они
весьма далеки от предписанной законом Божьим десятины,  с  которой  надлежит
расстаться серьезным претендентам на  райское  блаженство.  Разумеется,  она
составила свое завещание в таком духе, чтобы после  ее  смерти  сальдо  было
должным образом сведено, но ведь может случиться, что  при  оглашении  этого
документа Господь будет отсутствовать. Но что еще хуже, во время ее  болезни
миссис Фэрли, которая по вечерам читала ей Библию, выбрала  притчу  о  лепте
вдовицы. Эта притча всегда казалась миссис Поултни чудовищно несправедливой,
а на сей раз угнездилась в ее сердце на срок еще более долгий,  чем  бациллы
энтерита в ее кишечнике. Однажды,  когда  дело  шло  уже  на  поправку,  она
воспользовалась визитом заботливого пастыря, чтобы осторожно  прозондировать
свою совесть. Сначала священник попытался отмести ее духовные сомнения.
   - Уважаемая миссис  Поултни,  вы  твердо  стоите  на  скале  добродетели.
Создатель все  видит  и  все  знает.  Нам  не  пристало  сомневаться  в  его
милосердии и справедливости.
   - А вдруг он спросит, чиста ли моя совесть?
   Священник улыбнулся.
   - Вы ответите, что она  вас  несколько  тревожит.  И  он,  в  бесконечном
сострадании своем, разумеется...
   - А вдруг нет?
   - Дорогая миссис Поултни, если вы будете говорить так, мне  придется  вас
пожурить. Не нам судить о его премудрости.
   Наступило молчание. При священнике миссис Поултни чувствовала себя как бы
в обществе сразу двоих людей. Один, ниже ее по  социальному  положению,  был
многим ей обязан: благодаря ее щедротам он имел возможность сладко есть,  не
стесняться в текущих  расходах  на  нужды  своей  церкви,  а  также  успешно
выполнять не связанные  с  церковной  службой  обязанности  по  отношению  к
бедным; второй же был представителем Господа Бога, и перед ним ей  надлежало
метафорически преклонять колени. Поэтому ее обращение  с  ним  часто  бывало
непоследовательным и странным: она смотрела на него то de haut en bas(1), то
de ---------------------------------------(1) Сверху вниз (франц.).
   bas en haut(1), a порою ухитрялась  выразить  обе  эти  позиции  в  одной
фразе.
   - Ах, если бы бедный Фредерик был жив. Он дал бы мне совет.
   - Несомненно. И поверьте, его совет был бы точно таким  же,  как  мой.  Я
знаю,  что  он  был  добрым  христианином.  А  мои  слова  выражают  истинно
христианскую доктрину.
   - Его смерть была предупреждением. Наказанием свыше.
   Священник бросил на нее строгий взгляд.
   - Остерегитесь, сударыня, остерегитесь. Нельзя легкомысленно посягать  на
прерогативы Творца нашего.
   Миссис Поултни сочла за лучшее не спорить. Все  приходские  священники  в
мире не могли оправдать в ее глазах безвременную  кончину  ее  супруга.  Она
оставалась тайной между нею и Господом - тайной наподобие черного  опала,  и
то  вспыхивала  грозным  предзнаменованием,  то  принимала   форму   аванса,
внесенного в счет  окончательной  расплаты,  которая,  быть  может,  ей  еще
предстояла.
   - Я приносила пожертвования. Но я не совершала добрых дел.
   - Пожертвование - наилучшее из добрых дел.
   - Я не такая, как леди Коттон.
   Столь резкий переход от небесного к земному не удивил священника. Судя по
предыдущим высказываниям миссис Поултни, она знала, что  в  скачке  на  приз
благочестия на много корпусов отстает от вышеозначенной дамы.  Леди  Коттон,
жившая  в  нескольких  милях  от   Лайма,   славилась   своей   фанатической
благотворительностью.  Она  посещала  бедных,  она  была   председательницей
миссионерского общества, она основала приют для  падших  женщин,  правда,  с
таким строгим уставом, что  питомицы  ее  Магдалинского  приюта  при  первом
удобном случае вновь бросались в бездну  порока  -  о  чем,  однако,  миссис
Поултни была осведомлена не более, чем о другом, более  вульгарном  прозвище
Трагедии.
   Священник  откашлялся:  ---------------------------------------(1)  Снизу
вверх (франц.).
   - Леди Коттон - пример для всех нас. - Это еще  больше  подлило  масла  в
огонь, что, возможно, входило в его намерения.
   - Мне следовало бы посещать бедных.
   - Это было бы превосходно.
   - Но эти посещения меня  всегда  так  ужасно  расстраивают.  -  Священник
невежливо промолчал. - Я знаю, что это грешно.
   - Полноте, полноте.
   - Да, да. Очень грешно.
   Последовала долгая пауза,  в  продолжение  которой  священник  предавался
мыслям о своем обеде (до коего оставался еще целый час), а миссис Поултни  -
о своих  грехах.  Затем  она  с  необычайной  для  нее  робостью  предложила
компромиссное решение своей задачи.
   - Если бы  вы  знали  какую-нибудь  даму,  какую-нибудь  благовоспитанную
особу, попавшую в бедственное положение...
   - Простите, я вас не совсем понимаю.
   - Я хочу взять себе компаньонку. Мне стало трудно писать. А миссис  Фэрли
так скверно читает... Я бы охотно предоставила кров такой особе.
   - Прекрасно. Если вы этого желаете, я наведу справки.
   Миссис Поултни несколько устрашилась предстоящего безумного прыжка в лоно
истинного христианства.
   -  Она  должна  быть  безупречна  в  нравственном  отношении.  Я  обязана
заботиться о своей прислуге.
   - Разумеется, сударыня, разумеется. - Священник поднялся.
   - И желательно, чтоб  у  нее  не  было  родни.  Родня  подчиненных  может
сделаться такой тяжелой обузой...
   -  Не  беспокойтесь,  я  не  стану   рекомендовать   вам   сколько-нибудь
сомнительную особу.
   Священник пожал ей руку и направился к двери.
   - И, мистер Форсайт, она не должна быть слишком молода.
   Он поклонился и вышел из комнаты. Но на полпути вниз он  остановился.  Он
вспомнил. Он задумался. И, быть может, чувство, заставившее его вернуться  в
гостиную, было не совсем чуждо злорадству, вызванному столь  долгими  часами
лицемерия - или, скажем, не всегда полной искренности, - которые  он  провел
возле облаченной в бумазейное платье миссис Поултни. Он вернулся в  гостиную
и остановился в дверях.
   - Мне пришла в голову одна вполне подходящая особа. Ее зовут Сара Вудраф.

 
 
   5
 
   Коль Смерть равнялась бы концу
   И с нею все тонуло в Лете,
   Любви бы не было на свете;
   Тогда, наперекор Творцу,
   Любой из смертных мог бы смело -
   Сатирам древности под стать -
   Души бессмертье променять
   На нужды низменного тела.
   А. Теннисон. In Memoriam (1850)
 
   Молодежи не терпелось побывать в Лайме.
   Джейн Остин. Убеждение
 
   Лицо Эрнестины было совершенно во вкусе ее эпохи - овальное, с  маленьким
подбородком,  нежное,  как  фиалка.  Вы  можете  увидеть  его  на   рисунках
знаменитых иллюстраторов той поры - Физа и Джона Лича, Серые глаза и белизна
кожи лишь оттеняли нежность всего ее облика. При первом знакомстве она умела
очень мило опускать глазки, словно предупреждая, что может лишиться  чувств,
если какой-нибудь джентльмен  осмелится  с  нею  заговорить.  Однако  нечто,
таившееся в уголках ее глаз, а равным образом и в уголках ее  губ,  нечто  -
если  продолжить  приведенное  выше  сравнение  -  неуловимое,  как   аромат
февральских фиалок, едва заметно, но совершенно  недвусмысленно  сводило  на
нет ее кажущееся беспрекословное подчинение  великому  божеству  -  Мужчине.
Ортодоксальный викторианец,  быть  может,  отнесся  бы  с  опаской  к  этому
тончайшему намеку на Бекки Шарп, но Чарльза она  покорила.  Она  была  почти
такая же,  как  десятки  других  благовоспитанных  куколок  -  как  все  эти
Джорджины,  Виктории,  Альбертины,  Матильды  и  иже  с  ними,  которые  под
неусыпным надзором сидели на всех балах,- почти, но не совсем.
   Когда Чарльз отправился в гостиницу, которую от дома  миссис  Трэнтер  на
Брод-стрит отделяло не более сотни  шагов,  с  глубокомысленным  видом  (как
всякий счастливый жених, он боялся выглядеть смешным) поднялся по лестнице к
себе в номер и начал задавать вопросы своему красивому отражению в  зеркале,
Эрнестина извинилась и  поднялась  наверх.  Ей  хотелось  бросить  последний
взгляд на своего нареченного сквозь кружевные занавески, а  также  побыть  в
той единственной комнате теткиного дома, которая не внушала ей отвращения.
   Вволю налюбовавшись его походкой  и  в  особенности  жестом,  которым  он
приподнял свой цилиндр перед горничной миссис Трэнтер, посланной с  каким-то
поручением, и рассердившись на него  за  это,  потому  что  у  девушки  были
озорные глазки дорсетской поселянки и соблазнительный румянец во всю щеку, а
Чарльзу строжайше запрещалось смотреть  на  женщин  моложе  шестидесяти  лет
(условие, по счастью, не распространявшееся на тетушку Трэнтер, которой  как
раз  исполнилось  шестьдесят),  Эрнестина  отошла  от  окна.  Комната   была
обставлена специально для нее и по ее вкусу, подчеркнуто французскому; в  те
времена он был столь же тяжеловесен, сколь и английский, но  отличался  чуть
большим количеством позолоты и других затей. Все остальные  комнаты  в  доме
непререкаемо, солидно и неколебимо отвечали вкусу предыдущей четверти  века,
иными словами, представляли собой настоящий  музей  предметов,  созданных  в
первом благородном порыве отрицания всего легкого,  изящного  и  упадочного,
что напоминало о нравах пресловутого Принни, Георга IV.
   Не любить тетушку Трэнтер было невозможно; никому не пришла бы  в  голову
даже мысль о том,  чтобы  рассердиться  на  это  простодушно  улыбающееся  и
словоохотливое - главным образом словоохотливое - создание.  Она  отличалась
глубочайшим оптимизмом довольных своей судьбою старых дев: одиночество  либо
ожесточает, либо учит независимости. Тетушка  Трэнтер  начала  с  того,  что
пеклась о себе, а кончила тем, что пеклась обо всех на свете.
   Эрнестина,  однако,  только  и  делала,  что  на  нее  сердилась   -   за
невозможность обедать в пять часов, за  унылую  мебель,  загромождавшую  все
комнаты, кроме ее собственной, за чрезмерную заботу об ее добром имени (тетя
никак не могла взять в  толк,  что  жениху  и  невесте  хочется  побыть  или
погулять вдвоем), а всего более за то, что  она,  Эрнестина,  вообще  торчит
здесь, в Лайме.
   Бедняжке выпали на долю извечные муки всех единственных детей - постоянно
находиться под колпаком неусыпной родительской заботы. С  тех  пор  как  она
появилась на свет,  при  малейшем  ее  кашле  съезжались  врачи;  когда  она
подросла, по малейшей ее прихоти в дом созывались портнихи и  декораторы;  и
всегда малейшая ее  недовольная  гримаса  заставляла  папу  с  мамой  часами
втихомолку терзаться угрызениями совести. Пока дело касалось новых нарядов и
новой обивки стен, все шло как по  маслу,  но  существовал  один  пункт,  по
которому все ее bouderies(1) и жалобы не производили  никакого  впечатления.
Это было ее здоровье. Родители вбили себе в голову, что она  предрасположена
к чахотке. Стоило им ощутить в подвале запах сырости, как они  переезжали  в
другой дом; если во время поездки за город два дня  подряд  шел  дождь,  они
переезжали в другую местность. Половина Харли-стрит обследовала Эрнестину  и
не нашла у нее ровно ничего; она ни разу в жизни ничем серьезным не  болела;
у нее не было ни вялости, ни хронических приступов слабости, характерных для
этого недуга. Она могла - то есть могла бы, если бы ей хоть раз разрешили, -
протанцевать всю ночь напролет, а наутро как ни в чем не бывало  отправиться
играть в волан. Но она была так же  неспособна  поколебать  навязчивую  идею
своих любящих родителей, как грудной ребенок - сдвинуть  с  места  гору.  О,
если б они могли заглянуть в будущее! Эрнестине суждено  было  пережить  все
свое поколение. Она родилась в 1846 году. А умерла она  в  тот  день,  когда
Гитлер вторгся в Польшу.
   Обязательной  частью  совершенно  ненужного  ей  режима  было   ежегодное
пребывание в Лайме у тетки, сестры ее  матери.  Обычно  она  приезжала  сюда
отдохнуть после лондонского сезона; нынче ее отправили пораньше -  набраться
сил для свадьбы. Бризы Ла-Манша, несомненно, шли ей  на  пользу,  но  всякий
раз, когда  карета  начинала  спускаться  под  гору  к  Лайму,  на  лице  ее
изображалось   уныние   ---------------------------------------(1)   Капризы
(франц.). арестанта, сосланного в Сибирь. Общество в этом городишке было так
же современно, как тетушкина громоздкая мебель красного дерева;  что  же  до
развлечений, то для молодой девицы, которой было доступно все самое  лучшее,
что только мог предложить Лондон, они  были  хуже  чем  ничего.  Поэтому  ее
отношения с тетушкой Трэнтер напоминали  скорее  отношения  резвой  девочки,
этакой английской Джульетты, с ее прозаической кормилицей, нежели  отношения
племянницы с теткой. И в самом деле, если  бы  прошлой  зимой  на  сцене  не
появился  спаситель  -  Ромео  и  не  пообещал  разделить  с  нею  одиночное
заключение, она бы взбунтовалась - по крайней мере она была  почти  уверена,
что взбунтовалась бы. Эрнестина, несомненно, обладала  волей  гораздо  более
сильной, чем мог допустить кто-либо из  окружающих,  и  более  сильной,  чем
допускала ее эпоха. Но, к счастью, она питала должное уважение к условностям
и, подобно Чарльзу - что вначале главным  образом  и  привлекло  их  друг  к
другу, - умела иронически относиться к собственной персоне. Будь она  лишена
этой способности, а также чувства юмора, она была бы  скверной  избалованной
девчонкой; и ее, несомненно, спасало то, что именно так ("Ах  ты,  скверная,
избалованная девчонка!") она частенько обращалась к самой себе.
   Эрнестина расстегнула платье и подошла  к  зеркалу  в  сорочке  и  нижних
юбках.  Несколько  секунд  она  влюбленным   взглядом   рассматривала   свое
отражение. Шея и плечи были у нее под стать лицу; она и  впрямь  была  очень
хорошенькая, пожалуй, самая хорошенькая среди всех своих  знакомых  девушек.
И, как бы желая это  доказать,  она  подняла  руки  и  распустила  волосы  -
поступок, по ее понятиям, в чем-то греховный, но  необходимый,  как  горячая
ванна или теплая постель в зимнюю ночь. И  на  какое-то  поистине  греховное
мгновенье она вообразила себя падшей женщиной - балериной  или  актрисой.  А
потом, если бы вам случилось за  нею  подсматривать,  вы  увидели  бы  нечто
весьма занятное. Она вдруг перестала вертеться и любоваться своим профилем и
быстро подняла глаза к потолку. Ее губы зашевелились. Она  поспешно  открыла
один из шкафов и накинула пеньюар.
   Ибо мысль, мелькнувшая у нее, когда она совершала все эти пируэты и краем
глаза увидела в зеркале уголок своей кровати, была  явно  сексуальной  -  ей
почудилось сплетенье обнаженных тел, как в статуе  Лаокоона.  Пугало  ее  не
только  то,  что  она  ровно  ничего  не  знала  о   реальных   подробностях
совокупления, -  тень  жестокости  и  боли,  которая,  в  ее  представлении,
омрачала  этот  акт,  казалась  ей  несовместимой  с  мягкостью   жестов   и
скромностью дозволенных ласк, которые так привлекали ее в Чарльзе.  Раз  или
два ей случалось  видеть,  как  совокупляются  животные,  и  с  тех  пор  ее
преследовало воспоминание об этом грубом насилии.
   Поэтому она придумала для себя нечто вроде заповеди  -  "не  смей!"  -  и
тихонько повторяла  эти  слова  всякий  раз,  как  в  ее  сознание  пытались
вторгнуться мысли о физической стороне ее женского естества. Но заклинай  не
заклинай, а  от  природы  не  уйдешь.  Эрнестине  хотелось  иметь  мужа,  ей
хотелось, чтобы этим мужем был Чарльз, хотелось иметь  детей;  только  цена,
которую, как она смутно догадывалась, придется за них заплатить, казалась ей
непомерной.
   Она не понимала, зачем Господь Бог допустил, чтобы Долг,  принимая  столь
звероподобное обличье, испортил столь  невинное  влечение.  Это  же  чувство
разделяла большая часть современных ей женщин  и  большая  часть  мужчин;  и
неудивительно,  что  понятие  долга  стало   ключом   к   нашему   пониманию
викторианской эпохи и, уж если на то пошло,  внушает  такое  отвращение  нам
самим(1).
   Загнав в угол природу, Эрнестина подошла к  туалетному  столику,  отперла
ящик и достала оттуда свой дневник в черном сафьяновом переплете  с  золотым
замочком. Из другого ящика она вытащила спрятанный там ключ, отперла замочек
и        раскрыла        альбом        на        последней         странице.
---------------------------------------(1) Здесь уместно вспомнить строфы из
поэмы "In Memoriam", которые я цитирую в качестве  эпиграфа  к  этой  главе.
Приведенное стихотворение (XXXV) содержит,  несомненно,  самый  странный  из
всех странных аргументов этой знаменитой  антологии  тревожных  раздумий  по
поводу загробной жизни. Утверждать, что если бессмертия души не  существует,
то любовь - всего лишь похоть, свойственная  сатирам,  значит  обращаться  в
паническое бегство от Фрейда. Царствие Небесное было Царствием Небесным  для
викторианцев в значительной степени потому, что "низменное тело", а заодно и
фрейдово Id, они оставляли на земле. (Примеч. автора.)
   В день помолвки с Чарльзом она вписала сюда по месяцам все числа, которые
отделяли этот день от свадьбы. Два месяца  были  уже  аккуратно  вычеркнуты,
оставалось  приблизительно  девяносто  дней.  Эрнестина  вынула  из  альбома
карандашик с наконечником из слоновой кости  и  вычеркнула  двадцать  шестое
марта. До конца дня было еще девять часов, но она часто позволяла  себе  эту
невинную хитрость. Затем она  перевернула  десятка  полтора  уже  исписанных
убористым почерком страниц (альбом  ей  подарили  на  Рождество)  и  открыла
чистый листок, на  котором  лежала  засушенная  веточка  жасмина.  Эрнестина
взглянула на цветок, потом наклонилась и  понюхала.  Ее  распущенные  волосы
рассыпались по странице, и она закрыла глаза, чтобы проверить, удастся ли ей
воскресить в воображении тот восхитительный  день,  когда  она  думала,  что
умрет от радости, когда она плакала, плакала  без  конца,  тот  незабываемый
день, когда...
   Но тут  на  лестнице  послышались  шаги  тетушки  Трэнтер,  и  Эрнестина,
поспешно спрятав  дневник,  принялась  расчесывать  свои  мягкие  каштановые
волосы.
 
 
 
   6
 
   Мод, моя белоснежная лань, ты ничьею не станешь женой...
   А. Теннисок. Мод (1855)
 
   Когда священник вернулся в гостиную со своим предложением, на лице миссис
Поултни изобразилось полнейшее неведение. А когда имеешь  дело  с  подобными
дамами, то взывать без успеха к их осведомленности по большей части означает
с успехом вызвать их неудовольствие. Лицо миссис Поултни  как  нельзя  лучше
подходило для того, чтобы выражать это последнее чувство: глаза ее отнюдь не
являли собою "прибежище молитвы бессловесной", как сказано  у  Теннисона,  а
отвислые щеки, переходившие в почти двойной подбородок, и поджатые губы ясно
свидетельствовали о презрении ко  всему,  что  угрожало  двум  ее  жизненным
принципам, из коих первый гласил (я прибегну к  саркастической  формулировке
Трайчке): "Цивилизация - это мыло", а второй:  "Респектабельность  есть  то,
чего я требую от всех".  Она  слегка  напоминала  белого  китайского  мопса,
вернее, чучело мопса,  ибо  в  качестве  профилактического  средства  против
холеры носила у себя на груди мешочек с камфарой, так  что  за  ней  Повсюду
тянулся легкий запах шариков от моли.
   - Я не знаю, кто это такая.
   Священника обидел ее высокомерный тон, и он задался  вопросом,  что  было
бы, если б  доброму  самарянину  вместо  несчастного  путника  повстречалась
миссис Поултни.
   - Я не предполагал, что вы ее знаете. Эта девушка родом из Чармута.
   - Она девица?
   - Ну, скажем, молодая женщина, дама лет тридцати или больше. Я  не  хотел
бы строить догадки. - Священник понял, что не слишком удачно  начал  речь  в
защиту отсутствующей обвиняемой. - Но она в весьма бедственном положении.  И
весьма достойна вашего участия.
   - Она получила какое-нибудь образование?
   - О да, разумеется. Она готовилась в гувернантки. И служила гувернанткой.
   - А что она делает сейчас?
   - Кажется, сейчас она без места.
   - Почему?
   - Это длинная история.
   - Я бы желала ее услышать, прежде чем