сейчас хороший стакан  пунша,  приготовленный
моею ученой рукой.  -  Чарльз  хотел  было  вежливо  отказаться,  но  Гроган
продолжал: - Предписание врача. Dulce est desipere, как сказал поэт.  Сладко
выпить в приятной компании(1).
   Чарльз улыбнулся:
   - Если грог будет лучше, чем латынь, тогда - с величайшим удовольствием.
   Итак, минут, через десять Чарльз уютно расположился в "каюте", как доктор
Гроган называл свой кабинет  на  третьем  этаже  с  фонарем,  выходившим  на
маленький залив между Воротами Кобб и самим Коббом.  Вид  из  этой  комнаты,
сказал ему ирландец, особенно восхитителен летом, благодаря  приезжающим  на
морские купанья нереидам. Может  ли  врач  найти  лучший  способ  соединения
---------------------------------------(1) Доктор  шутливо  перефразирует  и
сокращает латинский стих: "Сладко  подурачиться  при  случае".  приятного  с
полезным, чем прописывать своим пациентам то, что так ласкает его  взор?  На
столике в фонаре стоял изящный маленький  медный  телескоп  Грегори.  Доктор
лукаво щелкнул языком и подмигнул.
   - Разумеется, исключительно для астрономических наблюдений.
   Чарльз высунулся из окна и  вдохнул  соленый  воздух;  на  берегу  справа
чернели  прямоугольные  квадратные  силуэты  передвижных   купален,   откуда
являлись нереиды. Но единственною музыкой,  которая  донеслась  до  него  из
ночной тиши, был шорох волн, набегавших на  прибрежную  гальку,  да  хриплые
крики чаек, что заночевали на  далекой  глади  моря.  Позади,  в  освещенной
лампой комнате, что-то  тихонько  позвякивало  -  это  доктор  готовил  свое
"лекарство". Чарльзу казалось, будто он висит между  двумя  мирами  -  между
уютной теплой цивилизацией у него за спиной  и  холодной  черной  тайной  за
окном. Мы все пишем стихи; поэты отличаются от остальных лишь тем, что пишут
их словами.
   Грог удался  на  славу,  его  дополнила  приятная  неожиданность  в  виде
бирманской сигары; к тому же оба наших героя жили еще в таком  мире,  где  у
людей разных профессий было  общее  поле  знаний,  общий  запас  информации,
известный набор правил и закрепленных значений.  Какой  врач  сегодня  знает
классиков? Какой дилетант может свободно беседовать с ученым? Их мир еще  не
был подавлен тиранией специализации, и я (равно как и доктор Гроган,  в  чем
вы не замедлите  убедиться)  не  хотел  бы,  чтобы  вы  путали  прогресс  со
счастьем.
   Некоторое время оба молчали, с  наслаждением  погружаясь  обратно  в  тот
мужской, более серьезный мир,  который  дамы  и  званый  обед  заставили  их
покинуть.  Чарльзу  любопытно  было  узнать,  каких  политических   взглядов
придерживается доктор, и, чтобы подойти к этой теме, он спросил,  чьи  бюсты
белеют на полках среди книг хозяина.
   - Quisque suos patimur manes. Это цитата  из  Вергилия,  и  означает  она
примерно следующее: "Выбирая богов, мы выбираем свою судьбу",  -  с  улыбкой
заметил доктор.
   Чарльз улыбнулся ему в ответ.
   - Мне кажется, я узнаю Бентама.
   - Совершенно верно. А другая глыба паросского мрамора - это Вольтер.
   - Из чего я заключаю, что мы сторонники одной партии.
   Доктор усмехнулся.
   - Разве у ирландца есть другой выбор?
   Чарльз жестом подтвердил, что нет, а затем  попытался  объяснить,  почему
сам он тоже либерал.
   - Мне кажется, Гладстон по крайней мере  признает,  что  моральные  устои
нашего времени насквозь прогнили.
   - Помилуй Бог, уж не социалиста ли я перед собою вижу?
   - Пока еще нет, - засмеялся Чарльз.
   - Предупреждаю вас - в этот век ханжества и пара я могу простить человеку
все, кроме "живой веры".
   - Разумеется, разумеется.
   - В молодости я был последователем Бентама. Вольтер прогнал меня из  лона
римской церкви, а Бентам - из лагеря тори.  Но  вся  эта  нынешняя  болтовня
насчет расширения избирательного права...  нет,  это  не  по  мне.  Я  гроша
ломаного не дам за происхождение. Какой-нибудь герцог или - да простит  меня
Господь - сам король - может быть так же глуп, как первый  встречный.  Но  я
благодарен матери-природе за то, что через пятьдесят лет  меня  не  будет  в
живых. Когда правительство начинает  бояться  толпы,  это  значит,  что  оно
боится самого себя. - Доктор весело сверкнул глазами. - Знаете,  что  сказал
мой соотечественник чартисту, который явился  в  Дублин  проповедовать  свое
кредо? "Братья! - воскликнул чартист, -  разве  вы  не  согласны,  что  один
человек ничем не хуже другого?" "Ей-ей,  ваша  правда,  господин  оратор,  -
кричит ему в ответ Падди. - И даже лучше, черт побери!" - Чарльз  улыбнулся,
но доктор  предостерегающе  поднял  палец.  -  Вы  улыбаетесь,  Смитсон,  но
заметьте: Падди-то был прав. Это не просто ирландская прибаутка. Это "и даже
лучше" в конце концов погубит наше государство. Попомните мое слово.
   -А ваши домашние боги - разве за ними нет никакой вины? Кто  проповедовал
наибольшее счастье наибольшего числа?
   - Я отвергаю не самый этот афоризм, а лишь способ его применения.  В  дни
моей молодости прекрасно жили без Великого носителя цивилизации (доктор имел
в виду железные дороги). Вы не принесете счастья большинству людей, заставив
их бегать прежде, чем они научатся ходить.
   Чарльз вежливо пробормотал нечто, долженствующее означать согласие. На то
же больное место он  наткнулся  у  своего  дяди  -  человека  совсем  других
политических взглядов. Многие из тех, кто боролся за первый Билль о  реформе
в 1830-е годы, три десятилетия спустя боролись  против  второго  Билля.  Они
чувствовали, что их век поражен двуличием и оппортунизмом, которые пробудили
опасный дух зависти и смуты. Быть может, доктор,  родившийся  в  1801  году,
был, в сущности, обломком августинианского  гуманизма  и  для  него  понятие
прогресса было слишком тесно связано с понятием  упорядоченного  общества  -
если понимать под порядком то, что позволяло  ему  всегда  оставаться  самим
собой, то есть человеком, который гораздо ближе  к  потенциальному  либералу
Бёрку, нежели к потенциальному фашисту Бентаму. Однако нельзя  сказать,  что
его поколение было совсем  уж  неправо  в  своих  подозрениях  насчет  Новой
Британии   и   ее   государственных   деятелей,   выдвинувшихся   во   время
продолжительного экономического бума после 1850 года. Многие  более  молодые
люди - и такие незаметные, как Чарльз,  и  такие  прославленные,  как  Мэтью
Арнольд - разделяли эти подозрения. Разве позже не ходили слухи,  что  якобы
обращенный  в   истинную   веру   Дизраэли   бормотал   на   смертном   одре
древнееврейские слова заупокойной молитвы? И разве под мантией  благородного
оратора Гладстона не скрывался величайший в современной политической истории
мастер двусмысленных заявлений и смелых призывов, выродившихся  в  трусость?
Когда невозможно понять тех, кто занимает наивысшие посты,  что  говорить  о
низших... но пора .переменить тему. Чарльз спросил доктора, интересуется  ли
тот палеонтологией.
   -  Нет,  сэр,  честно  вам  признаюсь.  Мне  не  хотелось  портить  такой
замечательный обед. Но я убежденный неоонтолог. - Он  улыбнулся  Чарльзу  из
глубины своего необъятного кресла. - Когда мы будем больше  знать  о  живых,
настанет время гоняться за мертвецами.
   Чарльз проглотил упрек и воспользовался представившейся возможностью.
   - На днях я познакомился с таким  образчиком  местной  флоры,  что  готов
отчасти с вами согласиться. - Он нарочно умолк.  -  Очень  странный  случай.
Вам, без сомнения, известно о нем больше, чем мне. - Почувствовав, что столь
замысловатое вступление может навести на  мысль  о  чем-то  большем,  нежели
случайный интерес, он торопливо закончил: - Ее фамилия, кажется,  Вудраф(1).
Она служит у миссис Поултни.
   Доктор смотрел на серебряный  подстаканник,  в  котором  он  держал  свой
стакан с грогом.
   - А-а, вот оно что. Несчастная Трагедия.
   - Быть может, это профессиональная тайна? Она ваша пациентка?
   - Я пользую миссис Поултни, но я не позволю  никому  дурно  отзываться  о
ней.
   Чарльз украдкой на него взглянул. Сомнений  быть  не  могло  -  в  глазах
доктора, спрятанных за квадратными стеклами очков, блеснул свирепый  огонек.
Едва заметно улыбнувшись, гость опустил глаза.
   Гроган наклонился и помещал огонь.
   - Мы знаем больше об этих ваших окаменелостях на побережье,  чем  о  том,
что происходит в уме  этой  девицы.  Недавно  один  толковый  немецкий  врач
подразделил меланхолию на несколько классов. Первый  он  называет  природной
меланхолией. Имеется в виду, что человек  просто  рожден  с  меланхолическим
темпераментом. Другой класс он  называет  случайной  меланхолией,  вызванной
каким-то случаем. Ею, как вы знаете, временами страдаем мы  все.  Третий  он
называет скрытой меланхолией. Этим он, бедняга, на самом деле хочет сказать,
что понятия не имеет, какой дьявол ее вызывает.
   - Но ведь болезнь мисс Вудраф вызвана именно таким случаем.
   - Полноте, неужели она  первая  молодая  женщина,  которую  соблазнили  и
бросили? Да я вам назову с десяток других здесь, в Лайме.
   - При таких же чудовищных обстоятельствах?
   - Иногда при более чудовищных. А сейчас все они веселы, как пташки.
   - Значит, вы зачисляете мисс Вудраф в разряд скрытых меланхоликов?
   Доктор помолчал.
   - Однажды меня пригласили... вы, конечно,  понимаете,  что  все  это  под
строжайшим секретом... пригласили ---------------------------------------(1)
Woodruff (англ.) - ясменник пахучий, травянистое растение,  встречающееся  в
окрестностях Лайм-Риджиса к ней около года назад. Я сразу понял, в чем дело,
- плачет без причины, ни с кем не разговаривает, особенное  выражение  глаз.
Классические симптомы меланхолии Я знал ее историю. И Тальботов я тоже  знаю
- когда это случилось, она была у них гувернанткой. Ну, думаю, причина  ясна
- не то что шести недель, шести дней под крышей  Мальборо-хауса  достаточно,
чтобы любого нормального человека довести до безумия. Между  нами,  Смитсон,
я, старый язычник, был бы рад-радехонек, если  б  эта  цитадель  благочестия
сгорела до основания - и хозяйка вместе с ней. И будь  я  проклят,  если  не
спляшу джигу на пепелище.
   - Пожалуй, я бы охотно к вам присоединился.
   - Не вы один, клянусь Небом. - Доктор отхлебнул грога. -  Весь  город  бы
сбежался. Однако это пустая болтовня Я сделал  для  этой  девушки  все,  что
только мог. Но я сразу понял, что излечить ее можно лишь одним способом.
   - Убрать ее оттуда.
   Доктор энергично кивнул.
   - Две недели спустя эта красотка идет по направлению к Коббу, а  тут  как
нарочно Гроган возвращается домой. Я веду ее к себе.  Я  с  нею  беседую.  Я
ласков с ней так, как будто она моя  любимая  племянница.  Но  она  закусила
удила и ни с места. И  не  то  чтоб  я  ограничился  одними  разговорами.  В
Эксетере практикует мой коллега. Прекрасный  человек,  очаровательная  жена,
четверо детишек - сущие ангелочки, и он как раз ищет гувернантку. Я все  это
ей говорю.
   - И она не поддается?
   - Ни на йоту. Вы только послушайте. Миссис Тальбот кротка, как  голубица.
Она первым делом предлагает девушке вернуться. Так нет же - она поступает  в
дом, про который всем известно, что это юдоль скорби, к хозяйке, для которой
нет разницы между слугою и рабом,  на  должность  ничем  не  лучше  подушки,
набитой колючками утесника. Сидит там - и все. Вы не поверите,  Смитсон,  но
предложите вы этой девушке английский трон, и я ставлю тысячу фунтов  против
пенни, что она и ухом не поведет
   - Но... но это непостижимо. Судя по вашим словам, она  отказалась  именно
от того, что собирались предложить ей мы. Мать Эрнестины...
   - Зря потратит время, друг мой, при всем моем уважении  к  этой  даме.  -
Мрачно улыбнувшись Чарльзу, он  наполнил  оба  стакана  грогом  из  ведерка,
стоявшего на выступе в камине. -  Достопочтенный  доктор  Хартман  описывает
весьма сходные случаи. Один из них заслуживает особого внимания. Это история
молодой вдовы, если я не ошибаюсь, из Веймара.  Муж,  кавалерийский  офицер,
стал жертвой несчастного случая во время военных учений. Некоторое сходство,
как видите, есть. Жена пребывает в глубоком трауре. Как и следовало ожидать.
А дальше, Смитсон, это продолжается в том же  духе  год  за  годом.  В  доме
запрещается что-либо менять. Одежда покойного  висит  в  его  шкафу,  трубка
лежит рядом с его любимым креслом, даже письма,  которые  пришли  ему  после
смерти, лежат все там же... - доктор  указал  куда-то  в  сумрак  за  спиною
Чарльза, - на том же серебряном подносе, нераспечатанные,  пожелтевшие,  год
за годом. - Он умолк и улыбнулся: - Ваши аммониты не хранят  подобных  тайн.
Но послушайте, что пишет о  них  доктор  Хартман.  -  Он  остановился  перед
Чарльзом и указательным пальцем как бы направил свои слова прямо в  него.  -
Судя по всему, эта женщина пристрастилась к своей меланхолии, как  морфинист
к морфию. Теперь вы видите,  как  обстоит  дело?  Ее  скорбь  становится  ее
счастьем. Она хочет быть жертвой, влекомой на заклание. Там, где мы  с  вами
отпрянули бы назад, она летит вперед. Она одержима. -  Он  снова  уселся.  -
Темный случай. Чрезвычайно темный случай.
   Некоторое время оба молчали. Чарльз бросил в камин окурок сигары, который
на мгновенье занялся ярким пламенем. Задавая следующий вопрос, он не нашел в
себе сил посмотреть доктору в глаза.
   - И она никому не открыла, что происходит у нее в душе?
   - Ее ближайшая подруга, конечно, миссис Тальбот. Но она мне сказала,  что
девушка ничего не открывает даже ей. Я льстил себя надеждой...  но  потерпел
фиаско.
   -  Что,   если...   если   она   откроет   свои   чувства   какому-нибудь
доброжелателю...
   - Тогда она исцелится. Но она не желает исцеляться. Она подобна больному,
который отказывается принимать лекарство.
   - Но в таком случае вы, я полагаю...
   - Как можно принудить к чему-нибудь человеческую душу,  молодой  человек?
Вы можете сказать мне как? -
   Чарльз беспомощно пожал плечами. - Не можете. Так послушайте,  что  скажу
вам я. Лучше оставить все, как есть. Понимание  никогда  не  проистекало  из
насилия.
   - Значит, это безнадежный случай?
   - В том смысле, какой вы  имеете  в  виду,  -  безусловно.  Медицина  тут
бессильна. Не думайте, что  она,  подобно  нам,  мужчинам,  способна  здраво
рассуждать, анализировать свои побуждения, сознавать, почему  она  поступает
именно так, а не иначе. Ее следует рассматривать как человека, блуждающего в
тумане. Все, что нам остается, - это ждать и не терять  надежды,  что  туман
рассеется. И тогда, быть может... - Он умолк. Потом  безнадежно  добавил:  -
Быть может.
   В эту  самую  минуту  спальня  Сары  погружена  в  глухую  тьму,  которая
окутывает весь  Мальборо-хаус.  Она  спит  на  правом  боку,  темные  волосы
рассыпались по лицу и почти совсем его закрыли. И мы снова видим  совершенно
спокойные черты, в которых нет ничего трагического: здоровая молодая женщина
лет двадцати шести - двадцати семи  спит,  выпростав  из-под  одеяла  тонкую
округлую руку, ибо ночь тиха, а окна закрыты... рука откинута и покоится  на
теле другого человека.
   Не мужчины. Девушка лет девятнадцати, тоже спящая, лежит спиной  к  Саре,
но почти вплотную к ней, потому что кровать,  хотя  и  широкая,  все  же  не
рассчитана на двоих.
   Я знаю, что за мысль у вас промелькнула; но не  забывайте,  что  действие
происходит в 1867 году. Представим  себе,  что  миссис  Поултни,  неожиданно
появившись на пороге спальни с лампой в руке, увидела эти  два  тела,  нежно
прижавшиеся  друг  к  другу.  Вы,  наверное,  воображаете,  что   она,   как
разъяренный черный лебедь, выгнет шею, предаст грешниц анафеме, и вот уже их
обеих в одних жалких ночных сорочках выбрасывают за гранитные ворота.
   Вы глубоко ошибаетесь. Ничего подобного вообще не могло случиться -  ведь
мы знаем, что миссис Поултни всегда принимала на ночь лауданум. Но  если  бы
она все-таки  и  оказалась  там,  на  пороге,  она  почти  наверняка  просто
повернулась бы и вышла, более того, вероятно, тихонько прикрыла бы за  собою
дверь, чтоб не разбудить спящих.
   Непостижимо?  Однако  некоторые  пороки   были   в   те   времена   столь
противоестественны, что  их  попросту  не  существовало.  Сомневаюсь,  чтобы
миссис Поултни когда-нибудь слышала слово "лесбийский", а если и слышала, то
в ее представлении оно наверняка начиналось с прописной буквы и относилось к
одному из греческих островов. А кроме того - и это было  для  нее  такой  же
непререкаемою истиной, как то, что земля круглая, а доктор Филпотс - епископ
Эксетерский, - женщины не испытывают  плотского  наслаждения  Она,  конечно,
знала,  что  низшей  категории  женщин  доставляют  некоторое   удовольствие
греховные мужские ласки, вроде  того  чудовищного  поцелуя,  который  на  ее
глазах был однажды запечатлен на щеке Мэри,  но  подобную  безнравственность
она  приписывала  женской  слабости  и  женскому  тщеславию.   Прославленная
благотворительность   леди   Коттон,   разумеется,    свидетельствовала    о
существовании проституток,  но  это  были  женщины,  настолько  погрязшие  в
разврате,  что  алчность  заставляла  их  преодолевать  врожденное   женское
отвращение ко всему плотскому. Именно в этом она  и  заподозрила  Мэри:  раз
девушка, столь грубо оскорбленная  конюхом,  может  хихикать,  значит,  она,
несомненно, уже вступила на путь порока.
   Ну а Сара? По части пороков она была  столь  же  несведуща,  сколь  и  ее
хозяйка, но она не разделяла ужаса миссис Поултни перед плотью.  Она  знала,
или  по  крайней  мере  подозревала,  что   любовь   доставляет   физическое
наслаждение. Однако она была, вероятно, настолько невинна, что  об  этом  не
стоит даже говорить. Спать вместе девушки  начали  вскоре  после  того,  как
бедняжка Милли упала в обморок на глазах у  миссис  Поултни.  Доктор  Гроган
посоветовал перевести ее из комнаты, где спали горничные,  в  другую,  более
светлую.  Случилось  так,  что  рядом  со  спальней  Сары  давно   пустовала
гардеробная, куда и водворили Милли. Сара взяла на себя большую часть  ухода
за малокровной горничной. Милли была четвертой из одиннадцати детей  бедного
батрака. Семья жила в неподдающейся  описанию  горькой  нищете.  Жилищем  им
служила сырая, тесная, разделенная на две половины лачуга  в  одной  из  тех
долин, что расходятся лучами к западу от холодного и мрачного Эгардона. Ныне
этот дом  принадлежит  модному  молодому  лондонскому  архитектору,  который
проводит здесь субботу и воскресенье  и  очень  любит  этот  дикий,  глухой,
живописный сельский уголок. Возможно, он изгнал оттуда призрак викторианских
ужасов. Надеюсь, что это так. Представления о довольном жизнью землепашце  и
его выводке, вошедшие в моду с легкой руки Джорджа Морланда и иже с  ним  (к
1867 году архизлодеем стал Биркет Фостер), были такой же глупой  и  пагубной
попыткой    сентиментально    приукрасить,    а    следовательно,     скрыть
действительность, как наши голливудские фильмы о  "реальной  жизни".  Одного
взгляда на Милли с десятком жалких заморышей - ее  братишек  и  сестренок  -
было бы достаточно, чтобы миф о  счастливом  пастушке  рассеялся,  как  дым,
однако лишь немногие удосужились бросить этот  взгляд.  Каждый  век,  каждый
преступный век возводит высокие стены вокруг своего  Версаля,  и  лично  мне
стены  эти  особенно  ненавистны,  когда  они   возводятся   литературой   и
искусством.
   Итак, однажды ночью Сара услышала, что Милли плачет. Сара вошла к  ней  в
комнату и постаралась ее утешить, что не составило особого труда:  Милли  во
всем, кроме возраста, была сущим  ребенком;  она  не  умела  ни  читать,  ни
писать, а вынести суждение об окружающих ее людях была  способна  в  той  же
мере, что собака: когда ее  гладили,  отвечала  благодарностью,  ну  а  если
пинали - что ж, такова  жизнь.  Ночь  была  пронизывающе  холодная,  и  Сара
попросту легла к Милли в постель, обняла ее,  поцеловала  и  погладила.  Она
смотрела на больную девушку, как на одного