нагое тело к своему и впился губами в ее
рот, словно изголодавшийся - изголодавшийся  не  просто  по  женщине,  а  по
всему, что так долго было под запретом; бешеный, неуправляемый  поток  давно
сдерживаемых желаний и страстей прорвал плотину, все  смешалось:  любовь,  и
жажда риска, и грех, безумие, животное начало...
   Голова ее запрокинулась назад; казалось, она лишилась  чувств,  когда  он
наконец оторвал рот от ее губ. Он поднял ее на руки,  перенес  в  спальню  и
опустил, почти бросил на кровать. Она лежала в полуобмороке, закинув руку за
голову. Он схватил и начал жарко целовать другую руку; ее пальцы ласкали его
лицо.  Он  рывком  встал  и  кинулся  в  первую  комнату.  Там  он  принялся
раздеваться с лихорадочной поспешностью - так сбрасывает одежду сердобольный
прохожий,  завидев  в  реке  утопающего.  От  сюртука  отлетела  пуговица  и
покатилась куда-то в угол, но он даже не посмотрел куда. Он  сорвал  с  себя
жилет, за ним башмаки,  носки,  брюки,  кальсоны...  жемчужную  булавку  для
галстуха, сам галстух вместе с воротничком... Вдруг он вспомнил про наружную
дверь и, шагнув к ней, повернул в замке ключ.  Потом,  в  одной  длиннополой
рубахе, закрывавшей ноги до колен, бросился в спальню.
   Она успела переменить положение  и  лежала  уже  не  поперек  кровати,  а
головой на подушке, хотя  постель  оставалась  неразобранной.  Рассыпавшиеся
волосы почти закрывали лицо. Какое-то мгновенье он стоял над ней неподвижно.
Потом оперся на узкую кровать одним коленом и упал на нее, покрывая  жадными
поцелуями ее рот, глаза, шею. Но это сжавшееся под  ним  пассивное,  на  все
согласное тело, голые ноги, прикасавшиеся к  его  ногам...  он  уже  не  мог
ждать. Ее тело дернулось, словно от боли - как в тот раз, когда  нога  упала
со скамеечки. Он совладал с этой инстинктивной судорогой, и ее руки обвились
вокруг него, словно она хотела привязать, приковать  его  к  себе  на  целую
вечность, ту самую вечность, которую он уже не мыслил без нее.
   - Милая моя. Милая. Ангел мой... Сара, Сара... Ах, Сара...
   Еще несколько мгновений - и он затих. С того момента, как он  поднялся  с
колен, чтобы заглянуть в спальню, прошло ровно девяносто секунд.
 
 
 
 
   47
 
   Когда, узрев Дидону меж теней,
   К ней в царстве мертвых подошел Эней,
   Она с ним обошлась весьма сурово,
   Вот так же и докучного меня
   Ты вправе, одиночество храня,
   Отправить прочь, не говоря ни слова
   Мэтью Арнольд. Школяр-цыган (1853)
   Тишина.
   Они лежали словно парализованные тем, что произошло. Застывшие  в  грехе,
окоченевшие от наслаждения. Чарльз  -  его  охватила  не  пресловутая  тихая
печаль, наступающая после соития, а немедленный, вселенский ужас -  был  как
город, на который с ясного неба обрушилась атомная бомба. Все  сравнялось  с
землей,  все  превратилось  в  прах:   принципы,   будущее,   вера,   благие
намерения... Но он уцелел, он  сохранил  этот  сладчайший  дар  -  жизнь;  и
остался  один-одинешенек,   последний   живой   человек   на   земле...   но
радиоактивность вины, медленно и неудержимо,  начала  уже  проникать  в  его
тело, расползаться по нервам и жилам. Где-то  вдали,  в  полутьме,  возникла
Эрнестина; она смотрела на него со скорбной укоризной. Мистер Фримен  ударил
его  по  лицу...  они  стояли,   точно   каменные   изваяния,   неподвижные,
праведно-неумолимые.
   Он приподнялся, чтобы дать Саре отодвинуться, потом повернулся на спину и
лег; она прильнула к нему, положив голову ему на плечо. Он молча  смотрел  в
потолок. Что он натворил, Боже, что он натворил!
   Он теснее прижал ее к себе. Она робко протянула руку, и их  пальцы  снова
сплелись. Дождь перестал. Где-то под окном прозвучали шаги  -  неторопливая,
тяжелая, мерная поступь. Скорее всего полицейский. Блюститель Закона.
   Чарльз сказал:
   - Я хуже, чем Варгенн. - В ответ она только крепче сжала его руку, словно
возражая ему и успокаивая. Но он был мужчина. - Что теперь с нами будет?
   - Я не хочу думать даже о том, что будет через час.
   Он обнял ее за плечи,  поцеловал  в  лоб;  потом  снова  поднял  глаза  к
потолку. Она казалась такой юной, такой потрясенной.
   - Я должен расторгнуть свою помолвку.
   - Я ни о чем не прошу. Как я могу? Я сама во всем виновата.
   - Вы предостерегали меня, предупреждали... Нет, виноват во всем только я.
Я знал, когда пришел... но предпочел закрыть глаза. Я отрекся от всех  своих
обязательств.
   Она прошептала:
   - Я так хотела. - И повторила снова, тихо и печально: - Да, я так хотела.
   Он стал молча гладить и перебирать ее волосы. Они рассыпались по  плечам,
закрыли сквозной завесой ее лицо.
   - Сара... какое волшебное имя.
   Она ничего не ответила. Еще минута прошла в молчании; его рука продолжала
нежно гладить ее волосы, как будто рядом с ним был  ребенок.  Но  мысли  его
были заняты другим. Словно почувствовав это, она проговорила:
   - Я знаю, что вы не можете на мне жениться.
   - Я должен это сделать. Я этого хочу. Я не смогу взглянуть себе  в  лицо,
если не женюсь на вас.
   - Я поступила дурно. Я давно мечтала об этом дне...  Я  недостойна  стать
вашей женой.
   - Дорогая моя!..
   - Ваше положение в свете, ваши друзья, ваша... да, и она -  я  знаю,  она
вас любит. Кому как не мне понять ее чувства?
   - Но я больше не люблю ее!
   Она подождала, покуда страстность, с  которой  он  выкрикнул  эти  слова,
перетечет в молчание.
   - Она достойна вас. Я - нет.
   Наконец он начал понимать, что она говорит всерьез. Он повернул к себе ее
лицо, и в слабом  уличном  свете  они  взглянули  друг  другу  в  глаза.  Их
выражение не  мог  скрыть  даже  полумрак:  в  глазах  Чарльза  был  написан
панический ужас; она глядела спокойно, с едва заметной улыбкой.
   - Не хотите же вы сказать, что я могу просто встать и уйти, как  если  бы
между нами ничего не произошло?
   Она промолчала, но ответ он прочел в ее глазах. Он приподнялся на локте.
   - Вы не можете все простить мне. И ни о чем не просить.
   Она откинулась головой на подушку,  устремив  взгляд  в  какое-то  темное
будущее.
   - Отчего же нет, раз я люблю вас?
   Он снова привлек ее к себе. От одной мысли о подобной жертве на  глаза  у
него навернулись слезы. Как чудовищно несправедливо судили о ней и сам он, и
доктор Гроган! Она выше, благороднее, великодушнее их обоих. На миг  Чарльза
охватило презрение к  собственному  полу  -  к  чисто  мужской  банальности,
легковерности, мелочному  эгоизму.  Но  принадлежность  к  сильной  половине
человечества тут же подсказала ему избитую, трусливую увертку: что если этот
эпизод  -  последняя  дань  увлечениям  молодости?  Ведь  каждому   положено
перебеситься, прежде чем окончательно остепениться... Но стоило  этой  мысли
пронестись у него в голове, как он почувствовал себя убийцей, которому из-за
какого-то просчета в процедуре  обвинения  ошибочно  вынесен  оправдательный
приговор. Да, он оправдан по суду, он волен идти на все четыре  стороны,  но
он виновен и навечно осужден в собственном сердце.
   - Я не узнаю себя. Я стал другим.
   - Мне тоже кажется, что я другая. Это потому,  что  мы  согрешили.  И  не
верим, что согрешили.  -  Она  произнесла  эти  слова,  как  будто  глядя  в
бесконечность ночи. - Я хочу только счастья для вас. Я всегда буду  помнить,
что был такой день, когда вы любили меня... и я смогу теперь смириться с чем
угодно... с любой мыслью... кроме мысли о вашей смерти.
   Он снова привстал и пристально взглянул ей в лицо. В ее  глазах  все  еще
пряталась едва заметная улыбка, улыбка удовлетворенного  знания  -  духовный
или психологический эквивалент того удовлетворения, которое  ощутил  Чарльз,
познав ее физически. Никогда прежде он не испытывал такого чувства близости,
такого полного единения с женщиной. Он наклонился и поцеловал ее - из  самых
чистых побуждений, хотя, прижавшись к ее жарким губам, почувствовал,  что  в
нем опять просыпаются иные побуждения, уже не столь  невинные...  Чарльз  не
отличался  от  большинства  викторианцев.  Мысль  о  том,  что   порядочная,
благовоспитанная женщина, унижая себя в угоду  мужской  похоти,  сама  может
получать удовольствие, просто не укладывалась у него  в  голове.  Он  и  так
достаточно злоупотребил ее чувствами; больше он этого не допустит. И  прошло
уже столько времени... который час? Он поднялся и сел на постели.
   - Эта особа там, внизу... и мой слуга ждет в гостинице. Прошу вас,  дайте
мне день-два сроку. Я должен подумать, решить...
   Не открывая глаз, она сказала;
   - Я недостойна вас.
   Он посмотрел на нее еще  секунду,  встал  с  кровати  и  вышел  в  первую
комнату.
   И там... Это было как удар грома.
   Начав одеваться, он вдруг заметил на рубашке спереди пятно.  Он  подумал,
что чем-то оцарапался, и украдкой осмотрел себя - но ни боли, ни  ссадин  не
было. Тогда он судорожно вцепился в спинку кресла и застыл, не отрывая  глаз
от двери в спальню: он понял наконец то, о чем давно уже догадался бы  более
опытный - или менее пылкий - любовник.
   Она была девственница!
   Из спальни послышалось какое-то движение. Голова у него  шла  кругом;  он
был ошарашен, ошеломлен - и с поспешностью отчаяния стал натягивать на  себя
одежду.  Из-за  двери  доносились  приглушенные,  звуки  -   в   умывальнике
заплескалась вода, звякнула фаянсовая  мыльница...  Она  не  отдалась  тогда
Варгенну. Она солгала. Все  ее  слова,  все  поступки  в  Лайм-Риджисе  были
построены на лжи. Но для чего? Для чего? Чего ради?
   Это шантаж!
   Она хочет приобрести над ним неограниченную власть.
   И все уродливые, дьявольские порождения мужского ума - вековечный  глупый
страх перед армией женщин, вступивших в тайный сговор с  целью  высосать  из
них все соки, погубить их  мужское  естество,  использовать  их  идеализм  в
корыстных целях, перетопить их в воск и вылепить из них нечто несусветное  в
угоду своим злокозненным  фантазиям  -  все  это,  вкупе  с  отвратительными
свидетельствами, которые приводились в апелляции по делу  Ла  Ронсьера  и  в
правдоподобии которых теперь не приходилось сомневаться, повергло Чарльза  в
поистине апокалипсический ужас.
   Плесканье воды прекратилось. Он услышал шаги, какой-то шорох -  вероятно,
она снова легла в постель. Уже  одетый,  он  стоял,  неподвижно  уставясь  в
огонь. Да, его заманили в ловушку; вокруг него стягивалась дьявольская сеть;
какой-то злой дух руководил поступками этой безумицы... Но  зачем  все  это?
Для чего?
   Скрипнула дверь. Он обернулся; и на  его  лице  она  могла  прочесть  все
обуревавшие его мысли. Она стояла на пороге спальни, одетая в  свое  прежнее
темно-синее платье, но еще с распущенными волосами - и  с  прежним  оттенком
вызова во взгляде: на секунду он вспомнил тот день,  когда  набрел  на  нее,
спящую, в лесу, - в тот  раз,  стоя  на  скалистом  уступе  над  морем,  она
смотрела  на  него  снизу  вверх  с  похожим  выражением.  По-видимому,  она
догадалась, что он уже знает правду; и снова предвосхитила готовое сорваться
с его уст обвинение, выбила почву у него из-под ног.
   Она повторила свои предыдущие слова:
   - Я недостойна вас.
   И теперь он с этим согласился. Он прошептал:
   - А как же Варгенн?..
   - Когда я приехала в Уэймут  и  пошла  туда,  где  -  помните  -  где  он
остановился... то, не дойдя  еще  до  дверей  таверны,  я  увидела  его.  Он
выходил. И не один. Он был с женщиной. С женщиной определенного сорта -  тут
нельзя было ошибиться. - Она отвела глаза, избегая его бешеного взгляда. - И
я... я спряталась в подворотне. И когда они скрылись, ушла.
   - Но почему же вы мне сказали...
   Она быстро шагнула к окну. И тут он онемел. Она не хромала!  Нога  у  нее
вовсе не болит! Не было никакого вывиха! Она взглянула на него через плечо и
поняла, что он осуждает ее и за это; потом отвернулась к окну.
   - Да. Я обманула вас. Но больше я вас не потревожу
   - Но как же... что я... почему...
   Запутанный клубок! Сплошные тайны!
   Она молча стояла перед ним.  Утихший  было  дождь  возобновился  с  новой
силой. В ее прямом, спокойном взгляде он уловил не только прежний вызов,  но
и какое-то новое, более  мягкое  выражение  -  напоминание  об  их  недавней
близости. И ощущение дистанции смягчилось, хоть и не исчезло.
   - Я благодарна вам. Вы подарили мне утешительное  сознание  того,  что  в
ином мире, в иной жизни, в иное время я могла бы стать вашей женой. Вы  дали
мне силы продолжать жить... здесь и  сейчас.  -  Их  разделяли  какие-нибудь
десять футов, но ему казалось, что между ними добрый десяток миль.  -  Но  в
одном я вас никогда не обманывала. Я  полюбила  вас...  по-моему,  с  первой
минуты. Тут никакого обмана не было. Вас могло ввести в  заблуждение  только
мое одиночество. Обида, зависть... не знаю, что мною руководило. Не знаю.  -
Она снова отвернулась к окну, к стене дождя за ним. - Не спрашивайте меня  о
причинах. Объяснить их я не могу. Они необъяснимы.
   Наступило напряженное молчание. Чарльз молча смотрел ей в  спину.  Совсем
недавно он чувствовал, что какая-то волна неудержимо мчит его к ней; и точно
так же сейчас его неудержимо несло  прочь.  Тогда  она  влекла  его,  теперь
отталкивала - и оба раза виновата была она одна.
   - Я не могу удовлетвориться этой отговоркой. Я требую объяснений.
   Но она покачала головой.
   - Пожалуйста, оставьте меня. Я молюсь о вашем счастии. Больше  я  ему  не
помешаю.
   Он не двинулся с места. Через одну-две секунды она  обернулась  и  снова,
как раньше, прочла его тайные мысли. Ее лицо выражало  спокойствие,  похожее
на обреченность.
   - Я прежде уже говорила  вам.  Я  гораздо  сильнее,  чем  можно  было  бы
вообразить. Моя жизнь кончится тогда, когда придет ее естественный конец.
   Еще несколько секунд он выдерживал ее взгляд, потом взял с комода  трость
и шляпу.
   - Что ж, поделом награда! За  то,  что  я  попытался  вам  помочь...  Что
стольким рисковал... И каково узнать теперь,  что  все  это  время  вы  меня
дурачили, что я был не более чем игрушкой ваших странных фантазий!
   - Сегодня меня заботило только собственное счастье. Если бы нам  довелось
встретиться опять, меня заботило бы только ваше. А счастья со мной у вас  не
может быть. Вы не можете на мне жениться, мистер Смитсон.
   Этот внезапно официальный тон глубоко задел его. Он кинул на нее  взгляд,
выражавший и боль, и обиду, но она успела  предусмотрительно  повернуться  к
нему спиной. Он в гневе шагнул вперед.
   - Как вы можете обращаться ко мне подобным образом? - Она  промолчала.  -
Ведь я прошу вас только об одном: я хочу понять, почему...
   - Заклинаю вас - уходите!
   Секунду они стояли друг перед другом,  как  два  безумца.  Казалось,  что
Чарльз вот-вот взорвется, сорвется с места, что-то крикнет; но вместо  этого
он вдруг резко повернулся на каблуках и кинулся вон из комнаты.
 
 
 
   48
 
   Безнравственно, если человек руководствуется  побуждениями,  превышающими
пределы того, что он может воспринять непосредственно и что  сообразуется  с
его умственной и нравственной природой
   Джон Генри Ньюмен
   Восемнадцать предпосылок либерализма (1828)
 
   И смогут избранные те,
   Достигнув смертного предела,
   Поправ ногой земное тело,
   Подняться к высшей правоте
   А. Теннисон. In Memoriam (1850)
 
   Спустившись вниз, Чарльз постарался принять как можно более  надменный  и
чопорный вид. Миссис Эндикотт караулила  у  дверей  своего  кабинета  и  уже
раскрыла рот, собираясь заговорить;  но  Чарльз,  коротко  поблагодарив  ее,
быстрым шагом проследовал мимо и вышел в ночную тьму - прежде чем она успела
задать свой вопрос или заметить, что на сюртуке у него недостает пуговицы
   Ливень хлестал все сильнее, но  Чарльз  шел,  не  разбирая  дороги  и  не
обращая внимания на потоки дождя. Он жаждал темноты, забвения; ему  хотелось
стать невидимым, чтобы  наконец  успокоиться.  Но  неожиданно  для  себя  он
очутился в самом сердце того квартала  с  темной  репутацией,  о  котором  я
рассказывал выше. Как обычно бывает в сомнительных, темных местах, там  было
полно света и вовсю кипела жизнь: лавки и таверны ломились от посетителей, в
подворотнях укрывались от дождя прохожие. Он свернул в боковую улочку, круто
спускавшуюся к реке Улица представляла собою  два  ряда  каменных  ступеней,
покрытых слоем нечистот и разделенных сточной канавой.  Но  там  по  крайней
мере было тихо и безлюдно. Впереди, на углу,  он  увидел  красный  кирпичный
фасад небольшой церкви; и внезапно его потянуло туда, в священное уединение.
Он толкнул входную дверь, настолько низкую, что, переступая порог, он должен
был  нагнуться.  За  дверью  начинались  ступеньки,  которые  вели  вверх  -
церковное помещение располагалось выше уровня улицы.  На  верхней  ступеньке
стоял молодой  священник,  который  как  раз  собирался  загасить  последнюю
газовую горелку и был явно удивлен неурочным визитом.
   - Я уже запираю на ночь, сэр.
   - Могу ли я просить вас позволить мне несколько минут помолиться?
   Священник, успевший  привернуть  горелку,  вывернул  ее  снова  и  смерил
запоздалого клиента испытующим взглядом. Несомненно, джентльмен.
   - Я живу через дорогу отсюда. Дома меня ждут. Если вы не сочтете за  труд
запереть входную дверь и принести мне ключ... -  Чарльз  наклонил  голову  в
знак согласия, и священник спустился к  нему  вниз.  -  Таково  распоряжение
епископа. По моему скромному  разумению,  двери  дома  Божьего  должны  быть
открыты днем и ночью. Но у нас тут ценное серебро... Какие времена!
   И Чарльз остался в  церкви  один.  Он  слышал,  как  священник  переходит
мостовую; когда шаги затихли, он закрыл дверь на  ключ  изнутри  и  поднялся
наверх по лестнице. В церкви пахло  свежей  краской.  В  свете  единственной
газовой горелки тускло поблескивала подновленная позолота; но  темно-красные
массивные готические своды  говорили  о  древности  церковных  стен.  Чарльз
прошел вдоль центрального прохода, присел на скамью где-то в средних рядах и
долго смотрел сквозь резную деревянную  решетку  на  распятие  над  алтарем.
Потом опустился на колени,  упершись  судорожно  сжатыми  руками  в  покатый
бортик передней скамьи, и шепотом прочел "Отче наш".
   И снова, как только ритуальные слова  были  произнесены,  нахлынул  мрак,
пустота, молчание. Чарльз принялся экспромтом сочинять молитву, подходящую к
его обстоятельствам: "Прости мне, Господи, мой слепой эгоизм. Прости мне то,
что я нарушил заповеди Твои. Прости, что я обесчестил и осквернил себя,  что
слишком мало верую в Твою мудрость и  милосердие.  Прости  и  наставь  меня,
Господи, в муках моих..." Но тут расстроенное подсознание решило  сыграть  с
ним скверную  шутку  -  перед  ним  возникло  лицо  Сары,  залитое  слезами,
страдальческое,  в  точности  похожее  на  лик  скорбящей  Богоматери  кисти
Грюневальда, которую он видел - в Кольмаре? Кобленце? Кёльне? -  он  не  мог
вспомнить где. Несколько секунд он  тщетно  пытался  восстановить  в  памяти
название города: что-то на букву "к"... потом поднялся с колен и  снова  сел
на скамью. Как пусто,  как  тихо  в  церкви.  Он  не  отрываясь  смотрел  на
распятие, но вместо Христа видел Сару. Он  начал  было  опять  молиться,  но
понял, что это безнадежно. Его молитва не могла быть услышана. И по щекам  у
него вдруг покатились слезы.
   Почти  всем  викторианским   атеистам   (за   исключением   малочисленной
воинствующей элиты под предводительством Брэдлоу) и агностикам было  присуще
сознание, что они лишены чего-то очень важного, что у них отнят  некий  дар,
которым могут пользоваться остальные. В  кругу  своих  единомышленников  они
могли сколько душе угодно издеваться над несуразицей церковных обрядов,  над
бессмысленной грызней религиозных сект, над живущими в роскоши епископами  и
интриганами канониками, над манкирующими своими обязанностями пасторами(1) и
получающими  мизерное  жалованье  священниками  более  низкого  ранга,   над
безн