нностью, внешней  Пристойностью  и  внутренним  сознанием  Греховности,
между громкими призывами  к  Женскому  Образованию  и  тихим  страхом  перед
Женской Эмансипацией; наконец - и весьма прозрачно - в  маниакальной  манере
все сокращать и редактировать, так что в результате о  подлинном  Милле  или
подлинном  Гарди  более  полное  представление   можно   составить   не   по
опубликованным  автобиографиям,  а  по  кускам,  выброшенным  из   них   при
немилосердной переделке... можно больше почерпнуть из писем, чудом уцелевших
от огня, из интимных дневников и прочих  щепочек,  летевших  в  стороны  при
рубке леса. Редчайший в истории  пример  столь  последовательного  искажения
фактов, подмены истинного содержания парадным фасадом - и  самое  печальное,
что попытка увенчалась успехом: легковерное потомство  все  это  проглотило!
Поэтому я думаю, что лучший путеводитель по эпохе - "Доктор Джекил и  мистер
Хайд": под полупародийной оболочкой "романа ужасов" кроется глубокая правда,
обнажающая суть викторианского времени.
   Раздвоенность была присуща всякому викторианцу;  и  Чарльз  в  тот  вечер
находился между двух  (если  не  более!)  огней.  Повернув  на  Фор-стрит  и
приближаясь к "Кораблю", он репетировал в уме слова, которые произнесет  его
воздушный шарик, когда своевольный ребенок снова предстанет перед  Сарой,  -
он заранее готовил возвышенные доводы, страстно-убедительные  речи;  услышав
их, она зальется слезами благодарности и признается наконец,  что  не  может
без него жить. Он так живо вообразил себе эту сцену,  что  меня  даже  тянет
описать ее. Но суровая реальность - в лице Сэма - уже поджидает моего  героя
в дверях гостиницы.
   - Понравилась вам служба, мистер Чарльз?
   - Я... я по дороге заблудился, Сэм. И вдобавок насквозь промок. - Взгляд,
которым Сэм удостоил хозяина,  был,  напротив,  подчеркнуто  сух.  -  Сделай
одолжение, приготовь мне ванну. И подай ужин в номер.
   - Слушаюсь, мистер Чарльз.
   Минут  через  пятнадцать  Чарльз  был  уже  раздет  догола   и   поглощен
непривычным для него занятием - стиркой. Он растянул свою запятнанную кровью
рубашку на краю сидячей ванны, которую наполнил для него Сэм, и усердно  тер
ее куском мыла. При этом чувствовал он себя преглупо, и результаты тоже были
не блестящие. Когда Сэм некоторое время спустя принес на  подносе  ужин,  он
застал хозяйскую одежду раскиданной как попало, а  белье  даже  оказалось  в
ванне и намокло. Не говоря ни слова, Сэм собрал все и унес, и Чарльз  втайне
порадовался, что заслужил у Сэма  репутацию  безнадежного  неряхи  по  части
гардероба.
   Поужинав, он раскрыл свой дорожный бювар.
   "Моя любимая!
   Одна  половина  моего  существа   испытывает   невыразимое   наслаждение,
обращаясь к Вам  подобным  образом,  в  то  время  как  другая  сомневается,
дозволительно ли называть так женщину, которую еще  так  мало  понимаешь.  С
одной стороны, мне представляется, что я  знаю  Вас,  как  никто  другой;  с
другой стороны, я чувствую, что многое в Вас по-прежнему скрыто от меня, как
было скрыто в день нашей первой встречи. Я говорю это  вовсе  не  для  того,
чтобы  оправдать  мое  сегодняшнее  поведение,  но  чтобы   объяснить   его.
Оправданий мне нет; но я хотел бы верить, что в  известном  смысле  минувший
вечер принес нам обоим пользу, поскольку он ускорил  ревизию  моей  совести,
которую следовало произвести уже давно.  Не  стану  докучать  Вам  излишними
подробностями, но мое решение бесповоротно. Дорогая моя, таинственная  Сара,
знайте: то, что связало нас, отныне свяжет  нас  навеки.  Я  слишком  хорошо
сознаю, что не имею права в теперешнем своем положении просить Вас о встрече
и тем более рассчитывать на тесное и повседневное общение,  которое  помогло
бы мне узнать Вас до  конца.  Поэтому  первейшей  необходимостью  я  почитаю
расторгнуть мою помолвку.
   Предполагать, что этот брак может оказаться счастливым, с  самого  начала
было чистым безумством; дурные предчувствия преследовали меня еще  до  того,
как в мою жизнь вошли Вы. Поэтому умоляю Вас не винить за это  себя.  Винить
следует  лишь  мою  слепоту,  которая  помешала  мне  разобраться  в   своей
собственной душе. Если бы я был на десять лет  моложе  и  если  бы  нынешнее
время и общество не  изобиловало  моментами,  вызывающими  у  меня  глубокую
неприязнь, я, возможно, и был бы  счастлив,  женившись  на  мисс  Фримен.  Я
совершил непростительную ошибку, забыв, что мне не двадцать два, а  тридцать
два.
   Итак, завтра поутру я еду в Лайм. Это будет  мучительная  поездка,  и  Вы
поймете, что мысли мои сейчас заняты только  тем,  чтобы  успешно  завершить
свою миссию. Но выполнив сей тяжкий долг, я  буду  думать  только  о  Вас  -
вернее, о нашем общем будущем. Не знаю, какая прихоть судьбы привела меня  к
Вам, но, с Божьего соизволения, теперь никто и ничто Вас у меня не отнимет -
если только Вы сами не отвергнете меня. Позвольте наперед предупредить  Вас,
что свой отказ Вам придется подкрепить гораздо  более  вескими  аргументами,
чем те, которые я выслушал сегодня.  Надеюсь,  бесценная  моя  загадка,  что
никакие новые отговорки Вам не понадобятся. Сердце Ваше знает, что я  навеки
Ваш - и жажду назвать Вас моею.
   Сара, любимая, должен ли  я  говорить,  что  отныне  питаю  только  самые
честные намерения? Я  грежу  о  том  дне,  когда  смогу  задать  Вам  тысячу
вопросов, оказать тысячу знаков внимания, доставить  тысячу  радостей...  И,
разумеется, я постараюсь никоим образом не задеть Вашу деликатность.
   Я не буду иметь ни секунды покоя и счастья, пока не заключу Вас  вновь  в
свои объятия.
   Ч. С.
   P.S. Перечитав свое письмо,  я  замечаю  в  нем  какую-то  официальность,
которой нет и следа в моем сердце. Простите меня. Вы так близки мне и  в  то
же время так далеки - я не умею, не могу выразить словами то, что чувствую.
   Любящий Вас Ч."
   Это медленно, но неуклонно  воспарявшее  ввысь  послание  явилось  итогом
нескольких черновиков. Было далеко за полночь, и Чарльз решил, что нет нужды
посылать письмо безотлагательно. Сара скорее всего уже выплакалась и уснула;
пусть она переживет еще одну, последнюю печальную ночь - и получит радостную
весть поутру. Он перечел письмо несколько раз подряд и  уловил  в  его  тоне
неприятный отголосок собственных недавних писем к Эрнестине  из  Лондона;  с
какой натугой, с какими муками они писались - для соблюдения  приличий,  для
проформы... И тогда он добавил постскриптум. Он все еще, как несколько часов
назад признался Саре, не узнавал себя; но сейчас, разглядывая в зеркале свое
лицо, он испытывал что-то  вроде  почтительного  восхищения.  Он  чувствовал
прилив отваги,  уверенность  в  себе  -  теперешнем  и  будущем  -  и  некую
неповторимость: ведь он совершил нечто беспримерное  и  необыкновенное.  Его
желание сбывалось: он снова стоял на  пороге  путешествия,  которое  обещало
быть вдвойне приятным благодаря желанной спутнице. Он попробовал представить
себе Сару в незнакомых обличьях - смеющейся, танцующей, поющей... Вообразить
ее в таком виде было нелегко - и все же возможно... он вспомнил  ее  улыбку,
поразившую его в тот день, когда их чуть не застигли в лесу Сэм и Мэри.  Это
была - теперь он понял - провидческая улыбка, прозрение будущего. А тот раз,
когда он помог ей встать на ноги  -  с  каким  бесконечным  наслаждением  он
посвятил бы этому все свои силы в более широком  смысле:  в  предстоящей  им
совместной жизни!
   Если ему грозят только эти камни и тернии, то их он  как-нибудь  стерпит.
Имелась, правда, небольшая  заноза  в  лице  Сэма.  Но  Сэма  нетрудно  было
выбросить из головы - и, коли уж на  то  пошло,  как  всякого  слугу,  легко
уволить.
   И так же просто вызвать звонком. Наутро Чарльз именно так  и  поступил  -
хотя час был непривычно ранний. Явившись, Сэм застал  хозяина  в  халате,  с
запечатанным письмом и еще каким-то пакетом в руках.
   - Сэм, это надо спешно отнести по адресу, который на конверте. Передашь и
минут десять подождешь ответа. Если ответа не будет - я думаю, что не будет,
но на всякий случай подожди, -  так  вот,  если  ответа  не  будет,  немедля
возвращайся. И по дороге найми экипаж, да такой, чтобы он  не  тащился,  как
черепаха. Мы едем в Лайм. -
   И добавил: - Вещей никаких не бери. Нынче же вечером будем обратно.
   - Нынче вечером, мистер Чарльз? А я думал...
   - Неважно, что ты думал. Делай, как велено.
   Сэм принял подобострастно-лакейский вид и удалился. Не спеша спускаясь по
лестнице, он отчетливо понял, что мириться с таким положением дальше нельзя.
Но как вступить в бой, не  располагая  нужными  сведениями?  Питаясь  одними
только  разноречивыми  слухами  о  расположении  войск  противника?  Он   не
отрываясь смотрел на конверт. Там стояло черным по белому:
   "Мисс Вудраф, семейный отель Эндикоттов". Вот наглость! И едет в  Лайм  -
на один день? А багаж оставляет?! Сэм повертел  в  руках  бумажный  сверток,
взвесил на ладони письмо... Толстое,  листа  три,  не  меньше.  Он  воровато
оглянулся кругом, потом пощупал печать... И мысленно послал ко  всем  чертям
человека, выдумавшего сургуч.
   И вот он снова стоит перед Чарльзом, уже одетым в дорогу.
   - Ну? Что?
   - Ответа нет, сэр.
   Чарльз отвернулся, боясь, что лицо может выдать его.
   - А что карета?
   - Дожидается, сэр.
   - Отлично. Я скоро спущусь.
   Сэм удалился, и едва за ним  закрылась  дверь,  как  Чарльз  сжал  голову
руками - и потом развел их в  стороны  торжествующим  жестом,  словно  актер
перед  аплодирующими,  восторженными  зрителями;  на  губах  у  него  играла
удовлетворенная, счастливая улыбка. Дело в том, что,  перечитав  накануне  в
девяносто  девятый  раз  свое  письмо,  Чарльз  добавил  к  нему  еще   один
постскриптум Он решил послать Саре брошь - ту самую, которую мы уже видели в
руках у Эрнестины. Он умолял оказать ему честь, приняв его  подарок,  и  тем
самым дать ему знак,  что  и  его  извинения  за  вчерашнее  поведение  тоже
великодушно приняты Этот второй постскриптум кончался  так:  "Подателю  сего
приказано ждать. И если он принесет обратно то, что я передаю  с  ним...  но
нет, я не верю, что Вы будете так жестоки".
   И все-таки бедняга Чарльз не находил себе места, покуда Сэм отсутствовал.
   И вот мы вновь видим Сэма - понизив голос, он торопливо и страстно что-то
говорит и одновременно с опаской озирается по  сторонам.  Место  действия  -
скрытый от посторонних глаз уголок за кустом сирени, что растет у  входа  на
кухню, в саду у тетушки Трэнтер.  Время  действия  -  после  полудня;  косые
солнечные лучи, проникая сквозь  ветки,  освещают  набухающие  белые  почки.
Второе действующее лицо - Мэри; щеки ее пылают, и она то и  дело  прикрывает
ладонью рот.
   - С ума сойти, это ж с ума сойти!
   - Все дядюшка. Из-за старика и он спятил.
   - А как же наша барышня - с ней-то что теперь будет, Сэм?
   И они одновременно поднимают глаза к окнам, затененным ветками  деревьев,
- словно опасаясь, что вот-вот услышат предсмертный крик или увидят падающее
тело.
   - Ты лучше скажи - с нами-то как? С нами что будет?
   - Ох, Сэм, до чего ж обидно.
   - Я тебя люблю, Мэри...
   - Ох, Сэм...
   - Думаешь, я только так тебе голову морочил,  время  проводил?  Я  скорей
помру, чем тебя брошу.
   - Что ж нам делать-то, Господи?
   - Ты только не плачь, голубка моя, не плачь.  Хватит  с  меня  господских
фокусов. Больно много строят из себя, а тем же миром мазаны! - Он схватил ее
за плечи. - И пускай их милость не  надеются,  что  каков  хозяин,  таков  и
слуга. Нет, дудки-с! Коли из вас двоих выбирать, я знаю, кого выберу.  -  Он
выпрямился во весь рост, как солдат перед атакой. - Возьму расчет - и дело с
концом.
   - Сэм!
   - Ей-богу. Камни буду таскать. На хлеб заработаю.
   - А деньги, что он обещал? Плакали теперь эти денежки!
   - Мало что обещал! Легко обещать, коли нечего  дать.  Не-ет,  с  него  уж
теперь ничего не слупишь. -  Их  взгляды  скрестились:  в  его  глазах  было
ожесточение, в ее - отчаяние. Но вдруг он хитро улыбнулся и протянул  к  ней
руки. - А сказать тебе, кто может раскошелиться? Ежели мы с тобой  не  будем
зевать и сыграем наверняка?
 
 
 
 
   50
 
   Из этих различных соображений, я полагаю, неизбежно вытекает, что  как  с
течением времени деятельностью естественного отбора образуются  новые  виды,
так другие виды будут редеть  и  наконец  исчезать  Формы,  наиболее  близко
конкурирующие  с  теми,  которые  изменяются  и  совершенствуются,  конечно,
пострадают всего более.
   Ч. Дарвин. Происхождение видов (1859)
 
   В Лайм они приехали около двух.  На  короткое  время  Чарльз  поднялся  в
номер, который сохранял за собой. Несколько минут он нервно расхаживал  взад
и вперед, как давеча в церкви; но теперь  он  терзался  муками  иного  рода,
пытаясь одеть свое сердце броней в преддверии объяснения с  Эрнестиной.  Его
снова охватил уже знакомый нам экзистенциалистский  страх;  может  быть,  он
предвидел это заранее - и потому поспешил сжечь свои корабли, отослав письмо
Саре. Он пытался повторить про себя бессчетные убедительные  слова,  которые
придумал по пути из Эксетера: они крутились и  мелькали  у  него  в  голове,
словно осенние листья. Наконец он взял себя и шляпу в руки и отправился.
   Ему открыла Мэри - с широчайшей улыбкой на лице. Она оказалась первой, на
ком он испробовал свой скорбно-торжественный вид.
   - Добрый день. Можно видеть мисс Эрнестину?
   Не успела Мэри вымолвить слова, как в прихожую выглянула сама  Эрнестина.
Она лукаво улыбнулась.
   - Нельзя! Моей дуэньи нет дома. Но так и быть - входите.
   И она снова скрылась в  гостиной.  Чарльз  отдал  Мэри  шляпу,  расправил
лацканы сюртука, проклял тот день, когда родился,  и,  собравшись  с  духом,
переступил порог камеры пыток. Эрнестина, которая стояла у окна,  выходящего
в залитый солнцем сад, радостно повернулась к нему.
   - Сегодня утром пришло письмо  от  папы...  Чарльз!  Чарльз?!  Что-нибудь
случилось?
   И она быстро пошла к нему навстречу. Он не решался взглянуть на нее  -  и
уставился в пол. Она замерла, не сводя с него встревоженных глаз, и  наконец
перехватила его взгляд - горестный и полный замешательства.
   - Чарльз?
   - Покорнейше прошу вас - сядьте.
   - Да в чем же дело?
   - Сейчас я вам все объясню, я за этим приехал.
   - Почему вы так странно на меня смотрите?
   - Потому что не знаю, как сказать вам то, что я должен сказать.
   По-прежнему не отрывая глаз, она попятилась и села в кресло  у  окна.  Он
все еще молчал. Она протянула руку к письму, лежавшему на столике рядом.
   - Папа... - Но увидев, с каким выражением Чарльз  взглянул  на  нее,  она
осеклась.
   - Ваш батюшка проявил редкостную доброту... но я не смог сказать ему всей
правды.
   - Правды? Какой такой правды?
   - Правда состоит в том,  что  я,  после  многочасовых  сосредоточенных  и
крайне мучительных размышлений, пришел к заключению, что я вас недостоин.
   Она побледнела как мел. На мгновенье  ему  показалось,  что  она  вот-вот
лишится чувств, и он шагнул вперед,  чтобы  успеть  подхватить  ее;  но  она
только подняла руку и прикоснулась пальцами к плечу, точно желая  убедиться,
что это не сон.
   - Чарльз... вы, верно, шутите?
   - К моему глубочайшему прискорбию... я не шучу.
   - Вы - недостойны меня?!
   - Положительно недостоин.
   - И вы... о Боже, это какой-то кошмар. - Все еще не веря, она подняла  на
него  глаза  и  робко,  искательно  улыбнулась.  -  Но  вы  же  послали  мне
телеграмму... Нет, это шутка!
   - Как мало вы знаете меня, если допускаете мысль, что я  способен  шутить
на подобную тему.
   - Но как же... как же телеграмма?!
   - Я послал ее раньше, чем принял решение.
   И только теперь, увидев, как он потупил взгляд,  она  начала  мало-помалу
постигать смысл его слов.  Он  предугадывал  этот  момент  и  страшился  его
заранее. Если она сейчас упадет в обморок или  ударится  в  истерику...  что
тогда делать? Он не мог выносить боли, слез; может статься,  еще  не  поздно
пойти на попятный, признаться во всем и вымолить прощение... Но Эрнестина  в
обморок не упала: посидев некоторое время (Чарльзу оно показалось мучительно
долгим) с закрытыми глазами и поборов дрожь, пробежавшую  по  ее  телу,  она
совладала с собой. Она была истая дочь своего отца: может  быть,  она  и  не
прочь  была  бы  упасть  в  обморок  -  но   перед   лицом   столь   низкого
предательства...
   - В таком случае соблаговолите объясниться.
   Он с облегчением перевел  дух.  Нанесенная  рана,  по-видимому,  была  не
смертельна.
   - В двух словах всего не расскажешь.
   Она  сложила  руки  на  коленях  и  смотрела   вниз,   поджав   губы,   с
отчужденно-ледяным выражением.
   - Можете не ограничиваться двумя. Прерывать вас я не собираюсь.
   - Я всегда питал к вам - и продолжаю  питать  -  глубочайшее  уважение  и
привязанность. У меня  никогда  не  было  сомнений  в  том,  что  вы  будете
прекрасной женой тому счастливцу, который сумеет завоевать вашу любовь. Но я
также - к стыду своему - сознавал, что мои намерения не вполне благородны  и
бескорыстны. Я имею в виду ваше богатое приданое и то обстоятельство, что вы
у отца единственная дочь. В глубине души я всегда  понимал,  Эрнестина,  что
жизнь моя до сих пор проходила без цели и смысла,  что  я  ничего  не  успел
совершить. Нет, умоляю вас, выслушайте меня до конца. Когда минувшей зимой я
начал подумывать о  женитьбе,  когда  мой  выбор  пал  на  вас,  я  поддался
сатанинскому соблазну. Я понял, что если  мое  предложение  будет  встречено
благосклонно, то такая блестящая партия вернет мне веру в себя, поможет  мне
прочно встать на ноги. Заклинаю вас, не думайте,  что  мною  руководил  один
лишь холодный расчет. Вы мне очень понравились.  Я  искренне  надеялся,  что
расположение со временем перерастет в любовь.
   Она медленно подняла голову  и  глядела  на  него  исподлобья  -  пустым,
невидящим взглядом.
   - Вы ли это говорите? Я просто ушам не верю...  Это  не  вы,  это  кто-то
другой - двуличный, бессердечный, жестокий...
   - Я понимаю, что слышать это должно быть тяжело...
   - Тяжело! - Ее лицо вспыхнуло обидой и гневом. - Это  называется  тяжело?
Видеть, как вы стоите тут  передо  мной  -  и  преспокойно  объявляете,  что
никогда не любили меня?!
   Последние слова она почти  выкрикнула,  и  он  почел  за  лучшее  закрыть
ближайшее к ней открытое окно. Приблизившись  почти  вплотную  -  она  опять
потупила голову, - он заговорил со всею мягкостью, какую мог себе позволить,
не нарушая дистанции.
   - Я не ищу оправданий. Я просто пытаюсь вам объяснить, что мой преступный
замысел не зиждился целиком на расчете. Преступлением было бы  довести  этот
замысел до конца. Между тем как раз этого я не хочу - иначе разве я открылся
бы вам? Единственное мое желание - убедить вас, что обманывал я  не  вас,  а
самого себя. Вы  можете  обвинить  меня  в  чем  угодно  -  в  малодушии,  в
эгоизме... в чем хотите, но только не в бессердечии.
   Из ее груди вырвался прерывистый вздох.
   - И что же заставило вас вдруг прозреть?
   - Внезапное разочарование, которое я испытал, когда ваш  батюшка  сообщил
мне, что не видит причин расторгать  нашу  помолвку.  Я  понял,  что  втайне
надеялся на другой  исход...  Я  полностью  сознаю  всю  мерзостность  этого
чувства, но не могу утаить его от вас. - Она метнула  на  него  убийственный
взгляд. - Я пытаюсь быть честным. Ваш батюшка проявил редкое  великодушие  в
том, что касалось моих изменившихся обстоятельств. И этим он не  ограничился
- он предложил мне, со временем, партнерство в своем деле.
   В ее глазах опять сверкнули молнии.
   - Я так и знала, так и знала! Все оттого, что мой отец  торговец!  И  это
всегда пугало вас! Что, скажете, я не права?
   Он отвернулся к окну.
   - С этим я давно уже свыкся. К  вашему  батюшке  я  отношусь  с  глубоким
почтением; во всяком случае, стыд