оть  и  кровь  и  парализует  всякую  мысль  о
сопротивлении. Но если бы я, - продолжал он размышлять вслух,  и  на  лице
его  появилось  выражение  задумчивости,  сосредоточенности   и   какой-то
тоскливой жажды, - если бы я сидел не здесь, в  Риме,  а  в  Иудее  и  там
услышал бы о какой-то военной неудаче римлян, я бы за себя  не  поручился.
Я, конечно, знаю с математической точностью, что такая неудача  ничего  бы
не изменила в конечном исходе войны: я ведь на своей шкуре узнал,  к  чему
приводит подобное восстание. Да и годы не те.  А  все-таки  и  меня  тянет
нанести удар. Говорю вам: "Ревнители" не утерпят.
   Слова Иоанна затронули других за живое.
   - А что мы  можем  сделать,  чтобы  отрезвить  их?  -  наконец  прервал
молчание Юст. Он говорил с  холодной,  почти  недопустимой  резкостью;  но
серьезность его  побуждений  и  неподкупность  оценок  придавали  вес  его
словам, а то, что он участвовал в Иудейской войне и ради Иерусалима  висел
на кресте, доказывало, что не трусость заставляет его  столь  презрительно
отвергнуть новое военное выступление.
   - Пожалуй, можно было  бы,  -  осторожно  предложил  Гай  Барцаарон,  -
поговорить с императором об отмене подушной подати. Ему надо бы объяснить,
что в столь тревожное время следует щадить чувства  еврейского  населения.
Может быть, тут за нас замолвит словечко наш Клавдий Регин.
   Дело в том,  что  из  всех  антиеврейских  мер  особенное  недовольство
вызывала именно подушная подать: не только то, что двойную драхму, которую
некогда каждый еврей вносил в пользу Иерусалимского храма, римляне  теперь
отбирали на храм Юпитера Капитолийского, воспринималось как издевательство
и напоминало о поражении, - оскорбительным было и само составление списков
облагаемых евреев,  и  опубликование  этих  списков,  и  взимание  налога,
которое всегда сопровождалось грубостями и унижениями.
   - В наше время, господа, - ответил, помолчав, Клавдий  Регин,  -  чтобы
выказать вам свое сочувствие,  требуется  известное  мужество.  Однако  я,
может быть, все же набрался бы смелости и похлопотал  бы  у  императора  о
деле, что предложил сейчас наш Гай Барцаарон. Но не  думаете  ли  вы,  что
DDD, если он решится  отказаться  от  двойной  драхмы,  потребует  за  это
какое-нибудь чудовищное  возмещение?  В  лучшем  случае  такое  возмещение
оказалось бы налогом, менее оскорбительным для ваших чувств, но тем  более
чувствительным для вашего кошелька. Я  не  знаю,  Гай  Барцаарон,  что  вы
предпочтете: вашу мебельную фабрику или освобождение евреев от налога? Что
до меня, то я предпочел бы  стерпеть  некоторые  обиды,  но  сберечь  свои
деньги. У богатого еврея, даже если он  обижен,  остается  известная  доля
власти и влияния, а бедный еврей, если его и не обижают, - все-таки ничто.
   И банальные  назидания  Клавдия  Регина,  и  невыполнимые  проекты  Гая
Барцаарона Юст словно отстранил легким движением руки.
   - Мы можем сделать безнадежно мало, - сказал  он.  -  Мы  можем  только
произносить слова, и больше ничего. Это весьма  убого,  я  знаю.  Но  если
слова рассчитаны очень умно, они все-таки  окажут  некоторое  действие.  Я
рекомендовал доктору Иосифу написать манифест.
   Все посмотрели на Иосифа. Иосиф молчал, он не пошевельнулся: он  ощутил
таившуюся в речах Юста язвительную иронию.
   - И вы составили такое послание? - наконец спросил Иоанн,  обращаясь  к
Иосифу.
   Иосиф извлек рукопись из своего рукава и стал читать.
   - Что ж, манифест впечатляющий, - сказал Юст, когда  Иосиф  кончил,  и,
кроме Иосифа, никто не расслышал насмешки в замечании Юста.
   - На "Ревнителей" оно впечатления не произведет, - сказал Иоанн.
   - Да, их ничто не  удержит,  -  согласился  Юст,  -  а  единомышленники
верховного богослова в увещаниях не нуждаются. Но есть люди, стоящие между
этими двумя лагерями, есть колеблющиеся,  и  те,  может  быть,  поддадутся
нашему влиянию, так как мы живем здесь, в Риме, и лучше  способны  оценить
положение.  Некоторое  действие  этот  манифест  все  же   произведет,   -
настойчиво заключил  он.  Юст  говорил  с  каким-то  раздражением,  словно
старался убедить не только других, но и самого себя. Затем  точно  увял  и
уныло добавил: - И потом, что-то мы  должны  сделать,  хотя  бы  ради  нас
самих. Разве вы не изведетесь, если будете сидеть в сторонке  и  смотреть,
как другие спешат навстречу своей гибели?
   Юсту вспомнилось, как он тогда, перед  войной  и  в  самом  ее  начале,
тщетно предостерегал своих соотечественников. И в этот раз предостережения
будут тщетны, он  знал  заранее.  И  если  пройдет  еще  двадцать  лет,  и
повторится то же самое, и  он  опять  решится  предостерегать,  это  будет
только гласом вопиющего в пустыне, он был в этом глубоко убежден.
   - Я считаю, - настаивал он, - что нам следует  поставить  свои  подписи
под этим обращением и подумать, кому еще предложить его для подписи.
   Скорбная горячность этого обычно столь сдержанного человека захватила и
других. Правда, мебельщик Гай Барцаарон смущенно промямлил:
   - Мне кажется, дело не в количестве подписей, а в  том,  чтобы  подписи
были авторитетными для молодежи в Иудее. Какой, например, толк,  если  под
манифестом будет стоять подпись старого мебельщика?
   - Может быть, толк и небольшой, - отозвался Юст, и досада едва сквозила
в его тоне.  -  Но  для  того,  чтобы  остальным  подписавшимся  ничто  не
угрожало, на документе должны быть подписи лиц, стоящих вне подозрений.
   - Это верно, -  согласился  Клавдий  Регин  и  совсем  загнал  в  тупик
испуганного Барцаарона. - Людям  нашего  министра  полиции  Норбана  везде
мерещатся подвохи, и если к ним в руки попадет манифест, они  заявят,  что
подписавшие знали о какой-то подозрительной  возне  в  Иудее;  чем  меньше
сомнений будут вызывать подписи под манифестом, тем меньше будет опасность
для каждого в отдельности.
   - Перестаньте упираться,  Барцаарон,  -  заметил  Иоанн  Гисхальский  и
погладил бородку. - Подписать вам все-таки придется.
   Затем стали обсуждать, как доставить воззвание в Иудею. Сейчас,  зимой,
с нею не  было  регулярного  сообщения  по  морю;  существовали  и  другие
опасности. Документ можно было доверить только очень надежному человеку.
   - Право, не знаю, - возразил снова Гай Барцаарон, -  стоит  ли  выгода,
которую мы в лучшем случае  получим  от  этого  послания,  того  огромного
риска, которому мы подвергнем себя и свою общину. Кто  бы  сейчас,  зимою,
когда так трудно путешествовать,  ни  поехал  в  Иудею,  он  должен  будет
привести  важные  причины,  иначе  чиновники   непременно   в   чем-нибудь
заподозрят его.
   - Вы все об одном, мой Гай Барцаарон, -  не  отставал  от  него  хитрец
Иоанн Гисхальский. - А я вот знаю человека, у которого есть весьма  важные
причины, чтобы ехать сейчас в Иудею, причины эти будут понятны  и  римским
чиновникам. Война, безусловно, вызовет  в  Иудее  падение  цен  на  землю.
Значит, неплохо, что среди нас есть торговец землей, а именно  я.  У  моей
фирмы там большие участки. И она, уверенная  в  быстрой  победе  легионов,
пожелает воспользоваться конъюнктурой и округлить свои владения. Разве это
не основательная причина? Я  пошлю  в  Иудею  своего  агента  Гориона,  он
толковый малый. Доверьте мне послание. Оно будет в надежных руках.
   Присутствующие начали подписываться. В конце  концов  и  Гай  Барцаарон
неуверенно поставил свою подпись под Иосифовым манифестом.
   А через три дня они с удивлением узнали, что не Горион отбыл в Иудею, а
сам Иоанн Гисхальский.


   Иосиф поднялся по лестнице в комнаты, в которых  жила  Мара  с  детьми.
Лестница была тесная, неудобная,  весь  его  дом  был  тесный,  неудобный,
полный закоулков. Еще тогда,  когда  Домициан  выселил  его  из  красивого
здания, предоставленного ему для жилья прежним императором, все  дивились,
почему столь уважаемый писатель выбрал себе такой невзрачный,  старомодный
домишко в отнюдь не аристократическом квартале Общественных купален. С тех
пор как Мара с маленькой Иалтой приехала к нему и родила ему двух сыновей,
дом действительно стал тесен;  однако  Иосиф,  упорствовавший  в  какой-то
непомерной скромности, ограничился тем, что надстроил  один  этаж.  Так  и
стоял этот дом, тесный, узкий, ветхий, перед ним - несколько лавчонок, где
торговали всякой вонючей дрянью, - жилище, отнюдь не  подобающее  человеку
его ранга и с его именем.
   Мара, при всей своей скромности, с самого  начала  чувствовала  себя  в
этом доме неуютно. Ей хотелось видеть над собой широкое небо; уже одно то,
что приходилось жить в большом городе, между каменных стен, было  противно
ее природе. А здесь, в душной  каменной  коробке,  в  низкой  комнате  под
закопченным потолком, ей становилось особенно тоскливо. Будь ее воля - они
давно вернулись бы в Иудею, в одно из поместий Иосифа.
   Сегодня был пятый день, как пришло известие о вторжении  даков.  Теперь
Иосиф много бывал с Марой, они часто садились вместе за стол, он подолгу с
ней беседовал. Но  о  предстоящей  войне  на  границе  речь  не  заходила.
Вероятно, Мара  даже  не  подозревала,  какое  неожиданное  влияние  могли
оказать на Иудею события на Дунае. Однако она, знавшая характер Иосифа  до
мельчайших черточек, не  могла  не  чувствовать,  что  его  гложет  тайная
тревога, скрываемая под маской невозмутимости.
   Когда он теперь поднялся к ней, то сам удивился, ради  чего  так  долго
старался скрывать от нее эту тревогу. Ведь  она  -  единственный  человек,
перед которым он может без стыда предстать в истинном  своем  виде.  Когда
другая женщина потребовала от него отослать Мару, Мара  покорилась.  Когда
он ее опять позвал, она к нему вернулась. Если Мара нужна ему, она  всегда
тут, если мешает ему, она умеет стать незаметной. Ей он все может  открыть
- свои сомнения, свою гордыню, свою слабость.
   Иосиф откинул занавес и вошел к ней.  Низенькая  комнатка  была  битком
набита всевозможными вещами, даже с потолка, как принято в  провинциальных
городках Иудеи, свисали корзины с провизией и бельем. Мару окружали дети -
девочка Иалта и оба мальчугана - Маттафий и Даниил.
   Иосиф охотно предоставил воспитание дочери и сыновей Маре, он  не  умел
обращаться с детьми. Но и сегодня, как обычно, он смотрел, растроганный  и
удивленный, на Маттафия, на своего третьего сына, - в сущности,  старшего,
ибо Симон был мертв, а Павел - для отца больше чем мертв.  С  этим  сыном,
Маттафием, Иосиф связывал новые надежды и желанья.  В  мальчике  отчетливо
были видны черты отца, отчетливо и черты  матери,  но  их  сочетание  дало
нечто совершенно новое, многообещающее, и Иосиф надеялся, что в этом  сыне
Маттафии он завершит себя, сын достигнет того,  чего  сам  Иосиф  не  смог
достичь: он будет иудеем и вместе - греком, гражданином вселенной.
   И вот Мара сидела перед ним. С помощью рабыни она шила какую-то  одежду
и что-то рассказывала детям. Иосиф сделал ей знак, чтобы она не  прерывала
своего рассказа.  Она  продолжала  болтать,  и  Иосиф  понял,  что  это  -
благочестивая, но глуповатая  сказка.  Мара  говорила  о  реке,  чью  речь
понимают только те, в ком живет страх божий; и река дает  им  советы,  что
они должны делать и чего не должны. Река эта - красивая, и  течет  она  по
красивой земле, по ее родной земле Израиля, и настанет  время,  когда  она
туда с детьми поедет, и если дети будут вести себя хорошо, река  заговорит
с ними тоже и будет давать им советы.
   Пока Мара рассказывала, Иосиф рассматривал ее. В свои тридцать два года
она несколько располнела и слегка  увяла.  От  лунного  сияния  ее  первой
молодости не осталось и следа, и сейчас ей уже не  грозит  опасность,  что
какой-нибудь римлянин дерзко потребует, чтобы она пришла к нему  на  ложе,
как некогда потребовал старик Веспасиан. Но для Иосифа она была все  такой
же, овал ее лица по-прежнему казался ему нежным  и  ясным,  низкий  лоб  -
блистательным.
   Когда он вошел, Мара просияла. Все последние дни его  что-то  угнетало,
она чуяла это и ждала, чтобы он открыл ей причину. Обычно он говорил с ней
по-гречески, но когда чувствовал ее особенно близкой и дело  было  важное,
он говорил по-арамейски,  на  языке  их  родины.  Отослав  детей,  Мара  с
волнением ждала, на каком языке он сейчас обратится к ней.
   Оказывается - по-арамейски. Он выглядит уже не так,  как  раньше.  Лицо
покрылось морщинами, борода не подвита тщательно и не уложена,  -  словом,
это пятидесятилетний мужчина, видно, что он немало пережил. И ей он немало
принес страданий, забыть этого окончательно  она  так  и  не  смогла.  Но,
несмотря на все, от него и теперь исходит то же сияние, как в былые  годы,
и ее сердце переполнено гордостью оттого, что он говорит с ней.
   А он говорит о встрече с Юстом и остальными, о своей тревоге, как бы не
вспыхнуло восстание. Он раскрывается перед ней весь,  и  только  во  время
этого разговора ему становится вполне ясно, сколь многое  подняла  со  дна
души новая опасность, угрожающая Иудее. Позади была бурная жизнь,  вершины
и  пропасти,  он  надеялся,  что  наконец  обрел  покой,  наконец   сможет
погрузиться в свои книги, что начинается тихий вечер ого жизни.  А  вместо
этого накатывают валы новых горестей и испытаний. Восстание в Иудее,  хоть
оно и бессмысленно, все-таки вспыхнет, Иосиф будет против него бороться, и
ему опять придется принять позор и поношение,  так  как  он  подавит  свои
чувства во имя разума.
   Эту песню Мара уже слышала от него и раньше. Но если раньше она целиком
оправдывала его, ибо он был мудр, а она не  мудра,  то  сейчас  ее  сердце
восставало против него. Если он испытывает те же чувства, что и другие,  -
то почему же поступает иначе? И не лучше ли было бы для всех них, если  бы
он был менее мудр? Разумеется, он очень великий человек, доктор и господин
Иосиф, ее муж, и она гордится  им,  но  порой,  вот  и  теперь  опять,  ей
кажется, что стало намного бы лучше, не будь он так велик.
   - Твое бремя гнетет меня, как мое собственное, - сказала она, ее  спина
как-то бессильно сгорбилась, и Мара добавила: - Земля Израиля, бедная  моя
земля Израиля.
   "Земля Израиля", -  произнесла  она  по-арамейски.  Иосиф  понял  ее  и
позавидовал ей.  Несмотря  на  свое  всемирное  гражданство,  он  расколот
надвое. Она же цельна и едина. Она срослась с почвой Иудеи,  она  -  часть
Иудеи, ее место - под небом Иудеи, среди  живущего  там  народа,  и  Иосиф
почувствовал, что если она, пусть и кротко, по своему обыкновению,  но  не
раз звала его вернуться туда, то она была права, и он не  прав,  отказывая
ей в этом.
   Он вспомнил многочисленные искусные аргументы,  построенные  им,  чтобы
оправдать свой отказ. В Иудее, заявил он, слишком большая близость событий
будет затуманивать его зоркость, страсти других увлекут его, он не  сможет
там работать над своим  исследованием  с  той  объективностью,  в  которой
заключен основной залог успеха. И все-таки оба понимали,  что  это  только
отговорка. И все причины, якобы удерживающие его в Риме, тоже отговорки. В
Иудее он, может быть, написал бы свою книгу лучше, чем  здесь,  она  стала
бы, в хорошем смысле слова, более иудейской. Может  быть,  Мара  и  в  том
права, что для детей было бы лучше расти в поместье, на вольном воздухе, а
не в тесных улицах города Рима. Последнее,  впрочем,  весьма  сомнительно:
если его маленькому Маттафию предстоит сделаться таким, как Иосиф задумал,
то мальчику следует оставаться в Риме.
   Во всяком случае, Иосиф упорствовал и был глух к тихим  просьбам  Мары.
Пусть он избрал уединенную жизнь, но он хочет,  чтобы  вокруг  него  кипел
город Рим, от этого он не намерен отказываться. В провинции  ему  было  бы
тесно; в Риме, если он  даже  сидит  запершись,  его  утешает  мысль,  что
достаточно сделать сто шагов, и он окажется на Капитолии, там, где  бьется
сердце мира.
   Но в самой глубине души он испытывал неловкость, даже какое-то  чувство
вины за то, что держит Мару здесь, в Риме.
   - Бедная земля Израиля, - подхватил он вздох Мары и  закончил:  -  Зима
эта будет полна тревог.


   За ужином, перед своей женой Дорион  и  пасынком  Павлом,  Анний  Басс,
военный министр Домициана,  давал  себе  волю.  При  этих  двух  он  может
говорить откровенно, а присутствие учителя Павла, грека Финея,  -  это  не
помеха. Ведь Финей -  вольноотпущенник  и  в  счет  не  идет.  Конечно,  и
отношения Анния с женой и пасынком, как ни велика его близость с ними,  не
оставались безоблачными. У него  бывало  такое  ощущение,  словно  Дорион,
несмотря на его головокружительную карьеру, считает его  посредственностью
и, несмотря на свою ненависть, все же мечтает вернуться  к  своему  Иосифу
Флавию, к этому мерзкому еврейскому интеллигенту. Совершенно  ясно  и  то,
что она не слишком привязана к  мальчику,  которого  родила  от  Анния,  к
маленькому Юнию, а вот Павлом, своим сыном от Иосифа, восхищается и балует
его. Впрочем, Анний и сам невольно поддавался обаянию Павла.
   Да, он любит  Дорион  и  любит  Павла.  И  хотя  они,  наверное,  менее
привязаны к нему, чем он к ним, все же это единственные люди, перед кем он
может  выложить  все  свои  заботы,   рассказать   о   подтачивающих   его
неприятностях,  неизбежных  на  службе  у  скрытного  человеконенавистника
Домициана. Вместе с тем Анний искренне привязался к Домициану, он  почитал
его, и DDD, хоть и не был прирожденным солдатом, все же кое-что смыслил  в
делах  армии.  Но  недоверчивость  императора  не  имела  границ,  и   его
советникам приходилось нередко отзывать полезных людей  с  должности,  где
они были на месте, и  заменять  их  менее  полезными,  которые  отличились
только тем, что не внушали императору недоверия.
   Вот и сейчас, говорил Анний, Дакийский поход с самого начала осложнился
мрачными  подозрениями  Домициана.  Кажется  -  естественнее  всего   было
доверить верховное командование Фронтину, который так  искусно  заложил  и
возвел линии укреплений на нижнем Дунае. Однако  император  опасался,  что
Фронтин вообразит, будто он незаменим, и возгордится. Поэтому ему пришла в
голову  несчастная  мысль  поручить  командование   противнику   Фронтина,
генералу Фуску, этому сорвиголове.
   Дорион,  как  видно,   не   слишком   интересовали   эти   детали,   ее
светло-зеленые глаза смотрели с отсутствующим выражением то на  Анния,  то
прямо перед собой. Да и Финей, фанатичный грек,  которому  все  трудности,
возникавшие перед римским  государственным  управлением,  должны  были  бы
доставлять тайное удовольствие, казался  равнодушным.  Но  тем  более  был
заинтересован Павел. Ему исполнилось шестнадцать лет, и еще но прошло года
с тех пор, как он впервые торжественно надел  тогу  взрослого  гражданина.
Матери очень хотелось, чтобы он в  сопровождении  учителя  начал  посещать
один из греческих университетов. Однако сам Павел старался подавить в себе
те греческие влияния, которые были ему  привиты  обоими;  он  жаждал  быть
римлянином, и только римлянином. Поэтому он сблизился с  одним  из  друзей
Анния, полковником Юлианом, превосходным солдатом, проводившим в Риме свой
отпуск. Юлиан занялся мальчиком и познакомил его с военной наукой; все  же
осенью ему пришлось возвратиться в Иудею, в свой легион, в Десятый.  Павел
все бы отдал, только бы сопровождать его, да и  отчиму,  который  сам  был
солдатом по призванию, доставило бы большую радость, если  бы  Павел  стал
настоящим офицером. Но тут  воспротивилась  Дорион.  И  Финей,  по  своему
обыкновению, тихо и благородно и потому  особенно  убедительно,  разъяснял
Павлу, каким грубым сделает его солдатская жизнь в глухой провинции,  если
он до того не проникнется греческим духом; и Павлу пришлось в конце концов
покориться.  Теперь,  однако,  благодаря  дакийской  смуте   его   надежды
возродились.  Возможность  научиться  ремеслу  офицера  во   время   войны
представляется слишком редко, и упускать такой случай никак нельзя.
   Поэтому он с у