ночами соловьи
   Божественно поют в лесистых долах...
   Им вторят ветры и несется вдаль
   Призывное томленье и печаль.
 
   Близки и в то же время далеки,
   Разлучены безжалостной пучиной,
   Бесчисленные эти островки,
   Что встарь слагались в материк единый;
   Их зорко стережет морская гладь -
   А друг до друга им рукой подать...
 
   Кто обратил, едва лишь занялось,
   Их пламя в груду угольев остылых?
   Кто присудил им жить навечно врозь?
   Бог, Бог своею властью разделил их;
   ОН так решил - я вам от Бога дан
   Слепой, соленый, темный океан(1).
 
   Однако, пребывая в состоянии мрачной  безысходности  и  многого  себе  не
прощая, Чарльз за все время ни разу не помышлял о самоубийстве. В ту  минуту
великого прозрения, когда он увидел себя освобожденным от, оков своего века,
своего происхождения, своего класса и своего  отечества,  он  еще  не  успел
осознать, до какой степени  эту  свободу  олицетворяла  для  него  Сара;  он
отважился на изгнание в уверенности, что будет в нем не одинок. Теперь он не
возлагал больших надежд на новообретенную  свободу;  ему  казалось,  что  он
всего-навсего сменил одну западню - или тюрьму  -  на  другую.  Единственной
отрадой,  спасительной  соломинкой,  за  которую   он   цеплялся   в   своем
одиночестве, было сознание, что он изгой - но не  такой,  как  все;  что  он
сумел принять решение, которое по силам лишь немногим, - неважно, мудрый или
глупый это был поступок и к чему он приведет в конце концов. Временами,  при
виде какой-нибудь четы молодоженов, он  вспоминал  об  Эрнестине  и  начинал
искать в своей душе ответа на вопрос: завидует  он  им  или  сочувствует?  И
убеждался, что во всяком случае не жалеет об этой упущенной возможности. Как
ни горька его участь, она все же благороднее той, которую он отверг.
   Путешествие  Чарльза  по  Европе  и   Средиземноморью   длилось   месяцев
пятнадцать, и за все это время в Англии он не показывался. Он ни  с  кем  не
вел переписки и только изредка посылал Монтегю деловые распоряжения -  вроде
того, куда в следующий раз переводить деньги. Монтегю был также  уполномочен
время от времени помещать в  лондонских  газетах  объявление:  "Просим  Сару
Эмили Вудраф или лиц, осведомленных о ее теперешнем местопребывании...",  но
откликов        на        эти        объявления        не         поступало.
---------------------------------------(1)  Мэтью  Арнольд.  "К   Маргарите"
(1853). (Примеч. автора.)
   Сэр Роберт, узнав  о  расстроившемся  браке  племянника  из  его  письма,
вначале принял  эту  новость  с  неудовольствием,  но  потом  махнул  рукой,
поскольку все его мысли были заняты  сладостным  предвкушением  собственного
семейного счастья. Черт возьми, Чарльз еще  молод,  он  найдет  себе  другую
невесту - не хуже прежней, а то и получше; пока  же  хорошо  и  то,  что  он
избавил сэра Роберта от неприятного родства  с  семейством  Фрименов.  Перед
отъездом за границу племянник  явился  засвидетельствовать  почтение  миссис
Белле Томкинс; дама эта ему решительно не понравилась, и он пожалел дядю. Он
вторично отклонил предложение сэра  Роберта  считать  Маленький  дом  в  его
поместье своим - и ни словом  не  обмолвился  о  Саре.  Ко  дню  свадьбы  он
пообещал вернуться, но с  легким  сердцем  нарушил  обещание,  отговорившись
вымышленным приступом малярии. Близнецы, вопреки его предположению, на  свет
не появились, но сын и наследник родился, как положено, спустя год  и  месяц
после отъезда Чарльза из Англии. К тому времени он настолько свыкся со своей
судьбой, что больше не роптал, и, отослав поздравительное письмо, решил, что
ноги его никогда не будет в Винзиэтте.
   Нельзя сказать, чтобы он вел  исключительно  монашеский  образ  жизни:  в
лучших  европейских  отелях  знали,   что   англичане   ездят   за   границу
"встряхнуться", и не скупились на соответствующие услуги; но все  это  ни  в
коей мере не затрагивало его  чувств.  Плотские  утехи  он  вкушал  с  немым
равнодушием стороннего наблюдателя, граничащим с цинизмом; они  вызывали  не
больше эмоций, чем вид древнегреческих храмов или вкус ресторанной еды.  Тут
действовали только гигиенические соображения. Любви на свете больше не было.
Порой, в каком-нибудь соборе или картинной галерее, ему вдруг чудилось,  что
Сара стоит рядом - и тогда его сердце начинало  учащенно  биться,  и  он  не
сразу переводил дух. Дело было  не  только  в  том,  что  он  запрещал  себе
предаваться ненужной роскоши - тоске о прошлом: он все больше и больше терял
ощущение грани между истинной Сарой и той, которую он создал в мечтах.  Одна
была олицетворение Евы - вся тайна, и любовь,  и  глубина;  другая  же  была
полупомешанная авантюристка, какая-то ничтожная гувернантка из  захолустного
приморского городка. Он даже пытался вообразить, что было бы,  если  бы  она
встретилась ему не тогда, а сейчас: вполне вероятно, что он не поддался  бы,
как в первый раз, безумству и самообману. Он не бросил печатать объявления в
газетах, но начал думать, что если на них так  никто  и  не  отзовется,  то,
может быть, это и к лучшему.
   Злейшим его врагом была скука; и именно скука - точнее,  один  невыносимо
скучный парижский вечер, когда он вдруг понял, что не хочет ни оставаться  в
Париже, ни ехать снова в Италию, Испанию или еще  куда-нибудь  в  Европу,  -
послужила причиной того, что его потянуло к своим.
   Вы думаете, что я имею  в  виду  Англию?  Нет,  на  родину  он  вовсе  не
стремился, хотя после Парижа и съездил туда на неделю. Случилось так, что по
пути из Ливорно в Париж он  познакомился  с  двумя  американцами  -  пожилым
господином из Филадельфии и его  племянником.  Быть  может,  его  соблазнила
возможность с кем-то поговорить по-английски - хотя к их акценту  он  привык
не сразу; так или иначе, он почувствовал к ним явную  симпатию.  Правда,  их
простодушные восторги по поводу всего, что им показывали (Чарльз  сам  водил
их по Авиньону и вместе с ними ездил любоваться  Везеле),  вызывали  у  него
улыбку, но зато в них не было ни грана  ханжества.  Новые  знакомые  Чарльза
отнюдь не принадлежали к карикатурному типу тупых  янки,  который,  согласно
расхожему  мнению  викторианской  поры,  был  повсеместно  распространен   в
Соединенных Штатах. Если они чем-то и уступали европейцам, то  исключительно
степенью знакомства с Европой.
   Старший из американцев был человек весьма  начитанный  и  судил  о  жизни
трезво и проницательно.  Как-то  вечером  после  обеда  они  с  Чарльзом,  в
присутствии племянника, который только слушал, затеяли  пространный  спор  о
сравнительных достоинствах метрополии и  мятежной  колонии;  и  критические,
хотя и облеченные в вежливую форму, отзывы американца  об  Англии  пробудили
живой отклик в душе Чарльза. Если отвлечься  от  американского  акцента,  то
взгляды его собеседника  очень  напоминали  его  собственные;  у  него  даже
мелькнула смутная мысль, навеянная невольной аналогией с  выводами  Дарвина:
американцы по сравнению с англичанами -  новый  вид;  вполне  возможно,  что
когда-нибудь они  вытеснят  отживающий  старый...  Я,  разумеется,  не  хочу
сказать, что у Чарльза появилась мысль об эмиграции  в  Америку,  хотя  туда
ежегодно  устремлялись  тысячи  англичан  из   беднейших   сословий.   Земля
обетованная, которая виделась им по ту сторону Атлантики (не без воздействия
самой бессовестной лжи  в  истории  рекламы),  мало  соответствовала  идеалу
Чарльза: он мечтал об обществе более простом и спокойном, населенном  людьми
прямодушными и добропорядочными - такими, как этот пожилой  господин  и  его
безукоризненно воспитанный племянник. Разницу между Старым  и  Новым  Светом
филадельфиец сформулировал весьма лаконично: "У себя дома мы,  как  правило,
говорим то, что думаем. В Лондоне же у меня сложилось впечатление - простите
за прямоту, мистер Смитсон: помоги вам Бог, если вы не говорите  только  то,
чего не думаете".
   Но на этом  дело  не  кончилось.  Обедая  в  Лондоне  с  Монтегю,  Чарльз
поделился с ним своими соображениями.  К  иллюзиям  Чарльза  насчет  Америки
Монтегю отнесся с прохладцей.
   - Вряд ли среднее количество людей, с  которыми  там  можно  найти  общий
язык, значительно превосходит то, что мы имеем здесь, Чарльз. Нельзя в  одно
и то же время устроить у себя вместилище для  всего  европейского  сброда  и
продолжать следовать по пути цивилизации. Впрочем, там много старых городов,
которые не лишены приятности. -  Он  отхлебнул  глоток  портвейна.-  Кстати,
вполне возможно, что она уехала как раз в Америку. Вам,  наверное,  это  уже
приходило в  голову.  Говорят,  дешевые  пакетботы  битком  набиты  молодыми
женщинами, мечтающими за океаном подцепить мужа.  Я,  разумеется,  вовсе  не
хочу сказать, что у нее тоже могла быть такая цель, - поспешно добавил он.
   - Об этом я как-то не думал. Сказать вам по правде, в последние месяцы  я
вообще о ней почти не думал. Я потерял всякую надежду.
   - В таком случае езжайте в Америку и утешьтесь  в  объятиях  какой-нибудь
прекрасной Покахонтас. По слухам, женихи из благородных английских фамилий в
Америке в большой чести, а выбор невест весьма богатый - pour la  dot  comme
pour la figure(1), так что была бы охота...
   Чарльз  улыбнулся,  но  чему   именно   -   то   ли   мысли   о   двойной
привлекательности американских невест, то ли тому, что он уже  заказал  себе
билет на пароход, не дожидаясь совета Монтегю, - остается только гадать.
 
 
 
   59
 
   Я устал, уразуметь отчаясь,
   Что я есть, чем должен был бы стать
   И корабль несет меня, качаясь,
   День и ночь вперед, в морскую гладь
   Мэтью Арнольд Независимость (1854)
 
   По пути из Ливерпуля Чарльза отчаянно качало, качало день и  ночь,  и  он
почти не расставался со спасительным жестяным тазиком; а когда  его  немного
отпускало, по большей части предавался размышлениям о том, зачем его  вообще
понесло в это не тронутое цивилизацией полушарие. Может быть, и хорошо,  что
он заранее готовился к  худшему.  Бостон  виделся  ему  как  жалкое  скопище
примитивных бревенчатых хижин; и когда долгожданным  солнечным  утром  перед
ним возник живописный город, застроенный кирпичными зданиями, с его  мягкими
красками, лесом белых церковных  шпилей  и  величественным  золотым  куполом
Капитолия, он был приятно поражен. И первое впечатление от  Бостона  его  не
обмануло. Как прежде его покорили филадельфийцы,  так  теперь  его  покорило
бостонское  общество   -   смесь   изысканной   любезности   и   прямодушия.
Торжественных приемов в его честь не устраивали, но по прошествии недели  те
два-три рекомендательных письма,  которые  он  привез  с  собой,  обернулись
потоком приглашений, и Чарльзу открылся доступ во  многие  бостонские  дома.
Перед ним гостеприимно распахнулись двери Атенея; он удостоился чести пожать
руку сенатору, а позже  свою  морщинистую  старческую  ладонь  ему  протянул
человек еще более  знаменитый  (хотя  и  менее  болтливый  и  хвастливый)  -
Дейна-старший, один из основоположников американской литературы, которому  в
то ---------------------------------------(1) Как по части приданого, так  и
по части наружности (франц) время было  уже  под  восемьдесят.  С  писателем
несравненно более знаменитым, интересной беседы с которым,  впрочем,  скорее
всего не получилось бы  -  даже  если  бы  Чарльзу  каким-то  чудом  удалось
проникнуть в кружок Лоуэлла в Кембридже - и который тогда  стоял  на  пороге
решения, прямо противоположного по мотивам и направлению,  и  сам  напоминал
корабль, готовый в любой  момент  сорваться  с  якоря  и  наперекор  стихиям
пуститься в свое извилистое  локсодромическое  плаванье  к  благодатной,  но
илистой гавани английского города Рая (стоп! я, кажется,  начинаю  подражать
мастеру!), Чарльзу познакомиться не довелось.
   И хотя он добросовестно засвидетельствовал почтение  "колыбели  свободы",
посетив Фаней-холл, ему пришлось  столкнуться  и  с  некоторой  холодностью,
чтобы не сказать враждебностью: Британии не могли простить той  двойственной
позиции, которую она заняла в недавней войне между Севером и Югом,  и  среди
американцев бытовал стереотип Джона Буля, столь  же  карикатурно-упрощенный,
как дядя Сэм. Но Чарльз явно не укладывался в  рамки  этого  стереотипа:  он
открыто  заявлял,  что  Войну  за  независимость  считает  справедливой,  он
восхищался   Бостоном   как   передовым    центром    американской    науки,
антирабовладельческого движения  -  и  прочая,  и  прочая.  Колкости  насчет
чаепитий и красных мундиров он сносил с невозмутимой улыбкой -  и  изо  всех
сил старался не выказывать высокомерия.
   Две особенности  Нового  Света  пленили  его  больше  других:  во-первых,
восхитительная новизна природы - новые растения, деревья, птицы и вдобавок -
это он обнаружил, когда переправился через реку, носившую его имя, и посетил
Гарвард  -  дивные  новые  окаменелости.  Во-вторых,  ему  понравились  сами
американцы. Правда, на первых порах его  немного  коробило  их  недостаточно
тонкое чувство юмора; раза два ему даже пришлось испытать конфуз, когда  его
шутливые замечания принимались  за  чистую  монету.  Но  все  это  с  лихвой
искупалось   той   открытостью,   прямотой   в    обращении,    трогательной
любознательностью,  щедрым  гостеприимством,  с  которыми   он   сталкивался
повсюду; у американской наивности был  очаровательно  свежий  вид,  особенно
радующий глаз после нарумяненных  щек  европейской  культуры.  Лицо  Америки
довольно скоро приобрело для Чарльза ярко выраженные женские черты. В те дни
молодые американки отличались гораздо большей свободой в обращении,  чем  их
европейские современницы: движение за  женское  равноправие  по  ту  сторону
Атлантики насчитывало уже два десятка лет.  Их  уверенность  в  себе  Чарльз
нашел чрезвычайно симпатичной.
   Симпатия оказалась взаимной, поскольку среди бостонских жителей - или  по
крайней мере жительниц - Лондон  еще  сохранял  непререкаемый  авторитет  по
части светского общения. В таких обстоятельствах было легче легкого потерять
голову, но Чарльза безотлучно  преследовала  память  о  позорном  документе,
который вынудил его подписать мистер Фримен. Эта память неумолимо, как  злой
дух,  вставала  между  ним   и   любым   невинным   девичьим   лицом;   лишь
одно-единственное лицо на свете могло бы даровать ему прощение.
   Тень Сары чудилась ему в лицах многих американок: в них было нечто от  ее
мятежного вызова и безоглядной прямоты. Отчасти благодаря  им  в  нем  снова
ожил ее прежний образ; он окончательно уверился в ее  незаурядности;  именно
здесь такая женщина могла бы найти свое настоящее место. А может  быть,  она
его нашла? Он все чаще и чаще задумывался над словами  Монтегю.  До  Америки
пятнадцать месяцев он провел в  странах,  где  женская  внешность  и  манера
одеваться слишком резко отличались от тех, к которым он привык, и там  ничто
или почти ничто не напоминало ему о Саре. Здесь же он оказался  в  окружении
женщин по большей части англосаксонского или ирландского происхождения; и  в
первые   дни   десятки   раз   останавливался   как   вкопанный   при   виде
рыжевато-каштановых  волос,  свободной  стремительной  походки  или  похожей
фигуры.
   Однажды, направляясь в Атеней, он  увидел  впереди,  на  боковой  дорожке
парка, какую-то девушку. Он тут же свернул и пошел по траве прямо  к  ней  -
так он был уверен, что это Сара. Но то была не она. Заикаясь, он пробормотал
извинения и двинулся своей дорогой дальше, но долго не мог  прийти  в  себя:
такую бурную встряску пережил он за эти несколько секунд.  Назавтра  он  дал
свое объявление в одну из бостонских газет. И с тех пор, переезжая  с  места
на место, он в каждом городе давал объявления.
   Выпал первый снег, и Чарльз двинулся  к  югу.  Манхэттен  понравился  ему
гораздо меньше Бостона. Две недели он прогостил у своих  давешних  спутников
по Франции и позднейшее скептическое отношение к  их  родному  городу  (одно
время в ходу была острота: "Первый приз - неделя в Филадельфии, второй  приз
-  две  недели")  наверняка  бы  счел  несправедливым.  Из  Филадельфии   он
переместился еще южнее, посетил по очереди Балтимор,  Вашингтон,  Ричмонд  и
Роли, всякий раз наслаждаясь новыми пейзажами и новым  климатом;  я  имею  в
виду климат метеорологический, поскольку политический - шел уже декабрь 1868
года - был в ту пору далеко не из приятных. Чарльз  побывал  в  опустошенных
городах и повидал  ожесточившихся  людей,  которых  разорила  Реконструкция;
бездарный семнадцатый президент, Эндрю Джонсон, должен был вот-вот  уступить
место еще более катастрофическому восемнадцатому - Улиссу Гранту. В Виргинии
Чарльзу пришлось столкнуться с пробританскими настроениями, хотя по странной
иронии судьбы (правда, он мог этого  не  знать)  многие  его  собеседники  в
Виргинии,  а  также  в  обеих  Каролинах,   были   прямыми   потомками   тех
малочисленных  представителей  имущих  слоев  эмиграции,  что  в  1775  году
отваживались выступать за  отделение  американских  колоний  от  метрополии.
Теперь же эти господа вели безумные речи о повторном выходе из  федерации  и
воссоединении с Британией. Но Чарльз сумел дипломатично обогнуть все  острые
углы и остался цел и невредим. Он вряд ли понял до конца, что  происходит  в
этой стране, однако в полной мере ощутил величие ее просторов и  грандиозные
запасы энергии,  использовать  которую  мешала  бессмысленная  разобщенность
нации.
   Чувства его, быть может, не так уж  сильно  отличались  от  тех,  которые
испытывает  англичанин  в  сегодняшних   Соединенных   Штатах:   так   много
отталкивающего,  так  много  привлекательного;  так  много  лжи,  так  много
честности; так много грубости и насилия, так много искреннего  стремления  к
лучшему общественному устройству. Январь он провел в разоренном Чарльстоне и
здесь впервые задался вопросом, кто он,  собственно,  -  путешественник  или
эмигрант. Он заметил, что в его язык уже  понемногу  проникают  американские
словечки и обороты речи; все  чаще  у  него  являлось  желание  примкнуть  к
какой-либо из спорящих сторон - вернее, он стал яснее ощущать происходящий в
нем, как и в самой Америке, раскол: к  примеру,  он  считал  отмену  рабства
справедливой, но в то же время понимал и  возмущение  южан,  слишком  хорошо
знающих,  что  стоит  за  демагогическими  речами  саквояжников  по   поводу
освобождения негров. Ему нравились и бледные  красавицы  южанки,  и  пышущие
гневом капитаны и полковники, но его все сильнее тянуло в Бостон - щечки там
были  румянее,  души  белее...  все-таки  пуританская  чистота  имела   свои
преимущества. Он окончательно уверился, что более подходящего места  ему  не
найти; и словно  для  того,  чтобы  доказать  это  способом  от  противного,
двинулся дальше на юг.
   Теперь он не томился скукой.  Знакомство  с  Америкой,  в  особенности  с
Америкой тех лет, дало (или вернуло) ему нечто очень существенное -  веру  в
свободу; царившая вокруг  всеобщая  решимость  определять  судьбы  нации  на
собственный страх и риск - невзирая на не всегда удачные прямые результаты -
скорее воодушевляла его, чем угнетала. Он понял, что нередко казавшаяся  ему
смешной провинциальность американцев как раз спасает их от  ханжества.  Даже
имевшиеся  в  изобилии  доказательства  мятежных  настроений,  недовольства,
тенденция к тому, чтобы брать закон в свои руки -  весьма  опасный  процесс,
при котором судья так легко превращается в палача,  -  словом,  вся  эндемия
насилия, порожденная опьяневшей от  свободы  конституцией,  находила  в  его
глазах известное оправдание. Юг был  охвачен  духом  анархии,  но  даже  это
Чарльз готов был предпочесть железному и косному порядку, который  правил  у
него на родине.
   Но он выразил все это сам. В один прекрасный вечер, еще в Чарльстоне,  он
случайно забрел на океанский мыс, обращенный в сторону Европы - до нее  было
добрых три тысячи миль. Там он