сего жертвами своих низменных  побуждений.  Надеюсь,  вы
понимаете, к чему я клоню; все это имеет прямое касательство к вам - начиная
с сегодняшнего  дня,  будь  он  неладен.  Если  вы  станете  лучше,  щедрее,
милосерднее, вы сможете заслужить прощение.
   Но если вы станете черствее и эгоистичнее, вы будете вдвойне обречены.
   Под этим требовательным, беспощадным взглядом Чарльз опустил глаза.
   - Моя совесть уже прочла мне похожее наставление  -  хотя  гораздо  менее
убедительно.
   - Тогда - аминь. Jacta alea est(1). - Доктор взял со стола свою  шляпу  и
саквояж и пошел к двери. Но у порога он  замешкался  -  и  протянул  Чарльзу
руку. - Желаю вам благополучно... отойти от Рубикона.
   Чарльз, словно утопающий, схватился за протянутую руку. Он  хотел  что-то
сказать, но не смог.  На  секунду  Гроган  крепче  сжал  его  ладонь,  потом
повернулся и открыл дверь. На прощанье он еще раз взглянул на Чарльза,  чуть
заметно усмехнувшись глазами.
   - Если вы не уберетесь отсюда в течение часа, я явлюсь опять и захвачу  с
собой здоровый кнут.
   Чарльз насторожился - но лукавый  блеск  в  глазах  доктора  не  исчезал.
Тогда, с виноватой улыбкой, которая не очень ему удалась, он склонил  голову
в знак согласия. Дверь за доктором затворилась.
   И Чарльз остался наедине с прописанным ему лекарством.
 
 
 
   54
 
   Летучий южный ветер стих,
   И хладом веет на меня
   Артур Хью Кааф.
   Осенняя песня (1841)
 
   Справедливости ради следует упомянуть, что  перед  тем,  как  выехать  из
"Белого Льва", Чарльз  распорядился  отыскать  Сэма.  Ни  в  конюшне,  ни  в
соседнем трактире его не оказалось. Чарльз догадывался, где  он  скрывается,
но туда послать за ним не мог - и потому покинул  Лайм,  так  и  не  повидав
своего бывшего слугу. Он вышел во двор, уселся в экипаж и  тут  же  задернул
шторы. Карета тащилась, словно погребальные дроги, и только мили  через  две
Чарльз решился вновь поднять шторы и  впустить  внутрь  косые  лучи  солнца,
клонившегося       к       закату,       -       было        уже        пять
---------------------------------------(1)  Жребий  брошен   (лат.)   часов.
Солнечные блики заиграли на грязноватых крашеных стенках, на вытертой обивке
сиденья, и в карете сразу стало повеселее.
   Но на душе у  Чарльза  повеселело  далеко  не  сразу.  Однако  чем  далее
отъезжал он от Лайма, тем сильнее укреплялось в нем чувство,  будто  с  плеч
его свалился тяжелый груз: он  проиграл  сражение,  но  все-таки  он  выжил.
Суровый наказ Грогана - всей оставшейся  жизнью  подтвердить  справедливость
совершенного шага - он  принял  беспрекословно.  Но  посреди  сочной  зелени
девонширских полей  и  цветущих  по-весеннему  живых  изгородей  собственное
будущее представлялось ему таким же цветущим и плодородным - да и мыслимо ли
было иначе? Впереди его ждала новая жизнь, быть  может,  новые  превратности
судьбы, но он не страшился их. Чувство вины  было  почти  что  благотворным:
предстоящее искупление этой вины сообщало его жизни дотоле отсутствовавший в
ней смысл.
   Ему пришло на память одно древнеегипетское  изваяние,  которое  он  видел
когда-то в Британском музее. Оно изображало фараона и его жену - одной рукой
она обнимала его за талию, другою опиралась на его плечо.  Эта  скульптурная
группа всегда казалась Чарльзу воплощением супружеской  гармонии  и  полного
единства - особенно, пожалуй, потому, что обе фигуры были высечены  резчиком
из одного гранитного монолита.  Для  себя  и  Сары  он  хотел  бы  такой  же
гармонии; окончательная  проработка  деталей  еще  предстояла,  но  исходный
материал был налицо.
   И он предался конкретным, практическим мыслям  о  будущем.  Прежде  всего
надо перевезти Сару в Лондон и устроить подобающим образом. И как только  он
распорядится делами - продаст свой дом в Кенсингтоне, пристроит на  хранение
имущество, - они уедут за границу... сначала, пожалуй, в Германию, а на зиму
куда-нибудь на юг, во Флоренцию или в Рим (если беспорядки в Италии этому не
воспрепятствуют), а то и  в  Испанию.  Гранада!  Альгамбра!  Лунный  свет...
откуда-то  издали  доносится  цыганское  пенье...  ее  нежные,   благодарные
глаза... и комната, напоенная ароматом жасмина... и ночь без сна, и они друг
у друга в объятиях, только они вдвоем, как изгнанники, отчужденные от  всего
мира, но слитые в своем изгнании, неразделимые в своем одиночестве.
   Спустилась ночь. Чарльз высунулся  в  окно  и  увидел  в  отдалении  огни
Эксетера. Он крикнул кучеру отвезти его сперва в семейный отель  Эндикоттов,
потом откинулся на  сиденье  в  сладостном  предвкушении  встречи  с  Сарой.
Разумеется, никаких плотских мотивов; не стоит  портить  впечатление;  нужно
сделать хотя бы небольшую уступку чувствам Эрнестины -  и  пощадить  чувства
Сары. Но перед его глазами вновь возникла восхитительная живая картина - они
смотрят друг на друга в трепетном молчании, их руки сплелись...
   Карета остановилась. Велев кучеру подождать,  Чарльз  вошел  в  вестибюль
отеля и постучал в дверь миссис Эндикотт.
   - Ах, это вы, сэр!
   - Мисс Вудраф ожидает меня. Я сам к ней поднимусь.
   И он уже направился к лестнице.
   - Да ведь барышня уехала, сэр!
   - Как уехала? Вы хотите сказать - ушла?
   - Нет, сэр, уехала. - У  него  опустились  руки.  -  В  Лондон,  утренним
поездом.
   - То есть как... Вы уверены?
   - Чем хотите поручусь, сэр. Я своими ушами слышала, как  она  приказывала
кучеру свезти ее на станцию. Он еще спросил, к какому поезду, а она ответила
- к лондонскому. Доподлинно вам говорю. - Миссис Эндикотт подошла поближе. -
Я, признаться, сама удивилась, сэр. У нее еще за три дня вперед заплачено.
   - Но она оставила адрес? Какую-нибудь записку?
   - Ни строчки не оставила, сэр. Ни словечком не обмолвилась, куда едет.  -
Отрицательная оценка за поведение, которую миссис Эндикотт решила  выставить
Саре, явно зачеркивала предыдущую положительную - за невостребованные  назад
деньги.
   - И ничего не просила мне передать?
   - Честно вам сказать, сэр, я подумала, что она с вами уезжает. Вы уж меня
извините за такую смелость.
   Стоять дольше было невозможно.
   - Вот моя карточка. Если вы  получите  от  нее  какое-либо  известие,  не
откажите в любезности снестись со мной. Только непременно. Вот,  пожалуйста,
возьмите на марки... и за труды.
   Миссис Эндикотт подобострастно улыбнулась.
   - О, сэр, благодарю вас. Всенепременно дам вам знать. Он вышел на улицу -
и тут же воротился.
   - Скажите, не приходил сегодня утром человек от меня? С письмом и пакетом
для мисс Вудраф? - Миссис Эндикотт посмотрела на него с озадаченным видом. -
Рано утром, в девятом часу? -  Лицо  хозяйки  сохраняло  то  же  недоуменное
выражение. Затем она потребовала к себе Бетти Энн, которая  явилась  и  была
допрошена с пристрастием... но Чарльз не выдержал и спасся бегством.
   В карете он откинулся на спинку сиденья  и  закрыл  глаза.  Им  овладело,
состояние  полнейшей  апатии  и  безволия.   Если   бы   не   его   дурацкая
щепетильность, если бы он в тот же вечер вернулся к  ней...  но  Сэм!  Каков
мерзавец! Вор! Шпион! Неужели его подкупил мистер Фримен? Или  он  пошел  на
преступление в отместку за то, что ему  было  отказано  в  деньгах,  в  этих
несчастных трех сотнях? Сцена, которую Сэм закатил хозяину в  Лайме,  теперь
обрела для Чарльза смысл - очевидно, Сэм предполагал, что по  возвращении  в
Эксетер его предательство раскроется; стало быть, он прочел письмо к Саре...
В темноте лицо Чарльза залилось краской. Он шею  свернет  негодяю  -  только
попадись он ему! На секунду его обуяло желание  заявить  на  своего  бывшего
лакея в полицию, предъявить ему обвинение...  в  чем?  Ну,  в  воровстве  по
крайней мере. Но тут же он осознал всю  бесполезность  подобной  затеи.  Что
толку преследовать Сэма, если это не поможет вернуть Сару?
   В беспросветном мраке, сгустившемся вокруг него, мерцал один-единственный
огонек. Она уехала в Лондон; она знает, что он живет в Лондоне. Но если  она
уехала туда с целью, как заподозрил однажды  доктор  Гроган,  постучаться  к
нему в двери, то не разумнее ли было с этой целью возвратиться в  Лайм?  Она
ведь думала, что он там. Да,  но  разве  он  не  убедил  себя,  что  все  ее
намерения возвышенны и благородны? Она отвергла его - и теперь, должно быть,
полагает, что простилась с ним навсегда... Огонек блеснул - и погас.
   В ту ночь Чарльз, впервые за много лет,  преклонил  колени  у  постели  и
помолился. Суть молитвы сводилась к тому, что он отыщет ее  -  отыщет,  даже
если бы пришлось искать до конца дней.
 
 
 
 
   55
 
   - Он спит и видит сон, - сказал Двойняшечка - И как ты думаешь,  кого  он
видит во сне?
   - Этого никто не может знать, - ответила Алиса
   - Он видит во сне тебя! - воскликнул Двойняшечка, с торжеством захлопав в
ладоши - А если он перестанет видеть тебя во сне, как ты думаешь, что будет?
   - Ничего не будет, - сказала Алиса
   - А вот и будет, - самодовольно возразил Двойняшечка - Будет то, что тебя
не будет. Ведь если он видит тебя во сне, ты просто одно из его сновидений.
   - И если Короля разбудить, - вмешался Двойнюшечка, - то  его  сновидениям
конец, и ты - фук! - погаснешь, как свечка!
   - Нет, не погасну! - возмущенно крикнула Алиса.
   Льюис Кэрролл. Зазеркалье (1872)
 
   На другое утро Чарльз приехал на станцию до  смешного  рано;  сперва  ему
пришлось самолично проследить за тем, как  его  вещи  грузились  в  багажный
вагон - не слишком джентльменское занятие, - а потом он отыскал пустое  купе
первого класса и, расположившись, стал с нетерпеньем ждать отхода поезда.  В
купе несколько раз заглядывали другие  пассажиры,  но  быстро  ретировались,
перехватив тот леденящий взгляд - взгляд Медузы Горгоны  ("прокаженным  вход
воспрещен"), - которым англичане  умеют,  как  никто,  встречать  непрошеных
пришельцев. Раздался свисток паровоза, и Чарльз совсем было обрадовался, что
проведет дорожные часы  в  одиночестве.  Но  в  последний  момент  за  окном
возникло лицо, обросшее осанистой бородой, и в ответ на свой холодный взгляд
Чарльз получил еще более холодный  взгляд  человека,  которому  важно  одно:
успеть сесть.
   Запоздалый пассажир, пробормотав  сквозь  зубы:  "Прошу  прощенья,  сэр",
прошел вперед, в дальний конец купе, и уселся в углу. Это  был  мужчина  лет
сорока, в плотно надвинутом на лоб  цилиндре;  он  сидел  напротив  Чарльза,
упершись ладонями в колени и с  шумом  переводя  дух.  В  нем  чувствовалась
какая-то вызывающая, чуть ли не агрессивная самоуверенность; вряд ли это мог
быть джентльмен... скорее  какой-нибудь  дворецкий  с  претензиями  (правда,
дворецкие   не   ездят   первым   классом)   или   преуспевающий    бродячий
сектант-проповедник - из тех, что мечтают о славе Сперджена и обращают  души
в истинную веру, не гнушаясь запугиваниями, обличениями и дешевой  риторикой
вечного проклятия.  Пренеприятный  господин,  подумал  Чарльз;  увы,  весьма
типичный для своего  времени...  если  только  он  вздумает  навязываться  с
разговорами, его надо будет немедленно - и недвусмысленно - осадить.
   Как бывает, когда мы исподтишка наблюдаем за незнакомыми людьми и  строим
на их счет догадки, Чарльз был застигнут на месте преступления -  и  тут  же
получил  по  заслугам.  Брошенный  на  него  косой  взгляд  содержал  четкую
рекомендацию не распускать глаза куда не следует. Чарльз  поспешно  устремил
взор в окно и постарался утешить себя тем, что по крайности его попутчик так
же не расположен к дорожным знакомствам, как и он сам.
   Мало-помалу ритмичное покачиванье стало убаюкивать Чарльза,  навевая  ему
сладкие грезы. Лондон, конечно, город большой, но скоро ей придется заняться
поисками  работы,  и  тогда...  Было  бы  время,  деньги  и  усердие!  Минет
неделя-другая - и она непременно найдется; может быть, в его ящике для писем
появится еще одна записка с адресом... И в стуке колес ему  слышалось:  о-на
дол-жна най-тись, о-на дол-жна най-тись... Поезд  шел  среди  красно-зеленых
долин, приближаясь к Кулломптону. Чарльз успел увидеть тамошнюю церковь, уже
плохо понимая, где они едут, и вскоре веки его смежились. Прошлой  ночью  он
почти не спал.
   Некоторое  время  дорожный  попутчик  не  обращал  на  Чарльза   никакого
внимания. Но по мере того как голова его все ниже и ниже опускалась на грудь
- хорошо еще, что он предусмотрительно  снял  шляпу,  -  человек  с  бородой
проповедника  все  пристальнее  вглядывался  в   спящего   соседа,   резонно
рассуждая, что его в любопытстве уличить некому.
   Это был странный взгляд: спокойно-задумчивый, оценивающий,  взвешивающий,
с явным оттенком неодобрения - как будто наблюдатель отлично понимал, что за
тип перед ним (Чарльз ведь тоже как будто отлично понимал, что за  тип  этот
бородач), и не испытывал от этого удовольствия. Правда, сейчас, когда  никто
на него не смотрел, впечатление холода и неприступности немного  рассеялось;
но все же лицо его было отмечено печатью если не властолюбия, то  неприятной
самоуверенности - пожалуй, не столько даже уверенности  в  себе,  сколько  в
непререкаемости собственных суждений о ближних: о том,  чего  от  них  можно
ждать, что можно из них извлечь, сколько с них можно взять.
   Подобный взгляд не удивил бы нас, если бы он длился  минуту.  Путешествие
по железной дороге всегда  нагоняет  скуку:  отчего  бы  забавы  ради  и  не
понаблюдать за незнакомыми  людьми?  Но  бородатый  пассажир  не  спускал  с
Чарльза  глаз  гораздо  дольше;  в  его  неотступном  взгляде  было   что-то
положительно каннибальское. Это беззастенчивое рассматривают не  прерывалось
до самого  Тонтона,  когда  вокзальный  шум  на  несколько  секунд  разбудил
Чарльза. Но чуть только он снова погрузился в дрему, глаза  попутчика  опять
впились в него и присосались, как пиявки.
   Быть может, и вам доведется  в  один  прекрасный  день  поймать  на  себе
похожий   взгляд.   В   наше   время,   менее    стесняемое    условностями,
заинтересованный наблюдатель не станет ждать, пока вы  заснете.  Его  взгляд
наверняка покажется вам назойливым и оскорбительным; вы  заподозрите  в  нем
нечистые намерения, бесцеремонное желание заглянуть туда, куда вы  вовсе  не
расположены допускать посторонних. Как подсказывает мой опыт,  такой  взгляд
присущ только людям одной определенной профессии. Только они умеют  смотреть
на ближних  этим  странно  выразительным  взглядом,  в  котором  смешиваются
любознательность  и   судейская   непререкаемость,   ирония   и   бесстыдное
домогательство.
   А вдруг ты мне пригодишься?
   Что бы такое из тебя сделать?
   Мне всегда казалось, что с  таким  выражением  лица  должен  изображаться
всемогущий и вездесущий Бог, - если бы он существовал, что маловероятно.  Не
с божественным видом, как все  мы  его  понимаем,  а  именно  с  выражением,
свидетельствующим о сомнительных - чтобы не сказать низких (на это указывают
и теоретики французского "нового романа") - моральных качествах. Все  это  я
как нельзя более явственно вижу на лице  бородача,  который  по-прежнему  не
сводит глаз с нашего героя; вижу потому, что лицо  это  слишком  хорошо  мне
знакомо... И я не стану больше морочить читателя.
   Итак, я гляжу на Чарльза и задаю себе вопрос, несколько отличный  от  тех
двух, что приводились выше. Он звучит приблизительно так: какого  черта  мне
теперь с тобой делать? Я уже подумывал о том, чтобы взять и поставить  здесь
точку: пусть себе наш герой едет в Лондон, а мы расстанемся с ним  навсегда.
Но законы  викторианской  прозы  не  допускают  -  не  допускали  -  никакой
незавершенности и неопределенности; повествование должно иметь четкий конец,
а  раньше,  если  помните,  я   проповедовал   необходимость   предоставлять
персонажам свободу... Моя проблема проста: чего хочет  Чарльз,  ясно?  Яснее
ясного. А чего хочет героиня? Это уже менее ясно; к тому же неизвестно,  где
она  сейчас  вообще  находится.  Разумеется,  если  бы  оба  моих  персонажа
существовали реально, а  не  только  как  плоды  моего  воображения,  вопрос
решался бы просто: их интересы столкнулись бы в открытом поединке, и один из
них выиграл  бы,  а  другой  проиграл  -  в  зависимости  от  обстоятельств.
Литература, как правило, делает вид, что  отражает  действительность:  автор
выводит противоборствующие стороны на боксерский ринг и затем описывает бой,
но на деле исход боя предрешен заранее: победа  достается  той  стороне,  за
которую болеет автор. И в своих суждениях о писателе  мы  исходим  из  того,
насколько искусно умеет он подать материал - то есть заставить нас поверить,
что поединок не подстроен, - а также из того,  на  какого  героя  он  делает
ставку: на положительного, отрицательного, трагического, комического  и  так
далее.
   В пользу этого спортивного метода говорит одно существенное  соображение.
С его помощью автор может выявить собственную позицию, собственный взгляд на
мир - пессимистический, оптимистический или еще  какой-нибудь.  Я  попытался
перенестись на сто лет назад, в 1867 год; но пишу  я,  разумеется,  сегодня.
Что толку выражать оптимизм, пессимизм и  прочее  по  отношению  к  событиям
столетней давности, если мы знаем, как развивались события с тех пор?
   Поэтому, глядя на Чарльза, я постепенно склоняюсь к тому, что не стоит на
сей раз предрешать исход матча, в котором он готовится  принять  участие.  И
тогда я должен выбрать одно из двух: либо я сохраняю  полный  нейтралитет  и
ограничиваюсь беспристрастным репортажем, либо я болею за обе команды сразу.
Я все смотрю не отрываясь на это немного  слабовольное,  изнеженное,  но  не
вовсе безнадежное лицо. И по мере того как поезд приближается к  Лондону,  я
все яснее понимаю, что выйти из положения можно иначе, что выбирать одно  из
двух совершенно незачем. Если я не желаю принимать ничью сторону,  я  должен
показать два варианта конца поединка. Остается решить только одну  проблему:
в какой очередности их показать. Оба сразу изобразить  невозможно,  а  между
тем тирания последней главы так сильна, что какой бы  вариант  я  ни  сделал
вторым по порядку,  читателю  он  -  в  силу  своего  конечною  положения  -
непременно покажется окончательным, "настоящим" концом.
   И тогда я достаю из кармана сюртука кошелек и вынимаю серебряную  монету.
Я кладу ее на ноготь большого пальца, щелчком подбрасываю в воздух, и  когда
она, вращаясь, падает, ловлю в ладонь.
   Ну, значит, так тому и быть. Внезапно я замечаю, что Чарльз открыл  глаза
и смотрит на меня. Теперь его взгляд выражает  нечто  большее,  чем  простое
неодобрение: он окончательно уверился,  что  я  либо  азартный  игрок,  либо
помешанный. В ответ я плачу ему той же монетой, а свою  тем  временем  прячу
назад в кошелек.
   Он берет с полки шляпу,  брезгливо  смахивает  с  нее  невидимую  соринку
(должно быть, он видит в этой соринке меня) и надевает на голову.
   Замедлив ход, поезд проезжает под  внушительными  чугунными  опорами,  на
которых держится крыша Паддингтонского вокзала,  и  останавливается.  Чарльз
первым сходит на перрон и  подзывает  носильщика.  Через  несколько  секунд,
сделав необходимые распоряжения, он оборачивается. Но его бородатый попутчик
уже растворился в толпе.
 
 
 
 
   56
 
   О, если б души тех, кто был
   Нам мил в былые дни,
   Могли хоть раз поведать нам,
   Что с ними, где они...
   А. Теннисон. Мод (1855)
 
   Частная сыскная контора  под  самоличным  руководством  мистера  Поллаки.
Имеет в числе своих клиентов представителей аристократии. Поддерживает связи
с сыскной полицией в Британии и за границей Быстро и  с  полным  соблюдением
тайны предпринимает  сугубо  деликатные  и  конфиденциальные  расследования.
Располагает агентурой в Англии, на континенте и в колониях.  Собирает  улики
по бракоразводным делам.
   Из газетного объявления середины викторианской эпохи
   "Минет неделя-другая - и она  непременно  найдется..."  Идет  уже  тр