и  моего  героя.  Ему
представлялось, что книга  его  бытия  на  глазах  приближается  к  довольно
жалкому финалу.
   Я должен  заодно  отмежеваться  от  того  "я",  которое  под  благовидным
предлогом поспешило отделаться от Сары и похоронить ее в тени забвения:  это
вовсе не мое собственное я; это всего  лишь  образ  вселенского  равнодушия,
слишком  враждебного,   чтобы   ассоциироваться   для   Чарльза   с   Богом:
злонамеренное  бездействие  этой  безликой  силы  склонило  весы  в  сторону
Эрнестины, а теперь та же сила неумолимо толкала Чарльза вперед и не  давала
свернуть с пути - как не мог свернуть с рельсов поезд, на котором он ехал.
   Я не погрешил против правды, сообщив  вам,  что  мой  герой  после  своей
разгульной ночи в  Лондоне  твердо  постановил  жениться  на  Эрнестине:  он
действительно принял такое официальное решение, точно так же как в молодости
решил  принять  духовный  сан  (хотя  тогда  это,   пожалуй,   была   скорее
эмоциональная реакция). Я только позволил себе утаить тот факт,  что  письмо
Сары не шло у него из головы. Три слова, заключенные в этом письме,  смущали
его, преследовали, мучили. Чем дольше он думал об этом странном письме,  тем
естественнее казалось ему то, что она послала только адрес - ни слова более.
Это было так похоже на нее,  так  гармонировало  со  всей  ее  манерой,  для
описания    которой    годится    лишь    оксиморон:     маняще-недоступная,
лукаво-простодушная, смиренно-гордая,  агрессивно-покорная...  Викторианский
век был склонен к многословию; лаконичность дельфийского оракула была  не  в
чести.
   Но главное - это письмо опять ставило Чарльза  перед  выбором.  Попробуем
вообразить то состояние мучительного раздвоения, в котором он  находился  по
пути из Лондона на запад, в Эксетер: с одной  стороны,  он  терпеть  не  мог
выбирать; с другой же стороны, неотвратимая близость выбора повергала его  в
какое-то  лихорадочное  возбуждение.  Он  не  знал  еще  экзистенциалистской
терминологии, которой располагаем мы, но то,  что  он  испытывал,  полностью
укладывается в рамки сартровского "страха свободы" - ситуации, когда человек
осознает, что он свободен, и  одновременно  осознает,  что  свобода  чревата
опасностями.
   Итак, нам остается вышвырнуть Сэма  из  его  гипотетического  будущего  и
вернуть в реальное настоящее - в  Эксетер.  Поезд  уже  остановился,  и  Сэм
спешит к хозяйскому купе.
   - Ночуем тут, мистер Чарльз?
   Чарльз смотрит на него в раздумье -  решение  еще  не  принято!  -  потом
поднимает взгляд к затянутому тучами небу.
   - Как будто дождь собирается... Придется заночевать в "Корабле".
   Через несколько минут  Сэм,  довольный  выигранным  у  самого  себя  пари
(получить  бы  еще  эту  тысячу  фунтов!),  стоял  рядом   с   Чарльзом   на
привокзальной площади, наблюдая за  погрузкой  хозяйского  багажа  на  крышу
видавшей  виды  двуколки.  Чарльз  между   тем   проявлял   явные   признаки
беспокойства. Наконец самый большой портплед был привязан; ждали только  его
распоряжений.
   - Знаешь, Сэм, у меня в этом проклятом поезде ноги совсем  затекли  -  я,
пожалуй, пройдусь. Поезжай с вещами вперед.
   - Прошу прощенья, мистер Чарльз, как же можно  -  в  эдакую  погоду?  Вон
тучи-то наползли, того и гляди польет.
   - Ну, промочит немного - что за важность!
   Сэм понял, что спорить бесполезно.
   - Слушаю, мистер Чарльз. С обедом как - заказать?
   - Пожалуй... а впрочем... я еще не знаю, когда вернусь. Может быть, зайду
в собор к вечерней службе.
   И Чарльз зашагал в гору, к городу. Сэм проводил его  угрюмым  взглядом  и
адресовался к кэбмену:
   - Эй, любезный, слыхал ты такую гостиницу - Индикот?
   -Угу.
   - А где она, знаешь?
   - Эге.
   - Езжай тогда живым духом до "Корабля", а после свезешь меня  туда.  Гони
вовсю - не пожалеешь!
   И Сэм с приличествующим случаю  апломбом  уселся  в  экипаж.  Вскоре  они
обогнали Чарльза, который шел не  торопясь,  старательно  делая  вид,  будто
прогуливается для моциона. Но стоило  двуколке  скрыться  из  глаз,  как  он
ускорил шаги.
   У Сэма  был  обширный  опыт  по  части  сонных  провинциальных  гостиниц.
Разгрузить багаж, снять лучший номер, развести в камине  огонь,  приготовить
постель и выложить на видное место ночную рубашку и туалетные принадлежности
- все это было делом семи минут. Управившись,  он  выскочил  на  улицу,  где
дожидался  кэб.  Ехали  они  недолго.  Когда  двуколка   остановилась,   Сэм
предварительно обозрел окрестность, потом вылез и расплатился.
   - Налево за угол, сэр, там уже увидите.
   - Благодарю, любезный. Вот тебе еще пара пенсов на  чай.  -  И,  огорошив
кучера этими неприлично скудными (даже по эксетерским меркам)  чаевыми,  Сэм
надвинул шляпу на глаза и растворился в сумерках. Нужная ему улица  отходила
от той, где высадил  его  извозчик,  и  как  раз  напротив  поворота  стояла
методистская церковь с внушительным  многоколонным  портиком.  За  одной  из
колонн и укрылся наш  новоявленный  сыщик.  Небо  заволокли  пепельно-черные
тучи; раньше времени начинало темнеть.
   Долго Сэму ждать не пришлось. С замиранием  сердца  он  увидел  невдалеке
знакомую высокую  фигуру.  Чарльз  замешкался,  не  зная,  в  какую  сторону
свернуть, и подозвал пробегавшего по  улице  мальчишку.  Тот  с  готовностью
довел его до  угла  наискосок  от  Сэмова  наблюдательного  пункта,  показал
пальцем, куда идти дальше, и был за эту услугу щедро вознагражден:  судя  по
его радостной ухмылке, ему перепало гораздо больше двух пенсов.
   Спина Чарльза постепенно удалялась.  Потом  он  остановился  и  посмотрел
наверх, на окна. -Помедлив, сделал несколько шагов назад. И наконец,  словно
ему опротивела собственная нерешительность, снова  повернул  к  гостинице  и
вошел внутрь. Сэм выскользнул из-за колонны, бегом спустился  по  ступенькам
церкви и занял пост на углу улицы, где помещался "семейный  отель".  Там  он
прождал довольно долго, однако Чарльз не показывался Осмелев, Сэм прошелся с
беспечным  видом  уличного  зеваки  вдоль   складских   помещений   напротив
гостиницы. Через окно у входа он разглядел тускло освещенный вестибюль.  Там
не было  ни  души.  В  нескольких  номерах  горел  свет.  Прошло  еще  минут
пятнадцать; начал накрапывать дождь. Сэм еще немного постоял,  в  бессильной
ярости кусая ногти. И, не придумав ничего, зашагал прочь.
 
 
 
   46
 
   Покуда сердце живо в нас и чутко,
   Поверь, мой друг, оно сильней рассудка,
   С надеждой мы должны глядеть вперед
   И принимать, что нам судьба несет.
 
   Наш путь не будет легким и свободным,
   Но не спеши назвать наш труд бесплодным,
   Надейся, верь в грядущей жизни он
   Не пропадет, а будет завершен.
 
   Мы новый мир с тобой увидим вместе,
   Коль будем жить по совести и чести,
   И там нас добрым словом помянут
   За то, что мы пытались сделать тут.
   Артур Хью Клаф.
   Из Религиозных стихотворений (1849)
 
   Чарльз  постоял  в  пустом  обшарпанном  вестибюле,  потом   нерешительно
постучал в чуть приоткрытую дверь какой-то комнаты,  из  которой  пробивался
свет. Из-за двери его пригласили  войти,  и  он  очутился  лицом  к  лицу  с
хозяйкой. Прежде чем он успел  оценить  ее,  она  безошибочно  оценила  его:
солидный господин, шиллингов на пятнадцать, не меньше. Посему  она  подарила
его сладчайшей улыбкой.
   - Желаете номер, сэр?
   - Нет. Я... видите ли, я хотел бы поговорить с одной из  ваших...  у  вас
должна была остановиться мисс... мисс
   Вудраф. - Лицо миссис Эндикотт моментально приняло огорченное  выражение.
У Чарльза упало сердце. - Она что... уехала?
   - Ах, сэр, у  бедной  барышни  такая  неприятность  -  она  третьего  дня
спускалась с лестницы, оступилась и, знаете ли, подвернула ногу. Лодыжка так
раздулась, смотреть страшно - прямо не нога, а тыква. Я хотела было  послать
за доктором, но барышня и слушать не желает. И  то  сказать:  докторам  надо
деньги платить, и немалые, а тут,  Бог  даст,  само  пройдет,  безо  всякого
лечения.
   Чарльз опустил глаза и принялся рассматривать свою трость.
   - Значит, повидать ее нельзя.
   - Господи, сэр, да почему же?  Вы  к  ней  поднимитесь.  Ей  и  повеселее
станет. Ведь вы, должно, ей родственник?
   - Мне надо повидать ее... по делу.
   Миссис Эндикотт прониклась к нему еще большим почтением.
   - Ах, вот оно что... Вы случаем не адвокат?
   И Чарльз, поколебавшись, сказал:
   -Да.
   - Тогда непременно, непременно поднимитесь.
   - Я думаю... может быть, вы пошлете спросить, не лучше  ли  отложить  мой
визит до того, как мисс Вудраф поправится?
   Он был совершенно растерян. Он вспомнил Варгенна:  свидание  с  глазу  на
глаз... это ведь грех?.. Он пришел разузнать,  как  она;  он  надеялся,  что
повидается с ней внизу, в общей гостиной, где их беседе никто не помешает  -
и в то же время они не останутся один на  один.  Хозяйка  задумалась,  потом
кинула быстрый взгляд на открытый ящичек, стоявший рядом с ее конторкой,  и,
по всей видимости, решила, что  адвокаты  тоже  бывают  нечисты  на  руку  -
предположение, которое вряд ли станут оспаривать те, кому приходится жить на
одни гонорары. Не покидая своего поста, миссис Эндикотт призвала на помощь -
неожиданно зычным голосом - некую Бетти Энн.
   Бетти  Энн  явилась  и  была  отправлена  наверх  с  визитной  карточкой.
Отсутствовала  она  довольно  долго,  так  что  Чарльзу  пришлось   отчаянно
отбиваться от хозяйкиных попыток разузнать, по какому именно делу он пришел.
Наконец  толстушка  горничная  возвратилась  и  сообщила,  что  его   просят
подняться. Он зашагал за нею вверх по  лестнице,  и  ему  было  торжественно
показано место, где произошел  несчастный  случай.  Ступеньки  действительно
были крутые; к тому же в те времена женщины, как правило,  не  видели,  куда
ставят ногу, из-за нелепо длинных юбок, вечно в них путались и  падали,  так
что домашние травмы составляли неотъемлемую часть викторианского быта.
   Они прошли длинным, унылым коридором и остановились перед крайней дверью.
Сердце у Чарльза отчаянно стучало; три крутых лестничных марша сами по  себе
вряд ли могли вызвать столь сильное сердцебиение. Его  приход  был  возвещен
без лишних церемоний:
   - Вот этот жентельмен, мисс.
   Он переступил порог комнаты. Сара сидела  в  кресле  у  камина,  напротив
дверей, положив ноги на низкую скамеечку; на колени  у  нее  было  наброшено
красное шерстяное одеяло, ниспадавшее до самого  пола.  Плечи  она  закутала
зеленой мериносовой шалью, но от его  взгляда  не  ускользнуло,  что,  кроме
шали, на ней была одна только ночная рубашка с длинными рукавами.  Волосы  у
нее были распущены  и  густой  волной  покрывали  темную  зелень  плеч.  Она
показалась ему более хрупкой, чем всегда: в  ее  позе  читалось  мучительное
смущение. Она сидела понурившись - и когда он вошел, не улыбнулась, а только
вскинула глаза, словно провинившийся  ребенок,  знающий,  что  наказания  не
миновать, и снова опустила голову. Он стоял у дверей, держа в  руках  шляпу,
трость и перчатки.
   - Я оказался проездом в Эксетере.
   Она еще ниже склонила голову, все понимая и, конечно, испытывая угрызения
совести.
   - Не надо ли пойти за доктором?
   Она ответила, не глядя на него:
   - Прошу вас, не надо. Он только велит мне делать то,  что  я  и  так  уже
делаю.
   Он не сводил с нее глаз: так странно было видеть ее беспомощной, немощной
(хотя ее щеки цвели румянцем), пригвожденной к месту.  И  после  бессменного
темно-синего платья - эта яркая шаль, впервые столь  полно  открывшееся  ему
пышное богатство волос... Чуть ощутимый смолистый запах какого-то растирания
защекотал ему ноздри.
   - Вас беспокоит боль?
   Она отрицательно качнула головой.
   - Так обидно... Просто не понимаю, как могла случиться такая глупость.
   - Во всяком случае, надо радоваться, что это  произошло  здесь,  а  не  в
лесу.
   -Да.
   Его  присутствие,  судя  по  всему,  повергло  ее  в  состояние   полного
замешательства.  Он  огляделся  вокруг.   В   недавно   затопленном   камине
потрескивал огонь. На  каминной  полке  стояла  фаянсовая  кружка  и  в  ней
несколько поникших нарциссов.  Убожество  обстановки,  которое  бросалось  в
глаза, еще усугубляло неловкость ситуации. Черные разводы на потолке - следы
копоти от керосиновой лампы - казались  призрачным  напоминанием  об  унылой
веренице бесчисленных прежних постояльцев.
   - Может быть, я напрасно...
   - Нет. Прошу вас. Присядьте. Простите меня. Я... я не ждала...
   Он положил на комод свои вещи и присел на второй имевшийся в комнате стул
- у стола, ближе к  двери.  Действительно,  как  могла  она  -  несмотря  на
отправленное письмо - рассчитывать  на  то,  что  он  сам  столь  решительно
признавал  невозможным?  Надо  было  срочно  придумать   что-нибудь,   чтобы
оправдать свой приход.
   - Вы сообщили свой адрес миссис Трэнтер?
   Она покачала головой. Пауза. Чарльз рассматривал ковер у себя под ногами.
   - Одному мне?
   Она  склонила  голову.  Он  сдержанно  кивнул;  он  так  и  думал.  Опять
последовала пауза. Внезапный порыв  дождя  яростно  забарабанил  по  оконным
стеклам.
   - Вот об этом я и пришел с вами поговорить, - произнес Чарльз.
   Она ждала, но он молчал, не в силах оторвать от нее взгляд. Высокий ворот
ее ночной рубашки был застегнут на пуговки; такие же пуговки поблескивали на
манжетах. Лампа, стоявшая на столе рядом с ним, была  прикручена,  и  вблизи
огня белизна материи отсвечивала розовым.  Ее  волосы,  цвет  которых  -  по
контрасту с зеленой шалью  -  заново  поразил  его,  казались  восхитительно
живыми в мерцающих бликах пламени; в них сосредоточилась ее  тайна,  вся  ее
сокровенная сущность, вся она, освобожденная, открытая: гордая  и  покорная,
скованная и раскованная, его ровня и его рабыня. Он понял, почему пришел: он
должен был увидеть ее. Видеть ее - только это и было нужно; только это могло
утолить иссушавшую его нестерпимую жажду.
   Он заставил себя отвести глаза. Но тут же его взгляд привлекло  мраморное
украшение над камином - две обнаженные нимфы;  их  тоже  освещали  розоватые
отблески огня, отражавшиеся от  красного  одеяла.  Нимфы  не  помогли.  Сара
пошевелилась, меняя позу. Он снова вынужден был взглянуть в ее сторону.
   Быстрым движением она поднесла руку к склоненному лицу,  смахнула  что-то
со щеки, потом прижала ладонь к горлу.
   - Мисс Вудраф, ради Бога... умоляю вас, не плачьте... И  зачем  я  только
пришел... Я, право, не хотел...
   Но она со страстным внезапным отчаяньем затрясла головой. Он дал ей время
прийти в себя. И пока она сидела перед ним, прикладывая к глазам  скомканный
платочек, он почувствовал, что его охватывает небывалой  силы  желание  -  в
тысячу раз сильнее того, которое он испытал в ту ночь у  проститутки.  Может
быть, ее слезы пробили наконец  брешь,  сквозь  которую  хлынула  запоздалая
волна понимания, - так или иначе, он  осознал  вдруг,  почему  ее  лицо  так
неотступно преследует его, откуда  эта  неизъяснимая  потребность  снова  ее
увидеть; он понял, что хочет обладать  ею,  раствориться  в  ней  до  конца,
сгореть, сгореть дотла в этом теле, в этих глазах. С  такой  надеждой  можно
жить - и ждать неделю, месяц, год, даже несколько лет. Но жить всю  вечность
в кандалах надежды...
   Как бы оправдываясь, она произнесла еле слышно:
   - Я думала, что никогда больше вас не увижу. Он не мог  ей  сказать,  как
близка она к истине - к тому, на что совсем было решился он сам. Она наконец
взглянула на него - и он тотчас же опустил  глаза.  Им  овладело  состояние,
близкое к обмороку; он ощущал те  же  Катулловы  симптомы,  что  и  тогда  в
амбаре. Сердце бешено колотилось, руки дрожали. Он понимал: если он взглянет
в эти глаза, он погиб. И, чтобы не поддаваться соблазну, зажмурился.
   Наступило напряженное, тяжелое  молчание,  похожее  на  минутное  затишье
перед катастрофой -  перед  тем  как  взрывается  мост  или  рушится  башня;
невыносимый  накал  эмоций,  неудержимо  рвущаяся  наружу  правда.  Внезапно
раздался треск, и из камина брызнул каскад искр и пылающих  угольков.  Почти
все упали по ту сторону низкой  каминной  решетки,  но  два-три  перескочили
через нее и оказались в опасной близости  от  одеяла,  прикрывавшего  Сарины
ноги. Она поспешно отдернула его; в ту же секунду Чарльз, припав на  колено,
выхватил совок из стоявшего рядом медного ведра, проворно подцепил угольки и
кинул их в топку. Но одеяло уже занялось. Он рванул его к  себе,  бросил  на
пол и торопливо стал затаптывать тлеющий край. Комната  наполнилась  запахом
паленой шерсти. Одна нога у Сары еще опиралась на скамеечку, но  другую  она
спустила на пол. Ноги были босые.  Он  посмотрел  на  одеяло,  для  верности
похлопал по нему, поднял  с  полу  и  снова  накинул  ей  на  колени.  Потом
наклонился и, наморщив от усердия брови, стал аккуратно расправлять складки.
И тогда -  жестом  как  будто  инстинктивным,  но  в  то  же  время  отчасти
рассчитанным - она робко протянула руку и ладонью  накрыла  его  пальцы.  Он
знал, что она подняла голову и смотрит на него. Он не  в  силах  был  убрать
руку - и не мог больше отводить взгляд.
   В ее глазах он прочел  признательность,  и  прежнюю  печаль,  и  странное
сочувствие - словно она сознавала, что причиняет боль; но явственнее всего в
них выражалось ожидание. Неуверенное, несмелое,  но  ожидание.  Если  бы  он
заметил на ее лице хотя бы тень улыбки, он, может быть, вспомнил  бы  теорию
доктора Грогана; но лицо ее было таким же потрясенным и растерянным, как его
собственное, - она как будто спрашивала: "Что же это я делаю?" Он  не  знал,
как долго они смотрели друг другу в глаза. Ему казалось, что целую вечность,
хотя на самом деле прошло не более трех-четырех секунд. Руки решили  все  за
них. В едином, необъяснимом порыве их пальцы переплелись. Потом Чарльз  упал
на колени и страстно привлек ее к  себе.  Их  губы  встретились  в  каком-то
бешеном исступлении, неожиданном для обоих; она  вздрогнула  и  отвернулась,
уклоняясь от его губ. Он стал покрывать поцелуями ее щеки, глаза. Его пальцы
дотронулись наконец до этих сказочных волос и погрузились в них, лаская;  он
прижал к себе ее голову, ощущая пальцами ее изящную форму под мягкой  волной
волос, так же как плечами и грудью ощущал ее тело под легким покровом ткани.
Внезапно он зарылся лицом в ее шею.
   - Мы не должны... не должны... это безумие.
   Но ее руки обвились вокруг него и не отпускали. Он приник головой  к  ней
вплотную и замер. Его несло, несло куда-то на огненных крыльях -  но  воздух
вокруг был напоен благодатной свежестью свободы: так чувствует себя ребенок,
наконец отпущенный  из  школы,  вчерашний  узник  на  зеленом  лугу,  сокол,
взмывающий ввысь. Он поднял  голову  и  взглянул  на  нее,  теряя  последние
остатки самообладания. И снова их губы слились. Он прижался к  ней  с  такой
силой, что кресло сдвинулось с места. Он почувствовал, как она дернулась  от
боли, уронив перебинтованную ногу со скамеечки. Он покосился на ее лицо,  ее
закрытые глаза. Она прислонилась головою  к  спинке  кресла,  глядя  куда-то
вбок; вдруг ему показалось, что он ей противен... Но все ее тело,  натянутое
как струна, стремилось к нему, и руки судорожно сжимали его пальцы. Он кинул
взгляд на дверь у нее за спиной, вскочил и в два прыжка оказался у  входа  в
спальню.
   В спальне было полутемно - туда проникал только свет  сумерек  да  тускло
горевших фонарей напротив. Сара  неловко  привстала  с  кресла,  опершись  о
спинку и держа больную ногу на весу; шаль одним концом сползла у нее с плеч.
Взгляд каждого излучал напряжение, достигшее крайней точки,  -  неудержимое,
как потоп, сметающий все на своем пути. Она не то шагнула,  не  то  упала  к
нему  навстречу.  Он  бросился  вперед  и  подхватил  ее  в  объятия.   Шаль
соскользнула на пол. Лишь тонкий слой материи отделял его от ее  наготы.  И,
забыв обо всем, он прижал это почти