ругой причины нет? - спросил с тем же недоверием Иосиф.
   Иоанн добродушно рассмеялся.
   - Есть, - откровенно признался он. - Больше я не буду играть с  вами  в
прятки. Я намерен  честно  заключить  с  вами  мир  и  хочу  это  доказать
дружеской услугой. Иной раз вы бывали несправедливы ко мне, иной раз -  як
вам. Но головы наши седеют, мы становимся  ближе  друг  другу,  а  времена
теперь такие, что людям, между которыми столько  общего,  лучше  протянуть
друг другу руку. - И так как Иосиф молчал, Иоанн попытался  ему  объяснить
свою мысль: - Мы сидим в одном челноке, прошли  через  одни  испытания.  У
меня единственная мечта - вернуться в  Иудею,  стать  там  крестьянином  и
выращивать маслины. И я мог бы это сделать. Но я удерживаю себя,  я  торчу
здесь, в Риме, зарабатываю до ужаса много денег и не знаю, куда их девать,
а сердце мое разрывается от тоски  по  Иудее.  Я  только  потому  туда  не
уезжаю, что там не смог бы совладать с собой и снова принялся бы возмущать
народ против римлян, а это безнадежно и преступно. И с вами  происходит  в
точности то же самое, мой Иосиф. Мы  оба  понимаем,  что  действовать  уже
слишком поздно или еще слишком рано. Мы оба испытываем  ту  же  несчастную
любовь к Иудее и к разуму, и разум нам обоим доставляет страдание.  Многое
в вас не нравится мне, и многое во  мне,  вероятно,  не  нравится  вам,  и
все-таки я считаю, что между нами большое сходство.
   Писатель Иосиф задумчиво разглядывал лицо крестьянина Иоанна.  Когда-то
они яростно боролись друг с другом. Иоанн видел в нем предателя,  а  он  в
Иоанне -  дурака.  Позднее,  когда  война  давным-давно  кончилась,  Иосиф
презирал Иоанна и считал идиотом за то, что тот объяснял войну  ценами  на
масло и на вино, а Иоанн считал Иосифа идиотом за то, что Иосиф  видит  ее
причину лишь во  вражде  Ягве  с  Юпитером.  Теперь  и  глупец-писатель  и
умница-крестьянин понимали, что правы и неправы были оба  и  что  причиной
войны между иудеями и римлянами послужили как цены на масло и вино, так  и
вражда между Ягве и Юпитером.
   - Вы правы, - согласился Иосиф.
   - Конечно, прав,  -  горячо  подтвердил  Иоанн  и,  уверенный  в  своей
правоте, добавил: - Впрочем, и на этот раз дело не дошло бы до  восстания,
если бы привилегированные сирийские и римские землевладельцы так гнусно не
сбивали  цены  на  продукты  местного  иудейского  населения.  Без   этого
"Ревнителям" не удалось бы поднять в стране  восстание.  Но  мы  не  хотим
разжигать этот давний спор, - прервал он себя. - Лучше пожмите мне руку  и
поблагодарите  меня.  Если  я  предлагаю  вам  имение  Беэр   Симлай,   то
действительно оказываю вам дружескую услугу.
   Иосиф улыбнулся той грубоватой манере, с какой Иоанн предлагал ему свою
дружбу.
   - Вот увидите, - продолжал Иоанн, - сколько  вопросов  разрешатся  сами
собой, когда вы станете владельцем Беэр Симлая. Конечно, невелика  радость
ехать в Газару, чтобы евреи там косились на вас. А когда вы обоснуетесь  в
Беэр Симлае, у вас перед самим собой  будет  оправдание,  чтобы  время  от
времени ездить  в  Иудею.  Только  не  оставайтесь  в  Иудее,  не  давайте
соблазнить себя! Не делайте  этого,  ради  господа  бога!  Ведь  искушение
пуститься в опасные предприятия для нас слишком  велико.  Но  ездить  туда
каждые  два  года,  особенно  когда  есть  внутреннее  оправдание,  и  там
отдохнуть от двух лет вынужденного благоразумия, - уверяю вас, Иосиф,  это
хорошо.
   Иосиф схватил узловатую руку Иоанна.
   - Благодарю вас, Иоанн, - сказал он, и в его  голосе  было  то  сияние,
которое некогда привлекало к молодому Иосифу людские сердца. -  Дайте  мне
два дня на размышления, - попросил он.
   - Ладно, - согласился Иоанн. - А потом я пришлю к  вам  моего  честного
Гориона, он обсудит с вами все подробности. И напишите  сейчас  же  вашему
управляющему Феодору. Горион, конечно, попытается что-нибудь выговорить  и
в нашу пользу: это справедливо, и вам обойдется недорого. Но я  позабочусь
о том, чтобы неподходящей цены он вам не назначал. А если бы даже  и  так,
все равно деньги останутся у нас, евреев.
   Иосиф отправился к Маре.
   - Послушай, Мара, жена моя, - сказал он, - я  должен  кое-что  сообщить
тебе. - И добавил: - Я продаю свое имение в Иудее.
   Мара стала мертвенно-бледной.
   - Пожалуйста, не пугайся, милая, - попросил он. - Вместо него  я  куплю
другое, недалеко от Кесарии.
   - Ты отказываешься от нашего имения, которое находится среди евреев,  -
спросила она, - и покупаешь другое, среди язычников?
   - Выслушай меня внимательно, - продолжал Иосиф. - Я  никогда  не  хотел
возвращаться в Иудею и никогда не кривил душой, приводя этому причины.  Но
была еще одна, более глубокая причина. Я не  хотел  жить  между  Лиддой  и
Газарой. Жить в Риме, жить на чужбине, конечно, плохо. Но  еще  хуже  жить
чужаком на родине. Жить под Газарой, где евреи  смотрят  на  тебя  как  на
римлянина, - я бы этого не вынес.
   - Значит, мы все-таки вернемся в Иудею? - спросила Мара, просияв.
   - Не сейчас и не через год, - ответил Иосиф. - Но когда я закончу  свой
труд - мы вернемся.


   Иоанн привез Иосифу книгу, которая этой зимой, во время восстания, была
анонимно выпущена в Иудее.
   - Может быть, книга вам покажется несколько примитивной, мой  Иосиф,  -
заметил он, - но мне она нравится, вероятно, оттого, что я и сам - человек
примитивный. Все в Иудее были страшно увлечены этим героическим романом. С
тех пор как вышла ваша книга о Маккавеях, доктор Иосиф, ни одно  сочинение
не пользовалось в Иудее таким успехом.
   Иосиф прочел книгу. Фабула казалась невероятной, почти ребяческой, и  к
искусству эта вещь имела мало отношения. Однако и его она  взволновала,  и
его воспламенил фанатизм "Книги Юдифь". Ах, как  он  завидовал  анонимному
поэту! Ведь он писал  не  ради  славы,  вернее  всего  и  не  ради  самого
произведения, он  просто  дал  излиться  своей  ненависти  к  угнетателям.
"Убивайте врагов, где бы  вы  с  ними  ни  встретились",  -  возвещал  он.
"Поступайте, как поступила Юдифь. Хитрость, отвага, коварство,  жестокость
- хороши все средства! Отрубите ему голову, мордастому язычнику:  этим  вы
послужите богу. Следуйте законам богословов и обрушьтесь  на  врагов.  Кто
служит богу, с тем и справедливость. Вы победите".
   Вероятно, он был очень молод, этот человек, написавший  "Книгу  Юдифь",
должно быть, он был религиозен и наивен, его жизни и смерти  можно  только
позавидовать, - погиб-то он наверняка.  Наверняка  он  не  остался  сидеть
дома, а вместе с другими бил врагов и умер с верой на устах  и  в  сердце.
Если бы смотреть на жизнь так же просто и доверчиво, как  он!  Нет  ничего
выше, чем народ Израиля. Его мужи храбры, его женщины прекрасны,  Юдифь  -
прекраснейшая из женщин на этой земле, она ни на миг не ведает сомнений, -
так же, как и сам автор, - и даже маршал Великого царя забывает  о  войне,
увидев эту женщину. Вообще автора этой книги никогда не  грызли  сомнения.
Все для него нерушимо, как утес, и он  твердо  знает,  что  хорошо  и  что
плохо. В чем состоит благочестие?  Надо  соблюдать  законы  богословов.  А
героизм? Идешь и  сносишь  врагу  голову.  Любой  шаг  в  любом  положении
предписан заранее.
   И все-таки - какая захватывающая книга! Когда эта  женщина,  эта  Юдифь
возвращается, торжествующая, неся отрубленную голову  и  полог,  снятый  с
постели, - никто этого не сможет  забыть.  О,  благословенная  уверенность
поэта: "Горе народам, восстающим против рода моего.  Вседержитель  отметит
им в день суда, он пошлет в плоть их пламя и червей, и они будут  выть  от
боли веки вечные".
   Да, только такому и писать книги. А Иосифу это не так просто.  В  седую
старину существовала у его народа героиня Иаиль, которая  загнала  спящему
врагу кол в висок. Эта Иаиль и древние бурные и величественные  песнопения
поэтессы Деборы и навеяли, без сомнения,  образ  Юдифи.  Он,  Иосиф,  тоже
рассказывал в своем историческом труде об  этой  Иаили.  Как  он  старался
сохранять благоразумие и  душевную  трезвость,  как  укрощал  себя,  чтобы
подавить воодушевление! А хоть бы раз дать себе  волю,  как  этот  молодой
поэт! Все вновь и вновь перечитывает он небольшую книжечку, и она зажигает
пожар в его крови. Восстание провалилось, но эта книжечка останется жить.
   Через несколько дней он встретил Юста. Юст тоже прочел книгу  о  Юдифи.
Какая примитивная  стряпня!  Народ,  которого  может  увлечь  эта  нелепая
сказка, заслуживает своих "Ревнителей грядущего  дня",  заслуживает  своих
римлян, и такого губернатора Лонгина,  и  такого  Домициана.  До  чего  же
добропорядочный автор! Как стыдлива его Юдифь, даже переспать не  может  с
этим ужасным Олоферном. Автор уберег  ее  от  этого,  она  достигает  цели
раньше. С какой  справедливой  последовательностью  Ягве  у  этого  автора
вознаграждает добро и карает зло. Вы только представьте себе,  мой  Иосиф,
как бы повел себя на месте Олоферна реальный римский губернатор  или  даже
реальный римский фельдфебель! Является к нему такая Юдифь в  сопровождении
прислужницы, которая несет за ней кушанья, приготовленные,  разумеется,  в
строгом согласии с предписаниями наших богословов, чтобы она  и  в  лагере
врагов,  боже  упаси,  не  съела  чего-нибудь  запретного.  Ее  сейчас  же
пропускают к фельдмаршалу, - а как же иначе, ведь она такая  красавица.  А
других красивых женщин фельдмаршалу предложить  не  могут  -  он  вынужден
ждать прихода красивой еврейки. И едва она появляется, он не только  сразу
же забывает  начисто  про  войну,  он  напивается,  в  точности  как  было
предусмотрено,  и  не  прикасается  к  столь  же  благочестивой,  сколь  и
прекрасной еврейке. Он просто-напросто ложится  и  дает  ей  отрубить  ему
голову.  После  чего  все  легионы  тут  же  удирают.  Увы,  такими   наши
"Ревнители" представляют себе римлян, такой они представляют себе жизнь.
   Этими словами, полными высокомерия и горечи,  отозвался  Юст  о  "Книге
Юдифь". Иосиф не мог не признать, что его  критика  точно  обнаружила  все
слабые моста в книге. Но именно в этих слабостях крылась ее сила,  они  не
портят книгу, по-прежнему вставал перед Иосифом образ  Юдифи  во  всем  ее
величии и благородстве, когда она приносит  своим  голову  Олоферна:  "Вот
голова Олоферна, вождя ассирийского войска, и вот полог его,  под  которым
он лежал в опьянении!"
   И Иосиф чувствовал, что он должен как бы смыть с  книги  и  с  мертвого
автора насмешку Юста, и он взял книгу и отнес ее Маре, жене своей.
   Мара принялась читать. Глаза  ее  засверкали,  она  выпрямилась,  вдруг
стала совсем молодой. И она произнесла вслух слова из песни Юдифи: "Не  от
юношей пал сильный их, не сыны великанов сразили его, погубила его  Юдифь,
дочь Мерарии, красотой лица своего погубила его". Ах, как жалела Мара, что
она в Риме, а не в Иудее!
   Упростив сюжет книги, она рассказала детям историю  Юдифи.  Потом  дети
затеяли игру. Иалта была Юдифью, Маттафий  Олоферном,  Иалта  вытащила  из
какой-то корзины капустный кочан и торжествующе пропищала: "Смотрите,  вот
голова Олоферна, ассирийского военачальника!"
   Иосиф видел, как они играют, и спрашивал себя,  прав  ли  он,  ибо  сам
раздул кощунственное пламя, хотя  и  самым  невинным  способом.  Потом  он
улыбнулся: воодушевление Мары согрело и его.


   А евреи города Рима  переживали  мрачные  дни  и  мрачные  недели.  Ибо
император  путешествовал  медленно,  император  не  давал  больше  никаких
указаний, император заставлял евреев ждать.
   Никаких новых чрезвычайных  мер  против  евреев  города  Рима  пока  не
предпринималось. Только изданные до  сих  пор  законы,  ограничивающие  их
права, стали применяться с большей строгостью. Например, подушная  подать,
которой  облагались  только   иудеи,   стала   взиматься   с   придирчивым
педантизмом. Каждый еврей должен  был  самолично  являться  к  квестору  и
вносить две драхмы, предназначавшиеся раньше для Иерусалимского  храма,  -
теперь же правительство, ради издевки, определило эти деньги на содержание
храма Юпитера Капитолийского.
   Но в  остальном  будничная  жизнь  евреев  не  изменилась:  по-прежнему
следовали они своим обычаям и совершали богослужения. По слухам, кое-где в
провинции население пыталось, воспользовавшись неблагоприятным для  евреев
настроением, учинить погромы. Но власти тут же вмешались.
   И вот наконец император прибыл в Рим. Стоял ясный, не  слишком  знойный
июньский  день,  и  вместе  с  гвардейцами,   любившими   своего   щедрого
полководца, сенат и народ приветствовали возвратившегося владыку, которого
в этом походе его войска провозгласили императором  в  четырнадцатый  раз.
Для Рима лето начиналось  ясно  и  празднично.  Повсюду  ликованье,  яркий
солнечный  свет,  огромный  город,   казавшийся   столь   часто   мрачным,
ожесточенным, злобным, теперь был светел, добродушен, весел.
   Но над иудеями как бы нависла туча. Несмотря на угнетавшую их память  о
разрушении храма,  они  могли,  вот  уже  несколько  десятилетий,  жить  в
относительной безопасности, если бы не эти  ужасные  "Ревнители  грядущего
дня", которые своим нелепым фанатизмом вновь  и  вновь  навлекали  на  все
еврейство беду. Самим "Ревнителям" пришлось  жестоко  поплатиться.  А  что
ждет их, ни в чем не повинных евреев города Рима?
   Однако с римскими евреями ничего не  случилось,  все  по-прежнему  было
спокойно.
   - Император никогда слова не скажет ни за, ни  против  вас,  -  сообщил
Клавдий Регин своим еврейским друзьям.
   - Да, император никогда против вас слова не  скажет,  -  успокаивал  их
Юний Марулл.
   Но Иоанн Гисхальский заявил:
   - А я чувствую, я носом чую - что-то назревает. В душе Домициана что-то
назревает. Конечно, мой Регин, конечно, мой Марулл, Домициан не говорит  о
евреях; может быть, он и сам еще не знает, какие именно планы в нем зреют.
Но я, Иоханан бен Леви, крестьянин из Гисхалы, который чует заранее, что в
этом году зима придет раньше, чем обычно, - я знаю.
   Тот же корабль, прибывший из Иудеи,  привез  и  письма  Павла  Финею  и
Дорион. Многословно, с  наивным  восторгом  расписывал  юный  офицер,  как
губернатор Лонгин, не жалея сил, очищает страну. С увлечением  рассказывал
он о множестве мелких  карательных  экспедиций,  предпринимавшихся  против
разрозненных групп "Ревнителей".
   Финей и Дорион дали  прочесть  друг  другу  его  письма.  Оба  искренне
радовались тому, что наконец-то евреи наказаны за свою  дерзость,  но  оба
были  встревожены:  они  не  понимали,  как  может  утонченный,  стройный,
элегантный Павел - их Павел - с  явным  удовольствием  описывать  во  всех
подробностях эти неизбежные на  войне  мерзости  и  почему  он  так  легко
приспособился к солдатской жизни.
   - Он не считает евреев за людей, - жаловалась Дорион, - он видит в  них
каких-то  зловредных  животных,  которые  годятся  только  как  мишени  на
охотничьих состязаниях. Он находит жизнь в Иудее "забавной",  вы  заметили
это слово, Финей? Он даже написал его по-гречески.
   - Значит, мои уроки хоть на  что-то  пригодились,  -  мрачно  отозвался
Финей. - Нет, его письма меня не радуют.
   Крупная болезненно-бледная голова Финея поникла,  словно  была  слишком
тяжела для тощего тела; горестно сидел он, не двигаясь, бессильно  опустив
тонкие, чересчур длинные руки.
   - Надолго удержать его здесь мы все  равно  не  смогли  бы,  -  сказала
Дорион, стараясь говорить спокойно. - Он  и  так  ускользнул  бы  от  нас.
Все-таки лучше, если  он  станет  настоящим  римлянином,  а  не  настоящим
евреем. И утешительно, что для Иосифа это будет еще  большим  ударом,  чем
для нас. - Ее певучий голос стал твердым,  ведь  она  заговорила  о  муже,
ненавистном и любимом. - Его Иудея погибла окончательно, и его  сын  помог
ее растоптать.
   Дорион вдруг оживилась, она торжествовала. Финей поднял голову.
   - Разве Иудея погибла? И вы  считаете,  Дорион,  что  для  Иосифа  было
неожиданностью,  когда  "Ревнителей  грядущего  дня"  так  скоро  разбили?
Неужели вы считаете, что "Ревнители" и Иудея - одно и то же в его глазах?
   - Письмо Павла причинило мне боль, сознаюсь, -  сказала  Дорион.  -  Не
отнимайте же у меня утешения, что Иосиф ранен еще  больнее.  Судьба  Иудеи
должна ранить его мучительнее, чем нас - письма Павла.
   Она почти боязливо взглянула на него своими глазами цвета морской воды.
   - Вы слишком умны, госпожа  Дорион,  -  ответил  Финей  низким  звучным
голосом, - чтобы тешить себя иллюзиями. И вы  отлично  знаете,  что  Иудея
Иосифа не имеет ничего общего с реальной провинцией Иудеей. До  того,  как
хозяйничают сейчас в этой реальной Иудее наш Павел и его товарищи,  Иосифу
едва ли есть дело. Поверьте  мне,  его  Иудея  -  это  нечто  абстрактное,
недосягаемое для огня и меча. Он безумец, как и все евреи. Только вчера  я
опять беседовал с капитаном Бэбием,  который  участвовал  в  сражении  под
Себастой. Он подтвердил то же, что рассказывали уже многие до него:  Бэбий
видел собственными глазами, как евреи в разгаре сражения  бросали  оружие.
Это кажется невероятным, и сами очевидцы долго не  могли  этому  поверить:
дело складывалось для  евреев  совсем  не  плохо,  напротив,  у  них  было
преимущество, еще немного - и победа была  бы  за  ними.  Но  они  бросили
оружие - потому, что их богословы запретили  им  сражаться  в  субботу,  а
суббота как раз наступила. Они просто-напросто  дали  себя  перебить.  Это
сумасшедшие. И вы еще хотите, чтобы нынешние события в Иудее их  задевали!
А ведь Иосиф Флавий - их глашатай, их писатель.
   - То, о чем вы говорите, Финей, - ответила Дорион, - вся эта битва  при
Себасте - единственный случай. Сам  Иосиф  рассказывал  мне  об  этом,  он
побледнел от гнева при одном воспоминании. Но ничего подобного  больше  не
происходило, это история, это изжито.
   - Может быть, - согласился Финей, - теперь они сражаются и в  субботний
день. Но остались они все такими же сумасшедшими, только  проявляется  это
по-иному. Взгляните на евреев  хотя  бы  здесь,  в  Риме.  Многие  из  них
преуспели, они богаты, они причислены к знати, среди  них  найдется  тысяч
десять честолюбцев, которые жаждут признания римского общества. Но они  не
могут продвинуться дальше, не могут подняться  по  общественной  лестнице,
потому что они  евреи,  потому  что,  несмотря  на  всю  терпимость  наших
законов, они в глазах общества покрыты бесчестьем. Почему, Зевс свидетель,
эти богатые евреи не могут пойти и  отречься  от  своего  еврейства?  Ведь
достаточно принести жертву статуе какого-нибудь императора из рода Флавиев
или другого божества, - и самое тяжкое препятствие устранено с их пути.  А
известно ли вам, сколько из восьмидесяти тысяч римских евреев это сделали?
Мне это было любопытно, и я постарался  установить  точную  цифру.  Хотите
знать, Дорион,  число  отрекшихся  от  своего  иудейства?  Их  семнадцать.
Семнадцать человек из  восьмидесяти  тысяч!  -  Финей  поднялся;  длинный,
тощий, в светло-голубой  одежде,  стоял  он  перед  ней,  закинув  крупную
бледную голову и многозначительно подняв  длинную  тонкую  руку.  -  И  вы
полагаете, госпожа Дорион, что людей  такого  склада  удастся  поколебать,
если убить несколько тысяч из их числа? Вы  полагаете,  что  можно  ранить
сердце и подорвать жизненную силу нашего Иосифа, если  напустить  Павла  и
его легион на "Ревнителей грядущего дня"?
   - Вы сказали "нашего Иосифа", - подхватила Дорион, - и вы правы. Он наш
Иосиф. Он связан с нами той ненавистью, которой мы ненавидим его. И  жизнь
казалась бы беднее, не  будь  у  нас  этой  ненависти.  -  Дорион  наконец
овладела собой. - Только зачем вы все это мне говорите? - продолжала  она.
- Почему так ясно и беспощадно даете понять, что мы никакими средствами не
можем его задеть?
   Тощая  спина  Финея  выпрямилась  еще  больше,  он  привстал  на  носки
серебряных  башмаков,  снова  опустился,  в  его  голосе  прозвенела  едва
сдерж