приспособленных,  и  притом  наделенная  безграничной
свободой воли. Не будь у него столь надежной  опоры,  разве  рискнул  бы  он
пуститься в столь опасное плаванье? Я злоупотребляю метафорами, но таков  уж
был ход мыслей Чарльза.
   Итак, опираясь на свободу воли с той же силой, что  и  на  свою  ясеневую
палку, он спустился с холма в  город.  Всякое  физическое  влечение  к  этой
девушке он отныне беспощадно подавит -  на  то  у  него  свобода  воли.  Все
дальнейшие просьбы о личном свидании он будет категорически отвергать  -  на
то у него свобода воли. Все ее дела он поручит миссис Трэнтер - на то у него
свобода воли. И потому он может, даже обязан, и впредь держать  Эрнестину  в
неведении - на то у  него  свобода  воли.  К  тому  времени,  когда  впереди
показался "Белый Лев", свобода воли привела его в такое  состояние,  что  он
начал восхищаться самим собой  и  ему  осталось  только  поздравить  себя  с
успешным переводом Сары в разряд явлений своего прошлого.
   Необыкновенная  молодая  женщина,  необыкновенная  молодая   женщина.   И
совершенно загадочная. Он решил,  что  в  этом  и  состоит  -  или,  вернее,
состояла - ее привлекательность. Никогда не знаешь, чего от нее ожидать.  Он
не понимал, что она  обладала  двумя  качествами,  столь  же  типичными  для
англичан, сколь его собственная смесь иронии  и  подчинения  условностям.  Я
имею в виду страстность и воображение. Первое качество Чарльз,  быть  может,
начал смутно осознавать, второе - нет. Да и не мог, потому что  на  эти  оба
качества Сары эпоха наложила запрет, приравняв  первое  к  чувственности,  а
второе - просто к причудам.  Это  двойное  уравнение,  посредством  которого
Чарльз отмахнулся от Сары, как раз и составляло его  величайший  изъян  -  и
здесь он поистине дитя своего века.
   Теперь предстояла еще встреча с жертвой обмана, с живым укором, то есть с
Эрнестиной. Но, возвратившись в гостиницу, Чарльз узнал, что на  помощь  ему
пришла родня.
   Его ожидала телеграмма. Она была из Винзиэтта, от дяди. "Безотлагательные
дела" требовали его немедленного приезда. Боюсь, что,  прочитав  телеграмму,
Чарльз улыбнулся,  он  даже  чуть  было  не  расцеловал  оранжевый  конверт.
Телеграмма на время избавляла его от затруднений, от необходимости и  дальше
прибегать ко лжи в форме умолчания. Она явилась как нельзя более кстати.  Он
навел справки... Поезд отправляется ранним утром следующего дня из Эксетера,
в то время  ближайшей  к  Лайму  железнодорожной  станции,  что  давало  ему
отличный предлог тотчас же уехать и провести там ночь. Он велел нанять самую
быстроходную рессорную двуколку. Он сам будет  править  лошадью.  Ему  очень
хотелось как можно скорее отправиться в путь, ограничившись лишь запиской  к
миссис Трэнтер. Но это было бы слишком трусливо. Поэтому он взял  телеграмму
и перешел улицу.
   Добрая старушка страшно  взволновалась,  ибо  от  телеграмм  она  ожидала
только дурных известий. Эрнестина, менее суеверная, просто рассердилась. Она
сочла, что со стороны дяди Роберта "очень стыдно" таким способом разыгрывать
из себя великого визиря. Она не сомневалась, что не случилось ровно  ничего,
что это просто прихоть, стариковский каприз, хуже того - что  дядя  завидует
их молодой любви.
   Она, разумеется, уже побывала в Винзиэтте  вместе  с  родителями,  и  сэр
Роберт ей совсем не понравился. Возможно, потому,  что  ее  там  внимательно
изучали; или потому, что дядя, потомок многих поколений  сельских  сквайров,
обладал - по меркам буржуазного Лондона  -  весьма  дурными  манерами  (хотя
менее суровый критик назвал бы их приятно-эксцентричными); возможно, потому,
что она сочла дом просто  старым  сараем  с  ужасающе  старомодной  мебелью,
картинами и портьерами; возможно, еще и потому,  что,  как  она  выразилась,
дядюшка до того обожал Чарльза, а Чарльз был до того  раздражающе  послушным
племянником, что она положительно начала его ревновать; но  главным  образом
потому, что она испугалась.
   Познакомиться с нею пригласили дам из  соседних  имений.  Хотя  Эрнестина
отлично знала, что ее отец может скупить всех их  отцов  и  мужей  со  всеми
потрохами, ей казалось, что на нее смотрят свысока (на самом деле ей  просто
завидовали) и незаметно подпускают ей  шпильки.  К  тому  же  ей  отнюдь  не
улыбалась  перспектива  навсегда  обосноваться  в  Винзиэтте,  хоть  это   и
позволяло помечтать по меньшей мере об одном способе распорядиться по своему
усмотрению частью ее огромного приданого - а именно, избавиться от всех этих
нелепых, украшенных завитушками деревянных кресел (настолько древних, что им
вообще цены не было), от мрачных буфетов (эпохи Тюдоров), от траченных молью
обоев (гобеленов) и потускневших  картин  (в  том  числе  двух  кисти  Клода
Лоррена и одной Тинторетто), которые не снискали ее одобрения.
   Поведать Чарльзу о своей неприязни к дяде она не осмелилась, а на  прочие
объекты своего недовольства намекала скорее с юмором,  нежели  с  сарказмом.
Едва ли следует ее за это винить. Подобно многим дочерям богатых родителей -
и в прежние времена, и теперь - она не отличалась никакими талантами,  кроме
общепринятого хорошего вкуса... то есть умела потратить большие суммы  денег
у портних, модисток и в мебельных лавках. Это была  ее  стихия,  а  так  как
другой у нее не было,  она  предпочитала,  чтобы  в  эти  пределы  никто  не
вторгался.
   Чарльз страшно спешил и потому смирился с молчаливым упреком  и  капризно
надутыми  губками  Тины  и  уверил  ее,  что  примчится  обратно  столь   же
незамедлительно, как сейчас уезжает. Он, по правде говоря, догадывался,  для
чего так срочно понадобился дяде; на это уже  робко  намекали  в  Винзиэтте,
когда он был там с Эрнестиной и ее родителями... чрезвычайно  робко,  потому
что дядя был застенчив. Речь шла о том, чтобы Чарльз со своей молодой  женой
поселился у него - они могли бы отделать для себя восточный флигель.  Чарльз
знал, что дядя имеет в виду не одни лишь  наезды  от  случая  к  случаю;  он
хотел, чтобы Чарльз  поселился  там  постоянно  и  начал  учиться  управлять
имением.  Однако  жизнь  в  доме  дяди  прельщала  Чарльза  не  больше,  чем
Эрнестину, хотя он и не сознавал, до какой степени  ей  все  это  чуждо.  Он
просто был уверен, что ничего хорошего из этого не получится, что дядя будет
колебаться между обожанием  и  неодобрением...  а  Эрнестине  нелегко  будет
привыкнуть к Винзиэтту - она слишком молода, и кроме того,  ей  не  позволят
стать в нем полновластною хозяйкой. Но дядя по секрету дал ему  понять,  что
Винзиэтт слишком велик для одинокого холостяка и что,  возможно,  ему  будет
лучше в менее  поместительном  доме.  По  соседству  не  было  недостатка  в
подходящих домах меньших размеров, а некоторые из них даже составляли  часть
имения и сдавались в  аренду.  Один  такой  особняк  елизаветинских  времен,
расположенный в деревне Винзиэтт, был виден  из  окон  большого  господского
дома.
   Чарльз подумал, что старик  устыдился  своего  эгоизма  и  позвал  его  в
Винзиэтт, чтобы предложить ему либо этот особняк, либо большой дом. И  то  и
другое он счел бы вполне приемлемым. Ему было все равно, лишь бы не жить под
одной крышей с дядей. Он был  уверен,  что  старого  холостяка  можно  будет
сплавить в любой из этих домов, ибо сейчас он  подобен  нервному  наезднику,
который подъехал к препятствию и хочет, чтобы ему  помогли  это  препятствие
преодолеть.
   Поэтому в конце краткой трехсторонней конференции  на  Брод-стрит  Чарльз
испросил разрешения сказать Эрнестине несколько слов наедине, и  как  только
за тетей Трэнтер закрылась дверь, поделился с ней своими подозрениями.
   - Но почему он не сказал об этом раньше?
   - Дорогая Тина, боюсь, что это дядя Боб в своем репертуаре.  Но  скажите,
что мне ему отвечать?
   - А какой дом предпочитаете вы?
   - Любой, который вы захотите. Или, с таким же успехом, ни тот ни  другой.
Хотя он, конечно, обидится...
   Эрнестина пробормотала сдержанное проклятье по  адресу  богатых  дядюшек.
Тем не менее перед ее умственным взором все же возникла картина:  она,  леди
Смитсон, в Винзиэтте, обставленном по ее вкусу, - быть  может,  потому,  что
сейчас она сидела в довольно тесной  непарадной  гостиной  тети  Трэнтер.  В
конце концов, титул нуждается в оправе. А  если  отвратительного  старикашку
благополучно выдворить из дома... и к тому же он стар. И ведь надо считаться
с дорогим Чарльзом. И с родителями, которым она так обязана...
   - Этот домик в деревне - не тот, мимо которого мы проезжали?
   - Да, вы, наверно, помните, у него такие живописные старинные фронтоны...
   - Живописные, если смотреть на них снаружи.
   - Конечно, его надо будет привести в порядок.
   - Как он называется?
   - Местные жители называют его Маленький дом. Но это  всего  лишь  в  виде
сравнения с большим. Я уже много лет в нем не был, но, по-моему, он  гораздо
просторнее, чем кажется.
   - Знаю я эти старые дома.  Множество  жалких  комнатушек.  По-моему,  все
елизаветинцы были карликами.
   Чарльз улыбнулся (хотя ему следовало бы внести  поправку  в  ее  странные
представления об архитектуре эпохи Тюдоров) и обнял ее за плечи.
   - В таком случае, сам Винзиэтт?
   Она посмотрела ему прямо в глаза из-под своих изогнутых бровей.
   - Вы этого хотите?
   - Вы знаете, что он для меня значит.
   - Я могу отделать его по своему вкусу?
   - По мне, так вы можете сровнять его с землей и  возвести  на  его  месте
второй Хрустальный дворец
   - Чарльз! Перестаньте шутить!
   Она высвободилась из его объятий, но вскоре в знак прощения подарила  ему
поцелуй, и он с легким сердцем удалился. Что до Эрнестины, то она  поднялась
наверх и достала свою коллекцию каталогов торговых фирм.
 
 
 
   23
 
   Стал буковым стволом
   Тот, кто гостил за дедовым столом
   Томас Гарди. Превращения
 
   Коляска, верх которой откинули, чтобы  Чарльз  мог  насладиться  весенним
солнцем, миновала  сторожку  привратника.  У  открытых  ворот  его  встретил
молодой Хокинс, а старая миссис Хокинс лучилась застенчивой улыбкой, стоя  в
дверях коттеджа. Чарльз  велел  младшему  кучеру,  который  встречал  его  в
Чиппенхеме, а теперь сидел на козлах рядом с Сэмом, на минутку остановиться.
Между этой старушкой и Чарльзом  установились  особые  отношения.  Годовалым
ребенком лишившись матери, Чарльз в детстве  вынужден  был  довольствоваться
различными ее заместительницами, и когда он гостил в Винзиэтте, привязался к
вышеупомянутой миссис Хокинс, которая в те дни значилась старшей прачкой, но
по своим заслугам и популярности на нижних этажах дома уступала одной только
августейшей экономке. Возможно,  симпатия  Чарльза  к  миссис  Трэнтер  была
отзвуком его  ранних  воспоминаний  об  этой  простой  женщине  -  настоящей
Бавкиде, - которая  теперь  приковыляла  к  садовым  воротам,  чтобы  с  ним
поздороваться.
   Ему пришлось отвечать на жадные расспросы о предстоящей свадьбе и в  свою
очередь спросить об ее детях. Старушка, казалось, беспокоилась о нем  больше
обыкновенного,  и  в  глазах  ее  он  заметил   ту   тень   жалости,   какую
добросердечные бедняки порой питают  к  привилегированным  богачам.  Издавна
знакомая ему жалость, которой  простодушная,  но  умная  крестьянка  одаряла
бедного  сиротку,  оставшегося  на  попечении  нечестивого  отца  -  ибо  до
Винзиэтта доносились темные слухи  о  том,  как  его  родитель  наслаждается
радостями жизни в Лондоне. Сейчас  это  молчаливое  сочувствие  казалось  на
редкость неуместным, но Чарльза оно даже позабавило Все это  происходило  от
любви к  нему;  да  и  остальное  -  и  аккуратный  садик  при  сторожке,  и
раскинувшийся за ним парк, и купы старых деревьев, каждая из которых  носила
свое, нежно любимое название - Посадка Карсона, Курган Десяти Сосен, Рамильи
(деревья, посаженные в честь этой битвы), Дуб с Ильмом, Роща Муз и множество
других, знакомых Чарльзу не хуже названий частей его тела, и большая липовая
аллея, и чугунная ограда  -  словом,  все  имение,  казалось,  в  этот  день
полнилось любовью к нему. Он улыбнулся старой прачке.
   - Мне пора. Дядя меня ждет.
   На лице миссис Хокинс мелькнуло такое выражение, словно она  не  позволит
так просто от себя отделаться, но прислуга взяла верх  над  заместительницей
матери. Она удовлетворилась тем, что погладила его руку, лежавшую на  дверце
кареты.
   - Да, мистер Чарльз. Он вас ждет.
   Кучер легонько стегнул коренника  по  крупу,  и  коляска,  поднявшись  по
невысокому склону, въехала в узорчатую тень  еще  не  успевших  распуститься
лип. Вскоре подъездная  дорожка  выровнялась,  хлыст  снова  лениво  стегнул
гнедую по задней ноге, и обе лошади, вспомнив, что ясли уже  близко,  резвой
рысью пустились вперед. Быстрый веселый скрежет  стянутых  железными  шинами
колес, легкое поскрипывание плохо смазанной оси, вновь ожившая привязанность
к миссис Хокинс, уверенность в том, что скоро он будет по-настоящему владеть
этим пейзажем, - все это пробудило в Чарльзе невыразимое ощущение счастливой
судьбы и порядка, слегка поколебленное его пребыванием в Лайме. Этот  клочок
Англии и он, Чарльз, составляют единое целое, у них общие обязанности, общая
гордость, общий вековой уклад. Коляска миновала группу  дядиных  работников.
Кузнец Эбенезер  стоял  возле  переносной  жаровни  и  колотил  молотком  по
согнутой перекладине чугунной ограды,  которую  он  выпрямлял.  Позади  него
коротали время два лесничих и древний старик, который все еще носил  смок  и
допотопную шляпу времен своей юности.  Это  был  старый  Бен,  отец  кузнеца
Эбенезера, ныне один из десятка престарелых пенсионеров  имения,  которые  с
разрешения хозяина по-прежнему жили здесь и пользовались правом  разгуливать
по его землям так же беспрепятственно, как  и  он  сам:  нечто  вроде  живой
картотеки истории Винзиэтта за последние восемьдесят лет, к чьей  помощи  до
сих пор нередко прибегали.
   Все четверо повернулись к коляске и приветствовали Чарльза, подняв руки и
шляпы. Чарльз, как истый феодальный владыка, милостиво  махнул  им  в  ответ
рукой. Он знал всю их жизнь так же, как они знали его жизнь. Он  даже  знал,
как погнулась перекладина - знаменитый Иона,  дядин  любимый  бык,  атаковал
ландо миссис Томкинс. "Так ей и надо, - говорилось в  дядином  письме,  -  в
другой  раз  не  будет  мазать  губы  красной  краской".  Чарльз  улыбнулся,
вспоминая, как в своем ответе  сухо  осведомился,  почему  такая  интересная
вдова одна без всякой спутницы ездит в Винзиэтт...
   Но восхитительней всего было возвращение  к  бесконечному  и  неизменному
сельскому покою.  Необъятные  весенние  луга  на  фоне  Уилтширских  холмов,
стоящий вдали дом, выкрашенный в серый  и  бледно-желтый  цвета,  гигантские
кедры и знаменитые пурпуролистные буки (все пурпуролистные  буки  знамениты)
возле западного флигеля, почти незаметный ряд конюшен с деревянной  башенкой
и часами - белым восклицательным знаком среди ветвей. Эти  часы  на  конюшне
были неким символом, и хотя - несмотря на телеграмму - в  Винзиэтте  никогда
не случалось ничего безотлагательного и зеленые  сегодня  тихо  вливались  в
зеленые завтра, а единственным реальным временем было солнечное, и хотя,  за
исключением сенокоса и жатвы, здесь  всегда  был  избыток  рабочих  рук  при
недостатке работы, ощущение порядка было почти машинальным, так глубоко  оно
укоренилось, так велика была уверенность, что он нерушим и  всегда  пребудет
столь же благостным и божественным. Одному только небу (и  Милли)  известно,
что в сельской  местности  встречалась  такая  же  отвратительная  нищета  и
несправедливость, как в Шеффилде и Манчестере,  но  в  окрестностях  больших
английских поместий их не было - возможно, всего лишь потому,  что  помещики
любили ухоженных крестьян не меньше, чем ухоженные поля и домашний скот.  Их
сравнительно хорошее обращение со своими многочисленными  работниками  было,
возможно, всего лишь побочным продуктом их любви  к  красивым  пейзажам,  но
подчиненные от этого  только  выигрывали.  Мотивы  современного  "разумного"
управления, вероятно, не  более  альтруистичны.  Одни  добрые  эксплуататоры
интересовались    Красивым    Пейзажем,    другие    интересуются    Высокой
Производительностью.
   Когда коляска выехала из липовой аллеи и огороженные  пастбища  сменились
более ровными лужайками и  кустарниками,  а  подъездная  дорожка  изогнулась
длинной дугой, ведущей к  фасаду  дома  -  постройке  в  классическом  стиле
Палладио, не слишком  безжалостно  исправленной  и  дополненной  молодящимся
Уайэттом, - Чарльз почувствовал, что и в самом  деле  вступает  во  владение
своим наследством. Ему  казалось,  что  это  объясняет  всю  его  предыдущую
праздную жизнь, его заигрывание с религией, с наукой,  с  путешествиями;  он
все время ждал этой минуты... этого, так сказать, призыва  взойти  на  трон.
Нелепое  приключение  на  террасах  было  забыто.  Бесконечные  обязанности,
сохранение этого мира и порядка ждали его  впереди,  подобно  тому  как  они
ждали стольких молодых представителей его семьи в прошлом. Долг  -  вот  его
настоящая жена, его Эрнестина и его  Сара,  и  он  выпрыгнул  из  кареты  ей
навстречу так же радостно, как сделал бы мальчик вдвое его моложе.
   Однако его встретила пустая прихожая. Он бросился  в  гостиную,  надеясь,
что там его с улыбкой ожидает дядя. Но и  эта  комната  была  пуста.  Что-то
странное в ней  на  мгновенье  озадачило  Чарльза.  Потом  он  улыбнулся.  В
гостиной появились новые гардины и новые ковры - да,  да,  ковры  тоже  были
новые. Эрнестина была бы недовольна, что ее лишили права выбора, но можно ли
придумать более  ясное  доказательство,  что  старый  холостяк  намеревается
изящно передать им в руки факел?
   Однако изменилось и что-то  еще.  Прошло  несколько  секунд,  прежде  чем
Чарльз понял, что именно. Бессмертная дрофа была  изгнана,  и  на  месте  ее
стеклянной витрины теперь красовалась горка с фарфором.
   Но он все еще не догадывался.
   Равным образом он не догадывался - да, впрочем, и не  мог  догадаться,  -
что произошло с Сарой, когда она рассталась с ним  накануне.  Быстро  пройдя
лес, она достигла места, откуда обычно сворачивала на  верхнюю  тропинку,  с
которой  ее  не  могли  увидеть  обитатели  сыроварни.  Наблюдатель  мог  бы
заметить, что она замешкалась, а если бы он еще был наделен таким же  острым
слухом, как и Сара, то догадался бы почему: со стороны сыроварни,  футов  на
сто ниже тропы, между деревьями раздавались голоса. Сара молча и неторопливо
шагала вперед, пока не подошла к большому кусту остролиста,  сквозь  который
ей была видна задняя стена дома. Некоторое время Сара стояла  неподвижно,  и
по лицу ее никак нельзя было прочесть ее мысли. Потом  что-то  происходившее
внизу возле коттеджа заставило ее шагнуть  вперед.  Но  вместо  того,  чтобы
скрыться в лесу, она смело вышла из-за куста и двинулась вперед по тропинке,
соединявшейся  с  проезжей  дорогой  над  сыроварней.  Таким  образом,   она
появилась прямо перед  глазами  двух  женщин,  стоявших  у  двери,  одна  из
которых, с корзиной в руках, по-видимому, собралась уходить.
   На тропинке появилась одетая в черное Сара. Не глядя вниз на дом и на эти
две пары изумленных глаз, она  быстро  пошла  вперед  и  скрылась  за  живой
изгородью, окружавшей поле над сыроварней.
   Одна из женщин, стоявших внизу,  была  жена  сыровара.  Вторая  -  миссис
Фэрли.
 
 
 
   24
 
   Я однажды  слышал,  будто  типичным  викторианским  присловьем  было  "Не
забывайте, что он ваш дядя".
   Дж. М. Янг. Викторианские очерки
 
   - Это чудовищно. Чудовищно. Я уверена, что он потерял рассудок.
   - Он потерял чувство меры. А это не совсем одно и то же.
   - Но почему именно сейчас?
   - Милая Тина, Купидон известен своим презрением к чужим удобствам.
   - Вы прекрасно знаете, что дело вовсе не в Купидоне.
   - Боюсь, что именно в нем. Старые сердца наиболее чувст