иметься запись в бюро регистрации смертей. Хотите, я пошлю
справиться?
   Эту  разумную  рекомендацию  Чарльз  воспринял  чуть  ли  не  как  личное
оскорбление. Но на другой день, остыв, он ей  последовал.  Среди  официально
зарегистрированных смертей имя Сары Вудраф не значилось.
   Он промаялся в пустом ожидании еще неделю. И однажды вечером решил уехать
за границу.
 
 
 
   57
 
   Всяк за себя - таков закон,
   Что миром правит испокон;
   А дьявол не зевает!
   Артур Хью Клаф.
   В великой столице (1849)
 
   А теперь перенесемся  на  двадцать  месяцев  вперед,  в  ясный  и  свежий
февральский день 1869 года. За это время успели произойти кой-какие события:
Гладстон  наконец  водворился  в  доме  номер   десять   на   Даунинг-стрит;
совершилась последняя в Англии публичная казнь; приближается день  выхода  в
свет книги Милля "Угнетение женщин" и день основания Гертон-колледжа. Вода в
Темзе, как всегда, мерзкого грязно-серого цвета. Но небо над головой, словно
в насмешку, ослепительно  голубое;  и  если  смотреть  только  вверх,  можно
подумать, что ты во Флоренции.
   Если же посмотреть вниз, то видно, что на мостовой вдоль новой набережной
в Челси еще лежит нерастаявший снег. И все же в воздухе - в местах, открытых
солнцу, - уже ощущается первое, слабое дыхание весны. Iam ver...(2) Я  знаю,
что  прогуливающаяся  по  набережной  молодая  женщина  (мне   хотелось   бы
изобразить ее с детской ---------------------------------------(1) Букв.: на
первый взгляд; юр.: судя по имеющимся данным (лат.)
   (2) Вот весна... (лат.). коляской,  но,  увы,  коляски  войдут  в  обиход
только через десять лет) слыхом не слыхала о Катулле - а если бы и  слыхала,
то не одобрила бы  всей  этой  болтовни  насчет  несчастной  любви,-  однако
чувства, которые охватывали античного поэта при наступлении весны, она могла
бы разделить всей душой. Недаром дома (в миле к западу отсюда) ее дожидается
плод  позапрошлой  весны  -  так  многослойно  запеленутый,   завернутый   и
закутанный, что он смахивает на цветочную луковицу, заботливо  посаженную  в
землю. Одета она опрятно  и  держится  подтянуто,  но  тем  не  менее  можно
заметить, что, как всякий опытный садовник, луковицы одинакового  сорта  она
высаживает  с  минимальными  промежутками,  en  masse(1).  В  ее   праздной,
неторопливой походке есть  что-то  свойственное  только  будущим  матерям  -
удовлетворенное сознание собственного превосходства, самый безобидный  -  но
все же ощутимый - налет высокомерия.
   На  минуту  эта  праздная  и  втайне   гордая   собой   молодая   женщина
облокачивается о парапет и смотрит на серую воду.  У  нее  румяные  щечки  и
великолепные глаза с золотистыми, как пшеничные колосья, ресницами; если  ее
глаза и уступают небу голубизной, то вполне могут потягаться с ним  блеском.
Нет, Лондон не способен был бы породить столь чистое создание. Но  сама  она
не держит зла на Лондон: напротив,  когда  она  поворачивается  и  окидывает
взглядом живописный  ряд  кирпичных  домов,  старых  и  новых,  что  выходят
фасадами на набережную, по  ее  лицу  разливается  простодушное  восхищение.
Глядя на эти зажиточные дома, она не испытывает ни капли зависти, а с полной
непосредственностью радуется тому, что на свете существует такая красота.
   Со стороны центра на набережную въезжает  кабриолет.  Серо-голубые  глаза
следят за ним с наивным любопытством -  по-видимому,  повседневные  картинки
лондонской  жизни  еще  не  утратили  для  нее  прелесть   новизны.   Экипаж
останавливается как раз у дома напротив. Приехавшая в нем женщина сходит  на
мостовую, вынимает из кошелька монету...
   Посмотрите, что творится с нашей красавицей! У нее открывается рот, а  ее
румяное  личико  моментально  блед---------------------------------------(1)
Подряд все сразу (франц.) неет - и тут же  вспыхивает  от  волнения.  Кучер,
получив деньги, прикладывает два пальца к шляпе.  Пассажирка  быстрым  шагом
идет к подъезду.  Наша  наблюдательница  переходит  поближе  к  тротуару  и,
укрывшись за стволом большого  дерева,  стоит  там,  пока  женщина  отворяет
парадную дверь и скрывается в доме.
   - Это она, Сэм. Как пить дать она.
   - Ох, не верится что-то.
   Но Сэм кривил душой  -  верилось;  подсознательно,  каким-то  шестым  или
седьмым чувством, он давно этого ждал.  Вернувшись  в  Лондон,  он  навестил
кухарку, миссис Роджерс, и получил от нее  подробнейший  отчет  о  том,  как
прошли в Кенсингтоне ужасные последние  недели  перед  отъездом  Чарльза  за
границу. С тех пор минуло без малого два года. Вслух он  вместе  с  кухаркой
возмущался поведением бывшего хозяина. Но внутри у  него  уже  тогда  что-то
дрогнуло. Одно дело - слаживать, совсем другое - разлаживать.
   Сэм и Мэри стояли, глядя друг на друга - она  с  тайной  тревогой,  он  с
тайным сомнением в глазах, - в тесноватой, но вполне  прилично  обставленной
гостиной.  В  камине   ярко   пылал   огонь.   И   пока   они   обменивались
безмолвно-вопросительными  взорами,  открылась  дверь,  и  в  комнату  вошла
служанка - невзрачная девочка лет четырнадцати;  на  руках  у  нее  был  уже
наполовину распеленутый младенец - насколько я  понимаю,  последняя  удачная
жатва того, что посеяно было в  амбаре  у  сыроварни.  Сэм  тут  же  ухватил
младенца и принялся  его  качать  и  подкидывать;  в  ответ  ребенок  громко
завопил. Эта сцена повторялась всякий раз, когда  Сэм  приходил  со  службы;
Мэри поспешила отобрать у него драгоценную  ношу  и  улыбнулась  неразумному
отцу. Замухрышка служанка, стоя у дверей, улыбалась во весь  рот  им  обоим.
Теперь хорошо заметно, что Мэри дохаживает уже последние месяцы.
   - Вот что, душенька, пойду-ка я пропущу стаканчик. Как там ужин, Гарриэт?
Греется?
   - Греется, сэр. Еще полчасика.
   - Молодцом! Пойду покамест. - И Сэм с беззаботным видом  чмокнул  Мэри  в
щеку и на прощанье пощекотал младенца.
   Но пять минут спустя, когда он сидел в углу соседнего трактира, взяв себе
порцию джина, разбавленного  горячей  водой,  вид  у  него  был  не  слишком
довольный. Между тем внешних поводов для  довольства  было  сколько  угодно.
Собственной лавки он не завел, но со службой ему повезло.  Вместо  желанного
мальчика Мэри на первый раз осчастливила его девочкой, но Сэм не сомневался,
что это небольшое упущение в самом скором времени будет исправлено.
   Тогда, в Лайме, ему удалось сыграть  наверняка.  Миссис  Трэнтер  клюнула
сразу же; да ее и всегда ничего не стоило обвести вокруг пальца.  С  помощью
Мэри он воззвал к ее милосердию. Ведь если рассудить по  справедливости,  он
лишился всех видов на будущее, когда так храбро  взял  расчет.  А  разве  не
святая истина, что мистер Чарльз обещал ссудить ему четыре сотни (на  всякий
случай всегда запрашивай побольше!) на то, чтоб открыть дело? Какое дело?
   - Да примерно как у мистера Фримена, мэм, только, само собой, поскромнее.
   И козырную свою карту - Сару - он разыграл удачно. Первые несколько  дней
он молчал как рыба: никакая  сила  на  свете  не  заставила  бы  его  выдать
преступную тайну  хозяина.  Но  миссис  Трэнтер  проявила  такую  доброту...
полковник Локк, что из Джерико-хауса, как раз подыскивал себе лакея,  и  Сэм
недолго оставался без места. Недолго длилась  и  его  холостяцкая  жизнь,  а
церемония, которая положила ей конец,  была  оплачена  невестиной  хозяйкой.
Ясное дело, он не мог оставаться в долгу.
   Как все одинокие пожилые дамы, тетушка Трэнтер вечно искала, кого  бы  ей
пригреть и облагодетельствовать; и она не забыла - точнее говоря, ей не дали
забыть, - что Сэм мечтает пойти  по  галантерейной  части.  Поэтому  в  один
прекрасный день, когда она  гостила  в  Лондоне  у  сестры,  миссис  Трэнтер
решилась замолвить словечко  за  своего  подопечного.  Зять  сперва  покачал
головой. Но ему деликатно напомнили, как благородно вел  себя  этот  молодой
человек; а сам мистер Фримен знал куда лучше тетушки Трэнтер,  какую  пользу
удалось - и, может быть, еще удастся - извлечь из Сэмова доноса.
   - Так и быть, Энн. Я погляжу. Возможно, вакансия найдется.
   Так Сэм получил место в магазине Фримена - место более чем скромное, но и
этим он был премного доволен. Пробелы в образовании ему с  лихвой  возмещала
природная сообразительность. В обращении с клиентами  ему  сослужила  добрую
службу крепкая лакейская выучка. Одевался он безукоризненно. А  со  временем
придумал и вовсе замечательную вещь.
   Однажды погожим апрельским утром, примерно через полгода после того,  как
Сэм с молодой женой поселился в Лондоне, и ровно за девять месяцев  до  того
вечера, когда мы оставили его в таком унынии за столиком в трактире, мистеру
Фримену вздумалось дойти до магазина от своего дома у Гайд-парка пешком. Шел
он степенно, не торопясь,  и  наконец,  проследовав  мимо  забитых  товарами
витрин, вошел в помещение. Все приказчики и прочий персонал  первого  этажа,
как по  команде,  вскочили  и  принялись  расшаркиваться  и  раскланиваться.
Покупателей в этот ранний час было мало. Мистер Фримен приподнял шляпу своим
обычным царственным жестом - и вдруг, ко всеобщему изумлению, развернулся  и
снова вышел на улицу. Встревоженный управляющий первым этажом выскочил вслед
за ним. Великий делец стоял и пристально рассматривал одну витрину. Сердце у
бедняги упало, но он бочком приблизился к мистеру Фримену и  робко  встал  у
него за спиной.
   - Небольшой эксперимент, мистер Фримен. Сию минуту прикажу убрать.
   Рядом остановилось еще трое прохожих. Мистер Фримен бросил на них быстрый
взгляд, затем взял управляющего под руку и отвел на несколько шагов.
   - А теперь следите внимательно, мистер Симпсон.
   Они простояли в стороне минут пять. Мимо других витрин люди проходили  не
задерживаясь, но перед этой неизменно останавливались. Некоторые, точно  так
же как мистер Фримен, сперва машинально скользили  по  ней  взглядом,  потом
возвращались рассмотреть как следует.
   Боюсь, что описание этой  витрины  вас  несколько  разочарует.  Но  чтобы
оценить  ее  оригинальность,  надо  было  сравнить  ее  с  остальными,   где
однообразными рядами громоздились товары с однообразными  ярлычками  цен;  и
надо вспомнить, что, не в пример нашему веку, когда цвет человечества  верой
и правдой служит всемогущей богине -
   Рекламе, викторианцы придерживались нелепого мнения, будто доброе вино не
нуждается  в  этикетке...  В  витрине,  на  фоне   строгой   драпировки   из
темно-лилового сукна, был размещен великолепный набор подвешенных на  тонких
проволочках мужских воротничков всевозможных сортов, фасонов и размеров.  Но
весь фокус заключался в том, что они составляли слова. И слова эти  кричали,
форменным образом вопили: У ФРИМЕНА НА ВСЯКИЙ ВКУС.
   - Это лучшее убранство витрины за весь текущий год, мистер Симпсон.
   - Совершенно с вами согласен, мистер Фримен. Очень смело. Сразу бросается
в глаза.
   - "У Фримена на всякий вкус..." Именно это мы и предлагаем - иначе к чему
держать  такой  ассортимент  товаров?  "У  Фримена  на  всякий  вкус..."   -
превосходно! Отныне эти слова должны  стоять  во  всех  наших  проспектах  и
каталогах.
   Он двинулся обратно в магазин. Управляющий угодливо улыбнулся.
   - Это в большой степени ваша собственная заслуга, мистер Фримен. Помните,
тот молодой человек - мистер Фэрроу... вы ведь сами изволили определить  его
к нам.
   Мистер Фримен остановился.
   - Фэрроу? Не Сэм ли?
   - Кажется, да, сэр.
   - Вызовите его ко мне.
   - Он нарочно пришел в пять часов утра, сэр, чтобы успеть до открытия.
   Таким образом Сэм,  робея  и  краснея,  наконец  предстал  перед  великим
человеком.
   - Отличная работа, Фэрроу.
   Сэм низко поклонился:
   - Я со всем моим удовольствием, сэр.
   - Сколько у нас получает Фэрроу, мистер Симпсон?
   - Двадцать пять шиллингов, сэр.
   - Двадцать семь шиллингов шесть пенсов.
   И  не  успел  Сэм  рассыпаться  в  благодарностях,  как   мистер   Фримен
проследовал дальше. И это было еще не все: в конце недели, когда Сэм  явился
за своим жалованьем, ему вручили конверт. В конверте лежали три  соверена  и
карточка со словами: "В награду за усердие и изобретательность".
   С тех пор прошло каких-то девять месяцев, а жалованье  Сэма  взлетело  до
головокружительных высот: он  получал  целых  тридцать  два  шиллинга  шесть
пенсов; и поскольку  среди  приказчиков,  ведавших  оформлением  витрин,  он
приобрел репутацию человека незаменимого, он начал сильно подозревать,  что,
вздумай он попросить новой прибавки, ему не откажут.
   Сэм взял у стойки еще одну порцию джина - сверх своей обычной нормы  -  и
вернулся на место. Полному  Сэмову  довольству  мешал  один  недостаток,  от
которого его сегодняшним наследникам  в  сфере  рекламы  удалось  с  успехом
избавиться:  у  него  была  совесть...  а  может   быть,   просто   ощущение
незаслуженности свалившегося на него счастья. Миф  о  Фаусте  испокон  веков
присутствует в сознании цивилизованного человека,  и  хотя  цивилизованность
Сэма не простиралась до таких пределов, чтобы знать, кто такой Фауст, он был
тем не менее наслышан о сделках с дьяволом  и  о  том,  чем  они  кончаются.
Поначалу все идет как нельзя лучше, но рано или  поздно  дьявол  является  и
требует расплаты. С  Фортуной  шутки  плохи:  она  стимулирует  воображение,
заставляя  предвидеть  тот  день,  когда  она  от  нас  отвернется;  и   чем
благосклоннее она сейчас, тем больше мы боимся лишиться ее покровительства.
   Ему не давало покоя еще и то, что он не обо всем рассказал  Мэри.  Других
секретов от жены он не имел и всецело полагался на ее суждение. По  временам
его, как прежде, охватывала охота завести собственное дело, ни  от  кого  не
зависеть;  уж  теперь,  кажется,   в   его   способностях   сомневаться   не
приходилось... Но Мэри, с присущим ей чисто  крестьянским  здравым  смыслом,
знала, какое поле подо что пахать, и ласково - а  иной  раз  и  не  очень  -
убеждала мужа возделывать свой сад на Оксфорд-стрит.
   И хотя это еще мало успело отразиться в их произношении  и  словаре,  они
явно продвигались вверх  по  общественной  лестнице  -  и  оба  отлично  это
сознавали. Мэри вся ее жизнь казалась сном. Выйти замуж за человека, который
получает тридцать с лишним  шиллингов  в  неделю!  Когда  ее  отец,  возчик,
отродясь не зарабатывал больше десяти! Жить в доме, снятом  за  девятнадцать
фунтов в год!
   Но чудеса на этом не кончались. Совсем  недавно  перед  ней  проследовала
вереница малых сих, которые явились  наниматься  к  ней  на  службу.  Только
подумать, что всего-навсего два года назад в служанках ходила она сама!  Она
опросила ровно одиннадцать претенденток. Почему так много? Боюсь, что у Мэри
были несколько превратные представления о том, как надо играть новую для нее
роль хозяйки: она изо всех сил старалась сделать вид, будто  ей  чрезвычайно
трудно угодить (тут она следовала скорее урокам племянницы,  нежели  тетки).
Но одновременно она придерживалась правила, хорошо известного женам  молодых
и  интересных  мужчин.  Решающим  моментом  в  выборе   прислуги   была   не
сообразительность,     не     расторопность,     а     полнейшая     женская
непривлекательность. Сэму она сказала, что в конце  концов  остановилась  на
Гарриэт и положила ей шесть фунтов в год просто потому, что пожалела  ее;  и
какая-то доля правды в этом тоже была.
   В тот вечер, когда Сэм, приняв двойную порцию джина,  воротился  домой  к
бараньему жаркому, он обнял Мэри  за  располневшую  талию,  поцеловал  ее  и
взглянул на брошку, которую она носила на груди,  -  всегда  носила  дома  и
всегда снимала, выходя на  улицу,  чтобы,  польстившись  на  брошку,  ее  не
задушил какой-нибудь гарроттер.
   - Ну-с, как там наши жемчуга с кораллами?
   Мэри улыбнулась и потрогала брошку.
   - Давно с тобой не видались, Сэм.
   И они постояли, обнявшись и глядя на эмблему своей удачи -  удачи  вполне
заслуженной, если говорить о Мэри; а для Сэма наконец пришла пора расплаты.
 
 
 
   58
 
   Я не нашел ее примет -
   И ни единого сигнала
   Ее душа мне не послала;
   Ее уж нет, ее уж нет...
   Томас Гарди.
   В курортном городке: 1869 год
 
   А что же Чарльз? Если бы по его следам все эти  двадцать  месяцев  должен
был идти какой-нибудь добросовестный сыщик, я от души бы ему посочувствовал.
Чарльз побывал почти во  всех  городах  Европы,  но  нигде  не  задерживался
подолгу. Он отдал дань вежливости египетским пирамидам и  Святой  земле.  Он
видел сотни достопримечательных - и просто примечательных - мест,  поскольку
посетил также Грецию и Сицилию, но смотрел на все вокруг  невидящим  взором;
все это были  только  шаткие  стены,  воздвигнутые  между  ним  и  небытием,
последней пустотой,  полнейшей  бесцельностью.  Стоило  ему  пробыть  где-то
больше недели, как его охватывала непереносимая тоска и апатия.  Он  так  же
пристрастился  к  перемене  мест,  как  курильщик  опиума  к  своему  зелью.
Обыкновенно он путешествовал один, в лучшем случае  с  каким-нибудь  местным
драгоманом или слугой-проводником. Крайне редко он  присоединялся  к  другим
путешественникам и терпел их общество несколько дней; почти всегда это  были
французы или немцы. От англичан он бежал, как от  чумы,  и  если  общительно
настроенные  соотечественники  порывались  завести  с  ним  знакомство,   он
окатывал всех без разбора ледяным душем равнодушия.
   Палеонтология, вызывавшая у него теперь слишком болезненные ассоциации  с
событиями той роковой весны,  его  больше  не  интересовала.  Запирая  перед
отъездом свой дом в Кенсингтоне, он предложил Геологическому  музею  забрать
лучшие экспонаты из его коллекции, а остальное раздарил студентам. Мебель он
отдал на хранение и поручил Монтегю снова сдать внаем дом в Белгравии, когда
срок предыдущей аренды истечет. Жить там он больше не собирался.
   Он много читал и  вел  путевой  дневник,  однако  описывал  лишь  внешние
впечатления, довольствуясь перечнем мест и событий и совершенно  не  касаясь
того, что творилось у него в душе, -  просто  нужно  было  как-то  скоротать
долгие вечера в уединенных тавернах и караван-сараях. Единственным  способом
выразить свои  сокровенные  чувства  сделались  для  него  стихи;  в  поэзии
Теннисона ему открылось величие, сравнимое с величием Дарвина -  если  можно
сравнивать столь  различные  области.  Разумеется,  Теннисона  Чарльз  ценил
совсем не за то, за что славили его викторианцы, официально  увенчавшие  его
громким званием лауреата. Любимой поэмой Чарльза стала "Мод", на  которую  в
ту пору как раз обрушилось всеобщее презрение  и  которая  почти  единодушно
объявлена была недостойной пера мастера;  он  перечитал  ее,  наверное,  раз
десять, а некоторые главки - десятки  раз.  С  этой  книгой  он  никогда  не
расставался. Собственные его стихи не выдерживали с ней никакого  сравнения,
и он скорее бы умер, чем показал  кому-нибудь  свои  слабые  опыты.  Но  два
четверостишия я все же процитирую - чтобы вы поняли, каким он виделся себе в
дни своего изгнания.
 
   Чужие горы, реки, города,
   Чужие лица, языки без счета
   Я рад бы их не видеть никогда,
   Они не лучше мерзкого болота.
 
   Так что же привело меня сюда?
   Остаться здесь - или стремиться дале?
   Что для меня страшней: клеймо стыда
   Или закона грозные скрижали?
 
   А чтобы помочь вам избавиться от оскомины, которая наверняка  осталась  у
вас во рту после этих стихов, я приведу другое стихотворение, гораздо  более
замечательное;  Чарльз  знал  его  наизусть  и  почитал   -   пожалуй,   это
единственное, в чем мы с ним могли бы согласиться - благороднейшим  образцом
лирики викторианской эпохи.
 
   Мы в море жизни словно острова.
   Нас разделяют мели и проливы.
   Бескрайняя морская синева
   Нам плещет в берега, пока мы живы.
   На карту мира мы нанесены
   Как точки без длины и ширины.
 
   Но пробудились вешние ручьи,
   И месяц выплыл из-за туч тяжелых;
   И чу! уже