рах удерживает вас в Лайме?
   - Отчасти.
   - А то, что вы рассказали мне в прошлый раз перед уходом, - об  этом  еще
кто-нибудь знает?
   - Если б они знали, то не упустили бы возможности мне сказать.
   Опять наступило молчание, на этот раз более долгое. Бывают в человеческих
отношениях минуты, напоминающие переход из одной тональности в другую, когда
то, что прежде воспринималось нами как объективная реальность,  которой  наш
разум дает определение, быть может, не облеченное в ясную форму, но  которую
достаточно отнести  к  какой-нибудь  общей  категории  (человек,  страдающий
алкоголизмом, женщина с сомнительным прошлым и т. д.),  внезапно  становится
нашим  неповторимым  субъективным  переживанием,  а  не   просто   предметом
наблюдения. Именно такая метаморфоза и произошла в сознании  Чарльза,  когда
он  смотрел  на  склоненную  голову  стоявшей  перед  ним  грешницы.  И  как
большинство из нас, кому случалось пережить  подобную  минуту  -  а  кто  не
попадал в объятия пьяного? - он  поспешно,  хотя  и  дипломатично  попытался
восстановить   status   quo(1).   ---------------------------------------(1)
Существующее положение (лат.).
   - Я вам безгранично сочувствую. Но, признаться,  не  понимаю,  почему  вы
хотите сделать меня... так сказать... своим наперсником.
   И - как будто она ждала этого вопроса - она  начала  говорить  торопливо,
словно повторяя заученную речь или молитву.
   - Потому что вы повидали свет. Потому что вы образованный человек. Потому
что вы джентльмен... Потому что... я сама  не  знаю  почему.  Я  живу  среди
людей, про которых  все  говорят:  они  добры,  благочестивы,  они  истинные
христиане. А для меня они грубее всякого варвара, глупее всякого  животного.
Я не верю, что так должно быть. Что в жизни нет  понимания  и  жалости.  Нет
великодушных людей, которые могут понять, как я страдала и почему страдаю...
и что как бы тяжко я ни согрешила, я не заслуживаю таких  страданий.  -  Она
остановилась. Чарльз молчал, застигнутый врасплох  этим  доказательством  ее
незаурядности,  о  которой  он  лишь  подозревал,  способностью  так  связно
выражать свои чувства. Она отвернулась и продолжала более спокойным голосом:
- Если я и бываю счастлива, то  лишь  во  сне.  Стоит  мне  проснуться,  как
начинается кошмар. Меня словно бросили на необитаемом острове,  приговорили,
осудили, а за какое преступление, я не знаю.
   Чарльз в смятении глядел на ее спину; он  чувствовал  себя  как  человек,
которого вот-вот поглотит лавина, а он пытается бежать, пытается крикнуть  -
и не может. Внезапно глаза их встретились.
   - Почему я родилась такой? Почему я не мисс Фримен?
   Но не успела она произнести это имя, как снова  отвернулась,  поняв,  что
зашла чересчур далеко.
   - Последний вопрос кажется мне излишним.
   - Я не хотела...
   - Вполне понятно, что вы завидуете...
   - Я не завидую. Я просто не понимаю.
   - Не только я - люди во сто раз умнее меня бессильны вам здесь помочь.
   - Этому я не верю и не поверю ни за что.
   Случалось и раньше, что  женщины  -  нередко  сама  Эрнестина  -  шутливо
противоречили Чарльзу. Но только  в  шутку.  Женщина  не  оспаривает  мнения
мужчины, если он говорит серьезно, а если и вступает с ним в спор, то крайне
осторожно.  Сара  же  как  будто  претендовала  на  интеллектуальное  с  ним
равенство, причем именно тогда, когда ей, казалось бы,  следовало  держаться
особенно почтительно, если она хотела  добиться  своего.  Он  был  возмущен,
он... у него просто не было слов. С логической точки зрения, ему  оставалось
лишь отвесить холодный поклон и удалиться, топая своими  тяжелыми  башмаками
на гвоздях. Но он не двигался; он словно прирос к месту.  Возможно,  у  него
раз  и  навсегда  сложилось  представление  о  том,  как  выглядит   сирена:
распущенные длинные волосы, целомудренная мраморная нагота, русалочий  хвост
- под стать Одиссею с внешностью завсегдатая одного  из  лучших  клубов.  На
террасах не было греческих храмов, но перед ним была Калипсо.
   - Я вас обидела, - тихо произнесла она.
   - Вы привели меня в недоумение, мисс Вудраф. Я не вижу,  чего  вы  можете
ожидать от меня после того, что я уже предложил  для  вас  сделать.  Но  вы,
несомненно, должны понять, что дальнейшее сближение между нами  -  при  всей
его невинности - ввиду моих нынешних обстоятельств совершенно невозможно.
   Наступило молчание. Скрытый в густой зелени  дятел  отрывисто  захихикал,
глядя на этих замерших внизу двуногих.
   - Разве я стала бы... домогаться таким образом вашего сочувствия, не будь
я в отчаянном положении?
   - Я не сомневаюсь, что вы в отчаянии. Но  согласитесь,  что  вы  требуете
невозможного. И я по-прежнему не понимаю, чего вы от меня хотите.
   - Я бы хотела рассказать вам о том, что случилось полтора года назад.
   Молчание. Она взглянула на него, желая узнать, какое  действие  произвели
ее слова. Чарльз снова застыл. Невидимые узы спали, и в нем  восторжествовал
викторианец, преданный условностям. Он выпрямился, он был в  высшей  степени
шокирован, он решительно осуждал столь неприличные поступки;  однако  взгляд
его искал чего-то в ее взгляде... объяснения, причины... ему  казалось,  что
она вот-вот заговорит, и он уже готов был  скрыться  в  зарослях  плюща,  не
проронив более ни звука. Но словно угадав его намерения, она предупредила их
самым неожиданным образом. Она опустилась перед ним на колени
   Ужас охватил Чарльза; он представил себе, что может  подумать  тот,  кому
случилось бы наблюдать эту сцену. Он отступил на шаг, словно желая  остаться
незамеченным. Как ни странно, она казалась спокойной.  Ее  поступок  не  был
выходкой истерички. Только  глаза  выдавали  напряженное  чувство  -  чуждые
солнцу, навек залитые лунным светом глаза.
   - Мисс Вудраф!
   - Умоляю вас. Я еще не потеряла рассудка. Но  я  его  потеряю,  если  мне
никто не поможет.
   - Возьмите себя в руки. Если нас кто-нибудь увидит...
   - Вы моя последняя надежда. Вы не жестоки, я знаю, что вы не жестоки.
   Чарльз посмотрел на нее, в отчаянии огляделся по сторонам, потом подошел,
заставил подняться и, придерживая под локоть  негнущейся  рукой,  отвел  под
укрытие плюща. Она стояла перед ним, закрыв лицо руками. Наступило  одно  из
тех мучительных мгновений, когда человеческий  разум  внезапно  подвергается
жестокой атаке сердца, и  Чарльз  с  трудом  удержался  от  того,  чтобы  не
прикоснуться к Саре.
   - Поверьте, что ваши страдания  не  оставляют  меня  равнодушным.  Но  вы
должны понять, что я... я не могу ничего сделать.
   Она торопливо заговорила, понизив голос:
   - Я прошу вас только об одном - придите сюда  еще  раз.  Я  буду  ожидать
здесь каждый день. Никто нас не увидит. - И,  не  обращая  внимания  на  его
попытки разубедить ее, продолжала: - Вы добры, вы понимаете то, чего  здесь,
в Лайме, никому не понять. Позвольте мне договорить. Два дня назад я едва не
поддалась безумию. Я чувствовала, что мне необходимо вас видеть, говорить  с
вами. Я знаю, где вы остановились. Еще немного, и я бы пошла туда и спросила
вас... К счастью, последние остатки разума удержали меня у порога.
   - Но это непростительно. Если я не ошибаюсь, вы угрожаете мне скандалом.
   Она изо всех сил замотала головой.
   - Я скорее умру, чем дам вам повод так обо мне думать. Это совсем не  то.
Я не знаю, как это выразить. Отчаяние внушает мне ужасные мысли.  Я  начинаю
страшиться самое себя. Я не знаю, что мне делать, куда  пойти,  у  меня  нет
никого, кто бы... умоляю вас... неужели вы не можете понять?
   Чарльз думал только об одном - как поскорее выбраться из этой  чудовищной
переделки, уйти от этих беспощадно откровенных, этих обнаженных глаз.
   - Я должен идти. Меня ожидают на Брод-стрит.
   - Но вы" еще придете?
   - Я не могу, я...
   - Я гуляю здесь каждый понедельник, среду и  пятницу.  Если  у  меня  нет
других обязанностей.
   - Но то, что вы предлагаете... Я настаиваю, чтобы миссис Трэнтер...
   - Я не могу сказать правду в присутствии миссис Трэнтер.
   -  Тогда  она  навряд  ли  предназначена  для  ушей  человека  совершенно
постороннего... и к тому же другого пола.
   - Совершенно посторонний человек... и к тому  же  другого  пола...  часто
бывает самым непредвзятым судьей.
   - Я хотел  бы  истолковать  ваше  поведение  в  благоприятном  свете,  но
вынужден повторить, что крайне удивлен тем, как вы...
   Но она по-прежнему не сводила с него взгляда, и он не смог закончить свою
мысль. Вы уже, наверное, заметили, что у Чарльза не было  одного  языка  для
всех. Чарльз с Сэмом поутру, Чарльз с Эрнестиной за веселым обедом и  теперь
Чарльз в роли Растревоженной Благопристойности  -  едва  ли  не  три  разных
человека, а в дальнейшем появятся еще и другие. С точки зрения биологии,  мы
можем объяснить это дарвиновским термином "защитная окраска"  -  способность
выжить, научившись сливаться с окружающей  средой,  безоговорочно  принимать
законы своего века или касты. Однако  этому  спасительному  бегству  в  лоно
условностей можно  дать  и  социологическое  объяснение.  Человек,  которого
подстерегало столько опасностей - всепроникающий экономический  гнет,  страх
перед сексуальностью, поток механической науки,  -  неизбежно  вынужден  был
закрывать глаза на  свою  нелепую  скованность.  Лишь  немногие  викторианцы
решались подвергнуть сомнению достоинства такой защитной окраски, но  именно
это выражал сейчас взгляд Сары. За этим взглядом,  прямым,  хотя  и  робким,
скрывались вполне современные слова: "А ну-ка, Чарльз,  выкладывай  все  как
есть!" Взгляд этот выбивал почву  из-под  ног  того,  к  кому  был  обращен.
Эрнестина и женщины ей подобные всегда держались так, словно  были  одеты  в
стекло, - они являли собою нечто бесконечно хрупкое, даже когда запускали  в
вас томиком стихов.  Они  поощряли  личину,  безопасное  расстояние,  а  эта
девушка, на вид само смирение, все это отвергала. Пришел его черед  смотреть
в землю.
   - Я отниму у вас не больше часа.
   Он понял, что окаменелости ему подарили неспроста - едва ли на их  поиски
ушел всего один лишь час.
   - Если я соглашусь, хотя и с величайшей неохотой...
   Она угадала его мысль и подхватила, понизив голос:
   - Вы окажете мне такую услугу, что я последую вашему совету, каков бы  он
ни был.
   - Он будет, безусловно, состоять в том, что мы ни в коем случае не должны
больше рисковать...
   Пока   он   подыскивал   подходящую   условную   формулу,   Сара    вновь
воспользовалась паузой.
   - Это мне  понятно.  Равно  как  и  то,  что  у  вас  есть  более  важные
обязательства.
   Выглянувшее  ненадолго  солнце  теперь   окончательно   скрылось.   Стало
по-вечернему прохладно. У Чарльза было такое чувство, словно он шел дорогой,
ведущей по равнине, и вдруг очутился на краю пропасти. Он понял  это,  глядя
на склоненную голову Сары. Он не мог бы объяснить, что  завлекло  его  сюда,
почему он неправильно прочел карту, но чувствовал, что поддался  соблазну  и
сбился с пути. И тем не менее готов был совершить еще одну глупость.
   Она сказала:
   - Я не нахожу слов, чтобы благодарить вас. Я буду здесь в те дни,  что  я
назвала. - И, словно эта прогалина была ее гостиной, добавила: - Не смею вас
больше задерживать.
   Чарльз поклонился, помешкал, бросил на нее последний неуверенный взгляд и
отвернулся. Через минуту он уже продирался  сквозь  дальние  заросли  плюща,
затем, не разбирая дороги, пустился вниз по склону, гораздо больше напоминая
испуганного самца косули, нежели умудренного опытом английского джентльмена.
   Он выбрался на главную тропу, пересекающую террасы, и зашагал  обратно  в
Лайм. Раздался первый крик совы; но Чарльзу этот день  казался  на  редкость
лишенным мудрости. Надо было выказать твердость; сразу же уйти;  вернуть  ей
панцири; предложить, нет  -  приказать  ей  найти  другой  выход  из  своего
отчаянного положения. Он чувствовал, что  его  перехитрили;  он  даже  решил
остановиться и дождаться ее. А между тем ноги все быстрее уносили его прочь.
   Он видел, что готов вторгнуться в  область  недозволенного,  вернее,  что
недозволенное готово вторгнуться в его жизнь. Чем больше он удалялся от Сары
во времени и  пространстве,  тем  яснее  сознавал  всю  несуразность  своего
поведения. В ее присутствии он как бы ослеп, увидел в ней совсем не то,  чем
она на самом деле была: женщиной, вне всякого сомнения, опасной,  которая  -
быть может, бессознательно, но совершенно  очевидно  -  испытывала  жестокую
эмоциональную неудовлетворенность и социальное возмущение.
   Однако на сей раз он даже не раздумывал, следует ли  ему  рассказать  все
Эрнестине, - он знал, что не расскажет. Ему было так стыдно, как если  б  он
тайком от нее шагнул с Кобба на корабль, отплывающий в Китай.
 
 
 
   19
 
   Так как рождается гораздо более особей каждого вида, чем сколько их может
выжить,  и  так  как,   следовательно,   постоянно   возникает   борьба   за
существование, то из этого вытекает, что всякое существо, которое в  сложных
и нередко меняющихся условиях его жизни хотя бы  незначительно  изменится  в
направлении для него выгодном, будет  иметь  более  шансов  выжить  и  таким
образом подвергнется естественному отбору
   Ч. Дарвин. Происхождение видов (1859)
 
   В действительности, однако, жертва, направлявшаяся в Китай, собиралась  в
тот вечер вместе с Эрнестиной сделать  сюрприз  тетушке  Трэнтер.  Обе  дамы
должны были отобедать у него в "Белом  Льве".  Было  приготовлено  блюдо  из
сочных, первых в этом сезоне, омаров, отварен лосось, приплывший из моря  на
нерест, перерыты гостиничные погреба, а доктора,  которого  мы  уже  мельком
видели у миссис Поултни, завербовали для восполнения недостающего числа  лиц
мужского пола.
   Будучи местной знаменитостью, он считался  такой  же  богатой  добычей  в
лаймской реке супружества, как лосось (которого ему тем  вечером  предстояло
отведать) в реке Экс. Эрнестина безжалостно дразнила им тетку,  обвиняя  это
на  редкость  кроткое  существо  в  бессердечной  жестокости  к  несчастному
одинокому человеку, который всю жизнь тоскует, тщетно домогаясь  ее  руки  и
сердца. Однако герой этой драмы благополучно прожил одиноким и несчастным  с
лишком шестьдесят лет, и потому в его тоске позволительно усомниться так же,
как и в ее бессердечной жестокости.
   Дело в том, что доктор Гроган был такой же закоренелый  старый  холостяк,
как миссис Трэнтер - старая  дева.  Этот  ирландец  в  полной  мере  обладал
присущей  его  племени  (и  скопцам)  удивительной   способностью   порхать,
распускать хвост и расточать комплименты женщинам, не позволяя ни  одной  из
них завладеть его сердцем. Маленький, сухощавый, вылитый  кобчик,  он  бывал
резок, порою даже  свиреп,  но  в  подходящей  компании  легко  смягчался  и
придавал приятную терпкость  лаймскому  обществу.  Казалось,  он  все  время
кружит над вами, готовый камнем упасть на любую глупость,  но  если  вы  ему
понравились, сыпал  остротами  и  излучал  доброжелательность  как  человек,
который жил и научился по-своему давать жить  другим.  У  него  была  слегка
подмоченная репутация - по происхождению католик, он, выражаясь  современным
языком, отчасти напоминал человека,  который  в  1930-е  годы  со  стоял  .в
компартии, и хотя теперь принят в порядочном обществе, все еще несет на себе
клеймо дьявола. Никто не сомневался -  в  противном  случае  миссис  Поултни
никогда не допустила бы его до своей  особы,  -  что  ныне  доктор  (подобно
Дизраэли) - достойный член англиканской церкви. Да и могло ли быть  иначе  -
ведь он (в отличие от Дизраэли) исправно посещал  по  воскресеньям  утреннюю
службу. А что человек может быть настолько равнодушен к религии,  что  готов
ходить и в мечеть, и в синагогу, лишь бы туда ходили молиться  все,  -  было
выше разумения местных обывателей. К тому же он был прекрасный врач, глубоко
сведущий в самой важной отрасли медицины - психологии пациентов. Он держал в
страхе божием тех, кто втайне этого желал, и - по мере надобности  -  мог  с
таким же успехом поддразнить, утешить или закрыть на многое глаза.
   В Лайме вряд ли нашелся бы больший охотник хорошо поесть и выпить, а  так
как обед, которым его угостили Чарльз  с  "Белым  Львом",  пришелся  ему  по
вкусу, он незаметно взял на себя роль хозяина.  Он  учился  в  Гейдельберге,
практиковал в Лондоне, знал свет и все его дурачества, как  может  знать  их
только умный ирландец, - иными словами, когда память и опыт  его  подводили,
воображение тотчас восполняло пробел. Никто не верил всем его россказням, но
никто не слушал  их  от  этого  с  меньшим  удовольствием.  Миссис  Трэнтер,
вероятно, знала их не хуже остальных -  ведь  они  с  доктором  были  старые
друзья,  и  ей  наверняка  было  известно,  насколько  каждая  новая  версия
отличается от предыдущей; тем не менее она смеялась больше всех, а порою так
неудержимо, что я даже боюсь себе представить, что было бы,  случись  столпу
общества повыше, на холме, это услышать.
   В  другое  время  такой  вечер  доставил  бы  Чарльзу  удовольствие  -  в
значительной степени благодаря маленьким вольностям языка и сюжетов, которые
позволил себе доктор Гроган в своих рассказах,  особенно  когда  от  жирного
лосося остался один лишь препарированный скелет и мужчины перешли к  графину
портвейна - вольностям,  считавшимся  не  совсем  comme  il  faut(1)  в  том
обществе, украшением коего учили быть Эрнестину. Раз или два Чарльз заметил,
что она слегка шокирована -  чего  отнюдь  нельзя  было  сказать  о  тетушке
Трэнтер,  и  его  охватила  тоска  по  более   свободным   нравам,   которые
господствовали во времена юности двоих его старших гостей и  к  которым  они
все еще с удовольствием возвращались. При  виде  озорных  искорок  в  глазах
доктора и неумеренного веселья миссис Трэнтер  его  начало  тошнить  от  его
собственной эпохи с ее удушливой благопристойностью, с ее поклонением машине
- и не только машине как таковой в промышленности и транспорте, но и гораздо
более  страшной  машине,  в  которую  уже  начали  вырождаться  общественные
условности.
   Столь  похвальная  беспристрастность,  как  может  показаться,  едва   ли
согласовывалась с его собственным поведением в более  ранние  часы  того  же
дня. Чарльз так прямо не  ставил  этого  себе  в  упрек,  но  и  не  остался
совершенно слеп к своей  непоследовательности.  Круто  изменив  теперь  свой
курс, он сказал себе, что принял мисс Вудраф слишком уж всерьез,  что,  если
можно  так   выразиться,   рассмат---------------------------------------(1)
Приличный (франц.). ривал ее скорее в микроскоп,  чем  в  телескоп.  Он  был
особенно  внимателен  к  Эрнестине  -  она  успела  оправиться   от   своего
недомогания, но казалась менее оживленной, чем обычно, хотя трудно  сказать,
было ли то следствием мигрени или же буйного ирландского хоровода  анекдотов
доктора. И однако вновь, как давеча на концерте, Чарльза кольнула мысль, что
есть в ней что-то плоское,  что  остроумие  ее  отнюдь  не  происходит,  как
следует в буквальном смысле слова, из остроты ума. Не похожа ли эта девица с
ее притворно  скромной  и  многозначительной  миной  на  некий  автомат,  на
хитроумную заводную куклу из сказок Гофмана?
   Но потом он подумал: она ведь дитя среди троих взрослых, и нежно пожал ей
руку под  столом  красного  дерева.  Она  вспыхнула  и  была  в  эту  минуту
очаровательна.
   Два  наши  джентльмена  -  рослый  Чарльз,  который  отдаленно  напоминал
покойного принца-консорта, и худощавый маленький доктор - проводили  наконец
дам обратно домой. Была половина одиннадцатого - час, когда светская жизнь в
Лондоне только начиналась, но здесь город давно уже погрузился  в  привычный
долгий  сон.  И  когда  за  дамами  закрылась  дверь,  все  еще  улыбавшиеся
джентльмены увидели, что кроме них на Брод-стрит нет ни живой души.
   Доктор потер кончик носа.
   - А вам, сэр, я прописал бы