ерешней должностью, которую,  как  я  понял,  вы  заняли  скорее  в  силу
обстоятельств, нежели по личной склонности. Я лишь  недавно  познакомился  с
миссис Трэнтер. Но в числе  преимуществ,  которыми  я  обязан  моей  будущей
женитьбе,  не  последнее  место  занимает  знакомство  с   человеком   столь
бесконечной доброты. Однако перейдем к делу. Я уверен...
   Чарльз прервал свою речь, заметив, что она быстро  оглянулась  на  росшие
позади них деревья. Ее слух, более тонкий, чем у него, уловил какой-то звук,
треск сухой ветки под ногой. Но не успел он спросить ее, что случилось,  как
сам услышал негромкие мужские  голоса.  Сара  действовала  без  промедления.
Подобрав юбки, она быстро отошла по  траве  ярдов  на  сорок  и  скрылась  в
зарослях колючего дрока, которые возвышались над лужайкой.  Чарльз  стоял  в
замешательстве, словно невольный соучастник ее преступления.
   Мужские голоса зазвучали громче. Пора  что-то  предпринять,  решил  он  и
двинулся к тропинке, ведущей вверх,  в  заросли  куманики.  Маневр  оказался
удачным, ибо  глазам  его  одновременно  открылась  нижняя  тропинка  и  два
обращенных кверху лица, на которых  было  написано  крайнее  изумление.  Эти
двое, очевидно, намеревались свернуть туда, где он стоял. Чарльз открыл было
рот, чтобы с ними поздороваться, но оба с поразительным проворством исчезли.
До него донесся приглушенный крик: "Беги, Джим!" и топот бегущих ног.  Затем
раздался тихий призывный свист, возбужденное тявканье собаки, и все стихло.
   Убедившись,  что  они  ушли,  Чарльз  вернулся  к  дроку.  Сара   стояла,
прижавшись к его острым иглам и отворотив от Чарльза лицо.
   - Они ушли. Это, наверное, браконьеры.
   Она кивнула, все еще избегая его взгляда. Дрок был усыпан пышными желтыми
соцветьями, которые почти совсем  закрыли  зелень.  В  воздухе  струился  их
пряный медовый аромат.
   - Мне кажется, в этом не было необходимости, - сказал Чарльз.
   - Джентльмена, который дорожит  своей  репутацией,  не  должны  видеть  в
обществе вавилонской блудницы Лайма.
   И это еще на шаг приблизило его к постижению  ее  натуры,  потому  что  в
голосе ее прозвучала горечь. Чарльз улыбнулся скрытому от него лицу.
   - В таком случае вам следует облачиться в порфиру и багряницу, а то кроме
щек я ничего багряного у вас не вижу.
   В ответ она сверкнула на него таким взглядом, словно он терзал загнанного
зверя. Потом снова отвернулась.
   - Прошу вас, поймите меня правильно,  -  мягко  проговорил  Чарльз.  -  Я
искренне сочувствую вам в вашем несчастном  положении.  Я  также  ценю  вашу
заботу о моей репутации. Но ей не может  повредить  мнение  людей,  подобных
миссис Поултни.
   Сара не шевельнулась. Он все еще улыбался с  непринужденностью  человека,
который много путешествовал, много читал и повидал свет.
   - Уважаемая мисс Вудраф, я многое видел на своем веку. И  у  меня  тонкий
нюх на ханжей... какими бы праведниками они ни прикидывались.  Но  для  чего
вам  прятаться?  В  нашей  случайной  встрече  нет  ничего  неприличного.  И
позвольте мне закончить то, что я намеревался вам сказать.
   Он отступил, и она снова вышла на общипанную траву. Он заметил у  нее  на
ресницах следы слез. Не навязывая ей своего присутствия, он остался стоять в
нескольких шагах у нее за спиной.
   - Миссис Трэнтер желает... будет просто счастлива  помочь  вам,  если  вы
захотите переменить место.
   В ответ она лишь покачала головой.
   - Нет человека, которому нельзя  помочь...  если  он  внушает  сочувствие
другим. - Он умолк. Резкий порыв ветра подхватил прядь ее волос. Она  нервно
водворила ее на место. - Я говорю вам только то, что миссис  Трэнтер  хотела
бы сказать сама.
   Чарльз не преувеличивал, ибо во время веселого  завтрака,  последовавшего
за примирением, зашла речь о миссис Поултни и Саре. Чарльз  был  всего  лишь
случайной жертвой властолюбивой  старухи,  и  вполне  естественно,  что  они
вспомнили ту, которая была жертвой постоянной. Коль скоро он уже ворвался  в
такие пределы, куда менее искушенные в столичной жизни ангелы не смеют  даже
ступить, Чарльз решил сказать Саре, к  какому  заключению  они  в  тот  день
пришли.
   - Вам следует уехать из Лайма... из этой округи. Сколько мне известно, вы
получили порядочное образование. Я уверен, что в  другом  месте  оно  найдет
более достойное применение.
   Сара ничего не ответила.
   - Я знаю, что мисс Фримен и ее матушка охотно наведут справки в Лондоне.
   Она отошла к краю уступа и долго смотрела на  море;  затем  обернулась  и
взглянула на Чарльза, все еще стоявшего у зарослей дрока, взглядом странным,
лучезарным и таким прямым, что он ответил ей улыбкой - одной из тех  улыбок,
о которых знаешь, что они неуместны, но продолжаешь улыбаться.
   Она опустила глаза.
   - Благодарю вас. Но я не могу отсюда уехать.
   Он еле заметно пожал плечами. Он был сбит с  толку  и  испытывал  смутное
чувство незаслуженной обиды.
   - В таком случае мне остается еще раз просить у вас извинения за то,  что
я вмешался не в свое дело. Это больше не повторится.
   Он поклонился и хотел уйти. Но не успел он сделать и двух шагов, как  она
заговорила.
   - Я... я знаю, что миссис.Трэнтер желает мне добра.
   - В таком случае позвольте ей осуществить это желание.
   Она смотрела на траву между ними.
   - Когда со мной говорят так, словно... словно я  совсем  не  та,  что  на
самом деле... Я чрезвычайно благодарна. Но такая доброта...
   - Такая доброта?
   - Такая доброта для меня более жестока, чем...
   Она не закончила  фразу  и  опять  отвернулась  к  морю.  Чарльзу  ужасно
захотелось подойти, схватить ее за плечи и как  следует  тряхнуть:  трагедия
хороша на сцене, но в обычной жизни может показаться просто блажью. Все это,
хотя и в менее резких выражениях, он ей высказал.
   - То, что вы называете упрямством, - моя единственная защита.
   - Мисс Вудраф, позвольте мне быть откровенным. Я слышал, что вы... что вы
не совсем в здравом уме. Я думаю, что это далеко  не  соответствует  истине.
Мне кажется, что вы слишком сурово осудили себя за свое  прошлое  поведение.
Почему, ради всего святого, вы должны вечно пребывать в  одиночестве?  Разве
вы уже не достаточно себя наказали? Вы молоды. Вы способны  заработать  себе
на  жизнь.  Сколько  мне  известно,  никакие   семейные   обязательства   не
привязывают вас к Дорсету.
   - У меня есть обязательства.
   - По отношению к этому джентльмену из Франции?
   Она отвернулась, словно это была запретная тема.
   - Позвольте мне договорить. Такие обстоятельства подобны  ранам.  Если  о
них не смеют упоминать, они гноятся. Если он не  вернется,  значит,  он  вас
недостоин. Если он вернется, то я не могу себе представить,  что,  не  найдя
вас в Лайме, он так легко откажется от мысли узнать, где  вы  находитесь,  и
последовать туда за вами. Ведь это подсказывает простой здравый смысл.
   Наступило долгое молчание. Не приближаясь к ней, он  передвинулся,  чтобы
увидеть сбоку ее лицо. Выражение лица было странным, почти безмятежным,  как
будто слова его подтвердили какую-то глубоко укоренившуюся в ее душе мысль.
   Она все еще смотрела на море, где, милях  в  пяти  от  берега,  в  полосе
проглянувшего солнца шел к западу бриг под красновато-коричневыми  парусами.
Потом сказала спокойно, словно обращалась к этому далекому кораблю:
   - Он никогда не вернется.
   - Вы думаете, что он никогда не вернется?
   - Я знаю, что он никогда не вернется.
   - Я вас не понимаю.
   Она повернулась  и  посмотрела  в  полное  удивления  и  сочувствия  лицо
Чарльза. Долгое  мгновенье  она,  казалось,  чуть  ли  не  наслаждалась  его
замешательством. Потом опять отвела глаза.
   - Я уже давно получила письмо. Этот джентльмен... - она опять  замолчала,
словно открыла ему слишком много и теперь об этом сожалеет. И вдруг  быстрым
шагом, почти бегом, двинулась по лужайке к тропе.
   - Мисс Вудраф!
   Она прошла еще немного, потом обернулась; и снова эти глаза  одновременно
его и оттолкнули, и пронзили. Глухой сдавленный голос прозвучал как выстрел,
направленный, казалось, прямо в Чарльза.
   - Он женат!
   - Мисс Вудраф!
   Но она не обернулась. Он так и остался стоять. Удивление его было  вполне
естественным. Неестественным было охватившее его  отчетливое  чувство  вины.
Словно он выказал грубое равнодушие, тогда как был уверен, что  сделал  все,
что мог. Несколько секунд после того, как она скрылась из виду, он  все  еще
смотрел ей вслед. Потом  обернулся  и  посмотрел  на  далекий  бриг,  словно
надеялся найти в нем разгадку этой тайны. Но не нашел.
 
 
 
 
   17
 
   Вечерний гомон эспланады,
   Песок, цветные паруса,
   Приветственные голоса,
   Улыбки, дамские наряды,
 
   Шум моря, шутки на ходу,
   Закатный свет на голых скалах,
   И тот же, что во всех курзалах,
   Оркестр, играющий в саду.
 
   Все так знакомо, так не ново...
   Но поздней ночью, в тишине,
   Она опять явилась мне -
   Печальным призраком былого.
   Томас Гарди.
   В курортном городке: 1869 год
 
   В этот вечер Чарльз сидел между миссис Трэнтер и  Эрнестиной  в  лаймском
зале ассамблей. Здание лаймских ассамблей, быть может, не  шло  ни  в  какое
сравнение с ассамблеями в Бате и Челтнеме, но оно было уютным, просторным, и
из его окон открывался вид на море. Увы - слишком уютным и  слишком  любимым
всеми местом, чтобы не принести его в жертву  Великому  Британскому  Богу  -
Удобству, вследствие чего по  постановлению  городского  совета,  единодушно
озабоченного состоянием обывательского мочевого пузыря, его давно уже снесли
и тем расчистили место для постройки, которая по всей  справедливости  может
претендовать на звание наименее удачно расположенной  и  наиболее  уродливой
общественной уборной на всех Британских островах.
   Однако не следует думать, что поултнинская коалиция Лайма ополчилась лишь
против легкомысленной архитектуры здания. На самом деле ее возмущало то, что
в нем происходило. В этом заведении  процветали  джентльмены  с  сигарами  в
зубах, балы, концерты и вист. Короче говоря, там поощрялись  развлечения,  а
миссис Поултни и ей подобные  отлично  знали,  что  единственное  здание,  в
котором добропорядочный  город  может  позволить  людям  собираться,  -  это
церковь. Когда в Лайме вырвали  с  корнем  зал  собраний,  из  груди  города
вырвали сердце, и по сей день никому еще не удалось вложить его обратно.
   Чарльз и его дамы пришли в  обреченное  здание  на  концерт.  Разумеется,
светская музыка на этом концерте не исполнялась - был Великий пост, и  ничто
не нарушало религиозной монотонности программы. Но  даже  и  она  шокировала
наиболее  узколобых  жителей  Лайма,  которые,  по  крайней  мере  публично,
соблюдали Великий пост столь же неукоснительно, сколь правоверные мусульмане
соблюдают Рамадан. Поэтому перед  окаймленным  папоротниками  возвышением  в
конце главной залы, где давали концерты, оставалось несколько пустых кресел.
   Наша высоколобая троица явилась задолго до начала, как  и  большая  часть
публики, ибо  на  этих  концертах  -  в  истинном  духе  XVIII  века  -  все
наслаждались не только музыкой, но и приятной компанией.  Они  предоставляли
дамам великолепную возможность оценить и обсудить наряды  своих  ближних  и,
разумеется, похвастать своими собственными. Даже Эрнестина  при  всем  своем
презрении к провинции пала жертвой суетности. Здесь  по  крайней  мере  лишь
немногие будут в состоянии соперничать с нею по части  вкуса  и  роскоши  ее
туалетов, и взгляды, которые другие дамы  украдкой  бросали  на  ее  плоскую
шляпку (не напяливать же ей эти  старомодные  махины  с  перьями!)  с  белым
бантиком в форме трилистника, на платье светло-зеленого "цвета надежды",  на
черную с сиреневым отливом мантилью и модные башмачки  на  шнурках,  приятно
возмещали скуку, которую ей приходилось терпеть в остальных случаях.
   В этот вечер в нее вселился какой-то  проказливый  чертенок.  Как  только
порог  залы  переступало  новое  лицо,  Чарльзу   приходилось   одним   ухом
выслушивать   комментарии   миссис   Трэнтер:   местоположение   резиденции,
родственники,  предки,  а  другим  -  ехидные  Эрнестинины  замечания  sotto
voce(1). Бульдогоподобная дама,  как  он  узнал  от  тетки  -  некая  миссис
Томкинс, добрейшая душа, дом над Элм-хаусом, сын в  Индии,  слегка  туга  на
ухо; тогда как голос племянницы кратко, но  выразительно  изрек:  "Настоящая
мокрая курица". Если верить Эрнестине, в зале было значительно больше мокрых
куриц, чем людей, которые, коротая время в сплетнях, терпеливо и  благодушно
ожидали  начала  концерта.  Каждое  десятилетие  изобретает  такое  полезное
существительное                с                 эпитетом:                 в
шестидеся---------------------------------------(1)  Шепотом  (итал.).   тые
годы прошлого века выражение "мокрая курица" означало все смертельно скучное
и  старомодное,  сегодня  Эрнестина  назвала  бы  этих  почтенных  меломанов
"старыми  занудами"...  что  как   нельзя   более   удачно   характеризовало
вышеупомянутую миссис Томкинс.
   Но наконец  появилась  выдающаяся  певица-сопрано  из  Бристоля  вкупе  с
аккомпаниатором, еще более выдающимся синьором Риторнелло (или что-то в этом
роде, ибо если человек - пианист, он непременно итальянец), и  Чарльз  обрел
возможность исследовать свою совесть.
   Во всяком случае, он начал в духе такого исследования, как  бы  повинуясь
велению долга, что скрывало несколько щекотливое обстоятельство, а именно  -
это доставляло ему также и удовольствие. По правде говоря, он никак  не  мог
выбросить из головы ни Сару, ни ту загадку, которую она собою являла.  Когда
он шел на Брод-стрит с целью сопроводить  дам  на  концерт,  он  -  как  ему
казалось - был преисполнен твердого намерения сообщить им о встрече с Сарой,
разумеется, при строжайшем условии,  что  они  никому  не  расскажут  об  ее
прогулках  по  Вэрской  пустоши.  Но  для  этого  как-то  не   представилось
подходящего случая. Сначала ему пришлось выступить в роли третейского  судьи
на диспуте весьма практического свойства по  поводу  легкомыслия  Эрнестины,
нарядившейся в шелка, хотя погода еще  требовала  мериносовой  шерсти,  ибо:
"Никогда не облачайся в шелка до мая месяца" -  гласила  одна  из  девятисот
девяноста девяти заповедей, которые ее родители  пристегнули  к  узаконенным
Священным писанием десяти. Чарльз отмел этот вопрос с  помощью  комплимента,
но если имя Сары не было упомянуто, то скорее вследствие возникшего  у  него
чувства, что в разговоре с нею он позволил  себе  зайти  слишком  далеко,  а
вернее, утратил всякое чувство меры. Он поступил очень глупо, позволив ложно
понятому рыцарству затмить свой здравый смысл, но хуже всего, что теперь ему
будет дьявольски трудно объяснить все Эрнестине.
   Он прекрасно понимал, что в груди этой молодой особы дремлет  скрытая  до
поры до времени неуемная ревность. В худшем случае она сочтет его  поведение
непостижимым и рассердится, в лучшем... увы, этот вариант выглядел далеко не
лучшим - ограничится насмешками.
   Однако ему не хотелось выслушивать насмешки на эту тему. Безопаснее  было
бы, вероятно, довериться миссис Трэнтер. Он  знал,  что  она  разделяет  его
добрые намерения и участие, но двоедушие было ей совершенно чуждо. Он не мог
просить ее скрыть что-либо от Эрнестины, а если та узнает о его  встрече  от
тетки, ему несдобровать.
   О других своих чувствах, вызванных поведением Эрнестины в этот вечер,  он
не смел даже и помыслить. Нельзя сказать, чтобы ее юмор  его  раздражал,  он
скорее производил  непривычное  и  неприятное  впечатление  искусственности,
словно это был какой-то предмет туалета,  который  она  надела  даже  не  по
случаю концерта, а  лишь  в  пандан  к  своей  французской  шляпке  и  новой
мантилье. Кроме того, юмор этот требовал от него отклика... ответной искорки
в глазах, постоянной улыбки, которой он ее и одаривал, но тоже искусственно,
так что их обоих, казалось,  окутывало  обоюдное  притворство.  Быть  может,
виной тому было уныние, навеянное столь непомерной дозой Генделя и Баха, или
частые диссонансы между примадонной и ее адъютантом, но только Чарльз поймал
себя на том, что он украдкой бросает взгляды на сидящую рядом с ним  девушку
и смотрит на нее так, словно видит впервые,  словно  это  совсем  чужой  ему
человек. Хорошенькая, просто очаровательная...  но  не  выдает  ли  ее  лицо
некоторую заурядность, не застыло ли на нем раз  и  навсегда  парадоксальное
сочетание притворной скромности и непритворного равнодушия?  Если  отнять  у
нее эти два качества, что останется? Пресное себялюбие. Однако Чарльз тут же
отогнал эту жестокую мысль. Разве единственная дочь богатых родителей  может
быть иной? Видит Бог - на фоне других молодых и богатых охотниц за мужьями в
лондонском свете Эрнестина была далеко не заурядна (а в противном случае чем
же еще она его покорила?). Но  единственный  ли  это  фон,  единственная  ли
ярмарка невест? Неколебимый символ веры Чарльза заключался в том, что он  не
похож на огромное большинство молодых людей одинакового с ним происхождения.
Именно поэтому он так много путешествовал: он  находил  английское  общество
слишком ограниченным, английскую серьезность слишком  серьезной,  английскую
мысль слишком моралистичной, английскую религию слишком ханжеской. Однако  в
таком важном вопросе, как выбор спутницы жизни, не пошел  ли  он  по  самому
избитому пути? И вместо того, чтобы принять самое мудрое решение, не  принял
ли, напротив, самое что ни на есть шаблонное?
   Какое же решение было бы самым мудрым? Подождать.
   Под натиском этих язвительных вопросов он  начал  себя  жалеть  -  эдакий
светоч мысли  в  капкане,  эдакий  укрощенный  Байрон,  и  мысли  его  снова
обратились к Саре. Он попытался воскресить в памяти ее образ, это лицо, этот
рот, этот большой выразительный рот. Лицо ее, несомненно,  пробудило  в  нем
какое-то воспоминание, быть может, слишком неуловимое, слишком общее,  чтобы
проследить его источник в своем прошлом,  но  оно  не  давало  ему  покоя  и
неотступно  его  преследовало,  взывая   к   какому-то   скрытому   "я",   о
существовании которого он едва ли даже подозревал. Он сказал себе: глупее не
придумаешь, но эта девушка чем-то меня привлекает. Ему  казалось  очевидным,
что привлекает его не сама по себе Сара -  это  просто  немыслимо,  ведь  он
помолвлен,  -  а  какое-то  чувство,  какая-то  возможность,   которую   она
символизирует. Она заставила его осознать, что ему чего-то не  хватает.  Ему
всегда казалось, что его будущее таит неисчерпаемые  возможности,  а  теперь
оно вдруг превратилось в обязательную поездку в давно знакомые  места.  Сара
напомнила ему об этом.
   Локоть Эрнестины деликатно  напомнил  ему  о  настоящем.  Певица  жаждала
аплодисментов, и Чарльз вяло внес свою лепту. Сунув руки  обратно  в  муфту,
Эрнестина насмешливо надула губы, одновременно осуждая и его рассеянность, и
бездарность исполнения. Он ответил ей улыбкой. Она так  молода,  совсем  еще
дитя. На нее нельзя сердиться. Ведь  она  всего  лишь  женщина.  Есть  много
такого, чего ей никогда не понять: как богата мужская жизнь, как  неизмеримо
трудно быть человеком, для которого мир нечто гораздо большее,  чем  наряды,
дом и дети.
   Все встанет на свои места, когда она будет окончательно ему принадлежать:
в его постели,  на  текущем  счету  в  его  банке...  ну  и  в  его  сердце,
разумеется, тоже.
   Сэм в эту минуту обдумывал нечто прямо противоположное, а  именно:  сколь
многое доступно пониманию той  разновидности  племени  Евы,  которую  избрал
своею спутницей он. Сегодня нам трудно представить себе пропасть, которая  в
те времена разделяла парня из лондонского Сэвен-Дайелза и  дочь  возчика  из
глухой деревушки Восточного Девона. Чтобы сойтись друг с  другом,  им  нужно
было преодолеть столько препятствий, как если бы он был эскимосом, а  она  -
зулуской. Они и говорили-т