ю.
   Таким  образом,  отнюдь  не  исключено,  что  викторианцы  способны  были
испытывать более глубокое и полное сексуальное  удовлетворение,  чем  мы,  -
хотя бы благодаря тому, что испытывали его не часто, -  и  что  они,  смутно
сознавая это, выработали  строгую  систему  условностей  и  разных  способов
подавления и замалчивания - специально для  того,  чтобы  сохранить  остроту
испытываемого  наслаждения.  Когда  мы  предаем  огласке  то,  что  истинные
викторианцы предпочитали держать в секрете, мы в каком-то  смысле  проявляем
даже  большее  викторианство  -  если  употреблять  это  слово  с   оттенком
осуждения,  -  чем  они,   поскольку,   сломав   барьер   труднодоступности,
запретности и уничтожив ореол тайны, мы в значительной мере испортили и само
удовольствие.  Разумеется,  степень,   испытываемого   удовольствия   нельзя
измерять и сравнивать - может быть, к  счастью  для  нас,  а  вовсе  не  для
викторианцев. В довершение всего, их метод  давал  им  дополнительный  запас
энергии. Тайна, которая окутывала интимные отношения,  глубочайшая  пропасть
между людьми разного пола  -  недаром  Чарльза  так  смутила  и  встревожила
попытка  Сары  преодолеть  эту  пропасть  -  несомненно  порождала   большую
активность, и очень часто большую прямоту, во всех других жизненных сферах.
   Все эти экскурсы увели нас  довольно  далеко  от  Мэри,  которая,  как  я
припоминаю, была большой  охотницей  до  яблок.  Но  вот  невинной  сельской
девушкой она отнюдь не была - по той простой причине, что в ее время эти два
прилагательных были несовместимы. Объяснение этому найти нетрудно.
   Люди,  оставляющие  потомкам  письменные  свидетельства  о  своей  эпохе,
принадлежат почти всегда к образованным слоям  общества;  в  силу  этого  на
протяжении всей истории человечества мы сталкиваемся с известным  искажением
действительности -  она  преподносится  нам  с  точки  зрения  просвещенного
меньшинства.  Пресловутую  викторианскую  строгость  нравов  мы  по  инерции
распространяем на все без разбора классы викторианского общества, между  тем
как на деле эта строгость нравов была присуща в основном средней  буржуазии,
которую и следует считать  ответственной  за  пуританскую  репутацию  эпохи.
Диккенсовские персонажи  из  низов,  как  правило,  фигуры  комические  (или
трогательно-жалкие), но созданная им неподражаемая галерея гротесков  ничего
общего не имеет с реальной действительностью, информацию о  которой  следует
искать в совсем других источниках  -  у  Мэйхью,  в  обстоятельных  докладах
различных правительственных комиссий  и  тому  подобных  материалах;  и  эти
смешные и жалкие черты проступают наиболее  явственно  в  сфере  сексуальных
отношений - той области жизни, которую Диккенс (в этом плане  сам  грешивший
недостатком аутентичности) и его единомышленники сумели представить в  столь
радикально очищенном виде. Подлинная  же  правда,  как  это  ни  прискорбно,
состоит в том, что в тогдашней сельской Англии был в ходу немудреный принцип
"сперва попробуй, потом покупай" (теперь это именуется "добрачными  половыми
сношениями")  -  и  был  он  не  исключением,  а  правилом.  Послушаем,  что
рассказывает об этом женщина, которая родилась в 1883 году  и  жива  до  сих
пор. Ее отец был домашним врачом Томаса Гарди.
   "Жизнь сельскохозяйственного рабочего в XIX веке во многом отличалась  от
теперешней. В частности,  в  Дорсете  среди  крестьян  считалось  совершенно
нормальным, если беременность предшествовала официальному браку, и последний
зачастую заключался, когда положение невесты уже  явно  бросалось  в  глаза.
<...> Это объяснялось тем, что труд батраков  оплачивался  крайне  низко,  и
нужно было заблаговременно обеспечить семье  лишнюю  пару  рабочих  рук"(1).
---------------------------------------(1)   Дополнительным    экономическим
стимулом служила также вопиюще несправедливая система  оплаты,  при  которой
холостяки - даже если они выполняли работу с  точно  такой  же  нагрузкой  -
получали вдвое меньше, чем семейные. Этот великолепный способ  гарантировать
дешевизну рабочей силы (и  создавать  ей  условия  жизни,  описание  которых
следует ниже) исчез только с повсеместным  применением  сельскохозяйственной
техники. Можно  присовокупить  к  этому,  что  Дорсетское  графство,  родина
"толпаддльских мучеников", пользовалось  печальной  известностью  как  район
самой беззастенчивой эксплуатации сельских рабочих.
   Эта  цитата  подвела  нас  вплотную  к   человеку,   чья   великая   тень
непосредственным образом связана с местом и  временем  моего  повествования.
Если вспомнить, что  Гарди  первым  среди  английских  романистов  попытался
сорвать викторианскую печать с запретной  шкатулки  Пандоры,  заключавшей  в
себе тайны секса, нельзя не согласиться,  что  сам  он  поступал  странно  и
непоследовательно (чтобы не  сказать  парадоксально),  фанатически  оберегая
аналогичную печать на шкатулке с тайнами собственной интимной жизни и  жизни
своих родителей. Разумеется, это  было  -  и  остается  -  его  неотъемлемым
правом. Однако история литературы  знает  не  так  уж  много  тайн,  которые
сохранялись бы столь старательно, как эта: ее разгадка стала известна лишь в
пятидесятые годы нашего столетия. И в  личной  трагедии  Гарди,  и  в  жизни
викторианской сельской Англии, представление о которой я  попытался  дать  в
этой главе,  кроется  ответ  на  знаменитый  укоризненный  вопрос,  заданный
романисту Эдмундом Госсе: "Чем прогневало Провидение мистера  Гарди?  Отчего
он восстает  против  Творца  и  грозит  ему  кулаком  из  плодородных  долин
Уэссекса?" С тем же основанием критик мог бы спросить, отчего  потомки  царя
Атрея грозили небу кулаками из Микен.
   Вот что писал в том же 1867 году достопочтенный Джеймс Фрэзер: "Можно  ли
говорить о какой бы то ни было скромности или соблюдении  приличий,  если  в
одной  небольшой  комнате  проживают  в  самом  непосредственном   и   самом
безнравственном соседстве - поскольку  все  спят  на  полу  вперемешку  и  в
крайней тесноте - отец, мать, молодые  парни,  мальчики-подростки,  взрослые
девушки и девочки - два, а иногда и три  поколения  одной  семьи,  если  все
гигиенические  процедуры  и  все  естественные  отправления,  все  одевания,
раздевания, рождения и смерти совершаются каждым на глазах у всех остальных;
если самый воздух пронизан порочностью и человеческая природа  низведена  до
уровня самого гнусного  свинства...  Кровосмесительная  связь  -  отнюдь  не
редкость. Мы возмущаемся, что женщины не сохраняют девственность  до  брака;
жалуемся на распущенное поведение и непристойные речи девушек, работающих  в
поле; говорим, что слишком легко они расстаются со своей девичьей  честью  и
что слишком редко приходится слышать, чтобы за них вступился отец или  брат,
кипя стыдом и негодованием... В невыносимых условиях жизни коренится все это
зло; в них причина всех этих безобразий..."
   Существовали и еще более мрачные последствия скученности и антисанитарии,
испокон веков свойственные каждому гетто: лимфаденит, холера,  брюшной  тиф,
туберкулез. (Примеч. автора.)
   Здесь не место заниматься детальным расследованием  тайны,  витавшей  над
Эгдонской пустошью. Точно известно лишь то, что в 1867 году Гарди,  которому
было тогда двадцать семь лет, вернулся в Дорсет из  Лондона,  где  занимался
изучением архитектуры, и страстно влюбился в свою  шестнадцатилетнюю  кузину
Трифену. Была объявлена  их  помолвка.  Спустя  пять  лет,  без  какого-либо
объяснения  причин,  помолвка  была   расторгнута.   Окончательно   это   не
подтверждено, но теперь существует вполне  достоверная  версия  относительно
причины разрыва - по-видимому, Гарди неожиданно был поставлен в  известность
о том, что тщательнейшим образом скрывалось в семье: Трифена приходилась ему
вовсе не кузиной - она была незаконной дочерью его сводной  сестры,  в  свое
время также рожденной вне брака. Намеки на  эту  грустную  тайну  без  счета
рассыпаны по стихотворениям Гарди - таким, как "У  калитки",  "Не  повернула
головы...", "Ее бессмертие"(1), и  многим  другим;  кроме  того,  неоспоримо
доказано,  что  в   его   роду   по   материнской   линии   было   несколько
незаконнорожденных детей. Гарди и сам появился на свет до срока - от  алтаря
до крестин прошло всего пять месяцев. Ханжи утверждали,  что  он  якобы  сам
расторг помолвку  с  Трифеной  по  причине  социального  неравенства  -  он,
поместный дворянин, не мог  унизиться  до  брака  с  простой  провинциалкой.
Действительно, когда он наконец женился  -  это  было  в  1874  году,  -  то
катастрофически бесчувственная Лавиния Гиффорд,  которую  он  взял  в  жены,
занимала более высокое, чем он сам, социальное положение. Но  Трифену  никак
нельзя  было  назвать  простой  провинциалкой:  она  была   девушка   весьма
незаурядная; в двадцать лет она стала начальницей бесплатной государственной
школы в Плимуте, окончив перед тем столичный  учительский  колледж,  где  по
успехам в науках  была  пятой  среди  выпускниц.  Трудно  не  согласиться  с
мнением,  что  разлучить  их  могла  только   какая-то   страшная   семейная
---------------------------------------(1)    Последнее     из     названных
стихотворений особенно важно в этом контексте - хотя это и  не  лучшая  вещь
Гарди. Его первая редакция относится, по-видимому,  к  1897  году.  Ключевой
вопрос Госсе был задан в январе 1896 года, когда критик опубликовал рецензию
на роман Гарди "Джуд Незаметный". (Примеч. автора.) тайна.  Страшная  -  но,
разумеется, и благотворная,  поскольку  ей  мы  обязаны  многими  творениями
Гарди, всю жизнь служившего - не в пример другим великим английским поэтам -
одной и только одной музе. Это в первую очередь его лучшие любовные  элегии.
Это такие его героини, как Сью Брайдхед  и  Тэсс  -  по  духу  верные  копии
Трифены. А  "Джуд  Незаметный"  даже  был  косвенно  посвящен  Трифене  -  в
авторском предисловии, где Гарди, правда не называя ее по имени,"писал: "Его
<романа> общий план был набросан еще в 1890 году... некоторые обстоятельства
были подсказаны смертью одной женщины..."  Трифена,  к  тому  времени  давно
замужем за другим, скончалась в 1890 году.
   В  этом  напряженном,  динамическом  конфликте   -   между   страстью   и
самоотречением, неумирающей памятью  и  постоянным  подавлением,  лирическим
смирением и трагическим долгом, между низменной правдой жизни и  порожденной
ею высокой поэзией - кроется неиссякаемый источник  энергии  и  одновременно
разгадка  тайны  величайшего  писателя  эпохи;  конфликт  этот  отражает   и
противоречивую суть самой эпохи. Я нарочно отвлекся так  далеко  в  сторону,
чтобы напомнить вам об этом.
   А теперь пора спуститься с высот к  нашим  баранам.  Вы  уже  догадались,
почему Сэм и Мэри  выбрали  для  своего  свидания  амбар;  и  поскольку  они
встречались там не в первый раз, вы, может быть, поймете,  отчего  Мэри  так
безутешно плакала... и почему она знала о грехе немножко больше,  чем  можно
было бы предположить, глядя на ее простодушное девятнадцатилетнее  личико...
и чем мы могли бы заподозрить, доведись нам  случайно  -  несколько  месяцев
спустя, проездом через Дорчестер - взглянуть в лицо другой, вполне  реальной
девушке, более образованной и еще более юной,  чем  наша  Мэри.  Теперь  уже
навечно окутанная тайной, она стоит рядом с  бледным  молодым  архитектором,
возвратившимся из столицы после томительного пятилетнего отсутствия, рядом с
человеком, которому суждено стать ("...а огонь пожирал  ее  волосы,  губы  и
грудь") олицетворением величайшей загадки его эпохи.
 
 
 
 
   36
 
   И на челе воспламененном
   Означен дерзкий путь - вперед:
   Грядущим днем она живет,
   Ее желанью подчиненным.
   А. Теннисон. In Memoriam (1850)
 
   Сто лет тому  назад  Эксетер  отстоял  от  столицы  гораздо  дальше,  чем
сегодня, и посему нечестивые удовольствия, за которыми  нынче  вся  Британия
устремляется в  Лондон,  он  должен  был  обеспечивать  себе  сам.  Было  бы
преувеличением  сказать,  что  в  1867  году  в  этом   городе   существовал
официальный  квартал  домов  под  красным  фонарем,  но   район   с   весьма
определенной  темной  репутацией  там  был.  Он  располагался  в  безопасном
отдалении от центра и от дезинфицирующего воздействия главного  Эксетерского
собора и занимал ту часть города, которая спускалась к реке, бывшей  в  свое
время - покуда Эксетер еще сохранял значение как порт  (в  описываемом  нами
году это время казалось уже безвозвратно ушедшим в  прошлое)  -  средоточием
городской  жизни.  Район  этот  представлял  собою  лабиринт  узких  улочек,
частично еще застроенных домами в тюдоровском позднеготическом стиле,  дурно
освещенных, зловонных, перенаселенных. Там в изобилии имелись публичные дома
и другие увеселительные заведения, а также кабаки и пивные; но в еще большем
изобилии имелись  падшие  женщины  -  юные  и  постарше,  матери-одиночки  и
содержанки - целое население, по причине клаустрофобии бежавшее из деревушек
и мелких городов Девоншира  и  нашедшее  приют  в  этой  сомнительной  части
Эксетера. Там можно было скрыться без следа - в меблированных комнатах или в
дешевых номерах, вроде той таверны в Уэймуте, о которой вспоминала Сара; кто
угодно мог  найти  там  безопасное  прибежище,  спасаясь  от  суровой  волны
моральной нетерпимости, захлестнувшей в те годы всю Англию. Тут  Эксетер  не
составлял исключения - все тогдашние крупные провинциальные города вынуждены
были изыскивать пристанище для  злополучной  армии  женщин,  пострадавших  в
битве за всемирную мужскую непорочность.
   На одной из окраинных улиц этой части города можно  было  сто  лет  назад
увидеть длинный ряд кирпичных домов в георгианском стиле. Несомненно, что во
времена застройки из них открывался живописный вид на берега  реки.  Но  вид
этот теперь заслоняли выросшие вдоль берега складские помещения, да  и  сами
дома давно  уже  утратили  уверенность  в  своей  былой  красоте.  Краска  с
деревянных балок облупилась, на черепичных крышах  зияли  пустоты,  парадные
двери покосились и растрескались.  Два-три  дома  в  этом  ряду  сохранялись
по-прежнему в частном владении; однако  наиболее  заметная  группа  из  пяти
зданий, прекрасные старинные фасады которых были однообразно (и  безобразно)
выкрашены в унылый коричневый цвет, возвещала  миру  -  посредством  длинной
деревянной вывески, укрепленной над парадным входом центрального из домов, -
что здесь помещается гостиница, если точно  следовать  вывеске  -  "Семейный
отель Эндикоттов". Владела и управляла им (о чем прохожие  могли  узнать  из
той же вывески) миссис Марта Эндикотт, дама, примечательная главным  образом
тем, что к своим гостям она относилась с чисто олимпийским равнодушием.  Как
истая уроженка Девоншира, она проявляла интерес не к клиенту как таковому, а
только  к  деньгам,  которые  можно  с  него  получить.   Принимая   будущих
постояльцев в  своем  кабинетике,  сообщавшемся  с  вестибюлем,  она  быстро
оценивала их финансовые возможности и соответственно делила их на категории:
этот потянет не больше чем на десять шиллингов, тот на двенадцать, а этот на
все пятнадцать и так далее (имелась в виду недельная плата за  номер).  Тот,
кто привык к современным гостиницам и знает, что там в пятнадцать  шиллингов
обходится  любой  звонок  обслуживающему  персоналу,  не  должен  спешить  с
выводом, что отель миссис Эндикотт  был  из  дешевых:  в  то  время  обычная
арендная плата в сельской местности составляла всего шиллинг, самое  большое
два в неделю, в пределах Эксетера можно было снять  вполне  приличный  домик
шиллингов за шесть-семь, а поскольку миссис Эндикотт брала за самую  дешевую
комнату целых десять, получалось, что "семейный отель" - правда, без  всяких
видимых оснований, если не считать корыстолюбия владелицы, -  принадлежит  к
весьма выс окому разряду.
   Сумерки; начинает темнеть. Фонарщик, орудуя  своим  длинным  шестом,  уже
зажег два газовых фонаря  на  мостовой  против  гостиницы,  и  они  освещают
неоштукатуренные стены складских строений. В нескольких гостиничных  номерах
тоже горит свет;  на  первом  этаже  он  поярче,  выше  более  тусклый,  ибо
проводить газовое освещение на верхний  этаж  здесь,  как  и  в  большинстве
викторианских  домов,  почитается  ненужным  расточительством,   и   наверху
довольствуются по старинке керосиновыми лампами. В  одном  из  окон  первого
этажа, сбоку от парадного входа,  можно  разглядеть  саму  миссис  Эндикотт,
восседающую за  столом  у  очага,  в  котором  тлеет  уголь,  и  как  всегда
погруженную в свою  Библию,  то  бишь  в  бухгалтерскую  книгу;  а  если  мы
переведем взгляд по диагонали вверх, то через крайнее правое окно на верхнем
этаже, еще не освещенное и  с  незадернутыми  бордовыми  занавесями,  успеем
увидеть типичный образец того, что у  миссис  Эндикотт  идет  по  двенадцать
шиллингов шесть пенсов - здесь я имею в виду только сам номер, а  отнюдь  не
занимающую его особу.
   Номер состоит из двух комнат -  небольшой  гостиной  и  совсем  крошечной
спальни: когда-то это  была  одна  просторная  комната,  которую  позднейшим
владельцам вздумалось разгородить.  Стены  оклеены  коричневатыми  обоями  с
невыразительным цветочным узором. На полу в  первой  комнате  лежит  старый,
потертый  ковер;  имеется  также  круглый  стол  на  трех  ножках,  накрытый
темно-зеленой репсовой скатертью, на углах которой сохранились следы чьих-то
старательных попыток научиться вышивать; два громоздких  кресла,  украшенные
не в меру затейливой резьбой и обитые ветхим красновато-коричневым бархатом;
потемневший от времени комод  красного  дерева.  На  стене  висит  выцветшая
олеография с портретом Чарльза Уэсли и еще одна  картинка  -  весьма  слабая
акварель,  изображающая  Эксетерский  собор  и  неохотно  принятая  в   счет
частичной уплаты за жилье, несколько лет назад, от некоей дамы в  стесненных
обстоятельствах.
   Если упомянуть еще приспособления для топки,  сложенные  кучкой  на  полу
перед  решеткой  очага,  в  котором  сонно-рубиновым  светом  мерцают  почти
прогоревшие угли, то получится полный  реестр  обстановки.  Комнату  спасала
лишь одна-единственная  деталь:  мраморная  каминная  облицовка,  к  счастью
сохранившаяся в своем первозданном, георгианском виде;  рельеф  над  камином
изображал двух грациозных нимф - в руках каждая держала рог изобилия, полный
цветов. Может быть, скульптор с самого начала придал их классическим  чертам
слегка удивленное выражение; во всяком случае, сейчас они глядели удивленно,
и это вполне понятно: за какие-нибудь сто лет у них на  глазах  национальная
культура разительно переменилась к худшему. Они явились на свет в  приятной,
изящно обставленной комнате, в стенах, обшитых сосновыми панелями; а  теперь
вынуждены были прозябать в какой-то убогой, мрачной дыре.
   Я думаю, что если бы нимфы могли, они вздохнули бы с  облегчением,  когда
дверь  отворилась  и  на  пороге  показалась  отсутствовавшая  до  сих   пор
постоялица. Это странного покроя  пальто,  этот  черный  капор,  темно-синее
платье с белым воротничком... но вот Сара уже поспешно, порывисто  входит  в
комнату.
   Это не первое ее появление  в  "семейном  отеле".  Она  поселилась  здесь
несколько дней назад. Почему  именно  здесь?  Очень  просто.  Название  этой
гостиницы часто упоминалось - и составляло  предмет  постоянных  шуток  -  в
кругу ее соучениц по пансиону в Эксетере: слово "семейный"  они  относили  к
самому семейству  Эндикоттов  и  утверждали,  будто  бы  это  семейство  так
непомерно расплодилось,  что  разместить  его  можно  только  в  специальном
"семейном отеле".
   В Эксетере Сара вышла у "Корабля", главной городской гостиницы - это была
конечная станция дорчестерских дилижансов. Сундук ее  прибыл  туда  же  днем
раньше. Носильщик спросил, куда ей доставить вещи. На секунду она смешалась.
И тут в голову ей