтозавров,  динозавров
и прочих ящеров.  Он  даже  замедлил  шаг,  задумавшись  об  этих  бесследно
вымерших чудовищах, а потом и вовсе остановился - бедное живое ископаемое...
Вокруг него сновали взад и вперед более гибкие, более приспособленные  формы
жизни;  они  кишели,  словно   амебы   под   микроскопом,   заполняя   своим
безостановочным движением узкую улочку между торговых рядов,  в  которую  он
забрел.
   Две шарманки играли  наперебой,  заглушая  друг  друга;  третий  бродячий
музыкант еще громче бренчал на банджо.  Продавцы  горячей  картошки,  свиных
ножек ("С пылу, с жару  -  пенни  за  пару!"),  жареных  каштанов.  Старуха,
торгующая спичками; еще одна, с корзинкой желтых нарциссов.  Водопроводчики,
точильщики, мусорщики в клеенчатых картузах, мастеровые в плоских квадратных
кепках;  и  целая  орава  уличной  мелюзги,  малолетних  оборвышей   -   кто
примостился на ступеньках, кто на  обочине  тротуара,  кто  стоял,  подпирая
фонарный столб; и все шныряли глазами по сторонам,  как  ястребы  в  поисках
добычи. Один из них замер на бегу - как все почти мальчишки, он был  босиком
и бегал взад-вперед, чтобы согреться,  -  и  пронзительно  свистнул  другому
сорванцу, который, размахивая пачкой цветных литографий, кинулся к  Чарльзу,
наблюдавшему из-за кулис эту людную сцену.
   Чарльз поспешно зашагал прочь, чтобы укрыться там,  где  потемнее.  Вслед
ему  раздался  визгливый  мальчишеский  голос,  во   всю   глотку   запевший
непристойную  балладу,   которая   пользовалась   особой   популярностью   в
описываемом нами году:
 
   Пойдем-ка со мною, красавчик милорд,
   Мы славно вдвоем посидим;
   Сперва опрокинем по кружке пивца,
   А после тир-ли-ди-ли-лим - ого-го!
   А после тир-ли-ди-ли-дим.
 
   Эта песенка, сопровождавшаяся гоготом и  издевательскими  выкриками,  еще
долго преследовала Чарльза; и, отойдя наконец на безопасное  расстояние,  он
понял, что в лондонском воздухе незримо присутствует еще  один  компонент  -
физически не такой ощутимый, как запах сажи, однако  столь  же  несомненный:
аромат греха. Дело было даже не  в  жалких  фигурах  проституток,  время  от
времени попадавшихся ему на пути: они провожали его взглядами, но приставать
к нему не решались (их отпугивал его  чересчур  благопристойный  вид  -  они
искали добычу помельче), - дело было в атмосфере  анонимности,  свойственной
большому городу; в ощущении, что здесь все можно скрыть и  утаить  и  самому
остаться незамеченным.
   Лайм был полон всевидящих глаз - Лондон же казался  населенным  слепцами.
Никто не глядел на Чарльза, никто не оборачивался ему вслед.  Он  был  почти
что невидимкой, как бы вовсе не существовал - и это наполняло  его  чувством
свободы, чувством скорее горьким, потому что на деле он  потерял  свободу  -
так же как потерял Винзиэтт. Все в  жизни  было  потеряно  -  и  все  вокруг
напоминало ему об этом.
   Мимо  торопливым  шагом  прошли  двое,  мужчина  и  женщина;  до  Чарльза
донеслась французская речь. Французы! У  него  мелькнула  мысль:  хорошо  бы
сейчас  оказаться  в  Париже...  вообще  где-нибудь  за  границей...   снова
попутешествовать... Куда бы деться, куда бы деться... Раз десять он повторил
в уме эти слова, но тут же мысленно одернул себя, коря за непрактичность, за
отсутствие чувства реальности и чувства долга.
   Он миновал длинный ряд конюшен - теперь на этом  месте  красуются  модные
одноквартирные коттеджи, а тогда царила обычная предвечерняя  суета:  конюхи
орудовали щетками и скребницами; из-под навеса  выводились  упряжки;  цокали
копытами  запрягаемые  лошади;  громко  насвистывал  кучер,  занятый  мытьем
кареты, - близилось время разъездов, когда наемные экипажи были нарасхват. И
Чарльзу  пришла  на  ум  теория,  поразившая  его   самого:   как   это   ни
парадоксально, простому люду живется веселее и  беззаботнее,  чем  господам;
низы втайне счастливее верхов. Вопреки утверждениям радикалов, будто  низшие
слои общества страдают и стонут под  гнетом  пресыщенных  самодуров-богачей,
Чарльз видел в них вполне  довольных  жизнью  паразитов.  Он  вспомнил,  как
несколько месяцев назад в Винзиэтте набрел на ежа. Он пошевелил его  тростью
- еж немедленно свернулся в клубок, и Чарльз разглядел  между  торчащими  во
все стороны колючками целый рой потревоженных блох.  В  тот  раз  натуралист
взял в нем верх, и этот неаппетитный симбиоз  пробудил  скорее  любопытство,
чем отвращение; теперь же ему показалось, что  роль  ежа  в  этом  прообразе
сосуществования и взаимозависимости двух  миров  отведена  ему  самому,  что
единственное доступное ему средство самозащиты -  свернуться,  притворившись
мертвым, и ощетинить иголки своих легко уязвимых аристократических чувств.
   Некоторое время спустя он поравнялся с  лавкой  скобяных  товаров  и  там
помедлил, глядя сквозь стекло на лавочника в котелке и  холщовом  переднике;
он отсчитывал свечи девочке лет десяти, которая стояла  перед  прилавком  на
цыпочках, сжимая в покрасневшем кулачке приготовленные заранее деньги.
   Торговля. Коммерция. При воспоминании  о  предложенной  ему  сделке  лицо
Чарльза  вспыхнуло  краской   стыда.   Теперь   он   ясно   видел   всю   ее
оскорбительность; предложить ему нечто  подобное  можно  было  только  питая
откровенное презрение к его классу. Не мог же Фримен  не  понимать,  что  из
Чарльза не получится торговец, что он не годится на роль лавочника. И сам он
должен был сразу же ответить хладнокровным и категорическим отказом; но  мог
ли он решиться на это, если торговое  дело  тестя  составляло  источник  его
собственного будущего благополучия? Вот мы и подошли вплотную  к  тому,  что
возмущало Чарльза больше всего, что разъедало сейчас его душу: он чувствовал
себя марионеткой в руках родителей  невесты,  мужем-товаром,  покупаемым  за
деньги. Его не утешало то обстоятельство, что такого рода браки были  в  его
кругу не редкость - они опирались на традицию, идущую от тех  времен,  когда
брак по расчету рассматривался как  чисто  деловой  контракт:  одна  сторона
предлагала  титул,  другая  деньги,  и  оба  супруга  обязывались  соблюдать
основные  пункты  договора  -  но  никак  не  более  того.  Однако   времена
изменились; брак т