с
мальчиком: бог Ягве и его служитель не должны думать, будто он поднял руку
на мальчика без всяких оснований, только из вражды к Ягве. Но никто, кроме
еврея Иосифа, Мессалина и его самого, не узнает  истинной  связи  событий.
Несчастный случай, который унес красивого  пажа  императрицы,  -  вот  чем
останется это для всех остальных.


   Нептуналии  не  были  празднеством  первостепенной   важности.   Только
государь, который  так  благоговейно  чтил  традиции,  как  Домициан,  был
способен, не щадя сил и трудов,  сменить  ради  этого  праздника  прохладу
своей летней резиденции на знойную духоту города.
   Три дня справлял император священные обряды. Потом,  на  четвертый,  он
пригласил Иосифа на Палатин.
   Словно громом поразило Иосифа приглашение императора.  Если  так  много
времени потребовалось ему, чтобы приготовить свою месть  за  то  чтение  -
какою же страшной будет эта месть!  Тяжелый  час  ждет  Иосифа,  все  свое
мужество должен он теперь собрать, изо всех уголков души. Бывали  времена,
когда он жаждал  гибели,  когда  он  страстно  желал  собственной  смертью
засвидетельствовать нерушимость своего дела. Но  оказаться  повергнутым  в
самом расцвете счастья - эта мысль приводила его в трепет.
   Впрочем, император встретил его  с  невозмутимым  спокойствием,  он  не
обнаружил ни гнева, ни той жуткой  приветливости,  которой  все,  кто  его
знали, боялись куда больше, чем ярости и бешенства. На этот раз он казался
настроенным благодушно и несколько рассеянно.
   - Ну, как ваш Маттафий? - спросил он спустя несколько времени.
   Иосиф сообщил, что  владычица  и  богиня  Луция  отправила  мальчика  в
Массилию.
   - Верно, - вспомнил император, - на яхте "Голубая  чайка".  Массилия...
Красивый город... - И он снова  принялся  описывать  достопримечательности
Массилии и лишь с трудом сдержал себя, чтобы не пуститься в  беспредметные
разглагольствования, как недавно перед Мессалином. - Во всяком случае, мой
Иосиф, - поймал он наконец прерванную мысль, - я рад, что вашему  Маттафию
представилась возможность повидать свет. И  поручения,  которые  дала  ему
императрица, не  слишком  его  обременят.  Он  должен  купить  ей  духи  и
косметические средства и еще должен заманить на яхту врача Хармида. Важные
поручения.
   Иосиф не понимал, почему властелин мира  так  подробно  осведомлен  обо
всех мелких обязанностях, возложенных на его Маттафия.
   - Удивительно, с каким вниманием следит взор вашего величества за  моим
Маттафием, - пошутил он. - Это великая милость.
   - Вы видели его перед отъездом? - спросил император.
   - Нет, - ответил Иосиф.
   - Вообще-то он должен был проехать через  Рим  и  сесть  на  корабль  в
Остии, - заметил Домициан. - Но императрица, как видно, считала свои  дела
в Массилии совершенно неотложными. Кстати, она очень  привязана  к  вашему
Маттафию, я сам тому свидетель.  Он,  действительно,  славный  мальчик,  с
приятными манерами, он мне понравился. Должно быть, это  у  нас  семейное,
что мы, Флавии, и вы... что мы все вновь и  вновь  оказываемся  так  тесно
связанными друг с другом.
   И в самом деле, поразительно, до чего тесно связаны Флавии с Иосифом  и
его родом. Но он не знал, как должно  ему  понимать  речи  императора,  не
находил, что ответить, сердце его сжималось.
   -  Ты,  конечно,  очень  любишь  своего  сына  Маттафия?  -   продолжал
император.
   Иосиф коротко подтвердил:
   - Да, я люблю его. - И добавил: - Я думаю, теперь он уже снова в  море,
на возвратном пути в Италию. Я жду не дождусь, когда увижу его снова.
   - Какая удача, -  медленно  проговорил  император  и  своими  выпуклыми
глазами мечтательно взглянул в лицо  Иосифу,  -  что  мы  как  раз  теперь
справляли Нептуналии и что я сам принял участие в празднестве. Мы сделали,
таким образом, все от нас зависящее, чтобы Нептун даровал  ему  счастливый
путь домой.
   Иосиф решил, что император шутит,  и  уже  готов  был  усмехнуться,  но
император смотрел таким серьезным,  почти  мрачным  взглядом,  что  смешок
застрял у него в горле.
   Впрочем,  за  столом  император  снова  держал  себя  непринужденно   и
приветливо. Он  заговорил  о  книге  Иосифа  "Против  Апиона".  Эта  книга
показывает, что  Иосиф  наконец  расстался  со  своей  лживой,  напыщенной
космополитской беспристрастностью по отношению к собственному народу.
   - Разумеется, - пояснил император, - все ваши доводы  в  пользу  евреев
так же бездоказательны и субъективны, как и все, что пишут против  тех  же
самых евреев ваши ненавистные греки и египтяне. И все-таки поздравляю  вас
с этой книгой. Ваши прежние идеи слияния народов и всемирного  гражданства
- не что иное, как бессмыслица, мираж. Я, император Домициан,  предпочитаю
здоровый национализм.
   Хотя высокомерно-снисходительные замечания  императора  звучали  скорее
издевкой, чем похвалой, они обрадовали Иосифа. Он с облегчением  вздохнул,
когда император заговорил о книгах, оставив в покое его сына.
   Император  продолжал  разговор  о  литературе  и  после  обеда.  Лениво
развалясь на диване, он изрекал свои мнения. Иосиф напряженно ждал.  Чего,
собственно, хочет от него  император?  Он  говорил  себе:  коль  скоро  ты
прождал столько времени, так уж, верно, сможешь подождать еще  час,  -  но
смятение все росло и росло.  И  тут  наконец  совсем  неожиданно  Домициан
попросил, чтобы Иосиф еще раз прочел ему свою оду о мужестве.
   Иосиф помертвел от страха. Сомнений  не  оставалось:  император  позвал
его, чтобы отомстить за ту дерзость.
   - Вы ведь понимаете, мой Иосиф, - пояснил император, - тогда  я  просто
не ждал, что вы будете читать стихи. К тому же стихи несколько  необычные,
и с первого раза я не все понял. Вот почему я был бы вам признателен, если
бы вы дали мне возможность услышать их еще раз.
   Но все в Иосифе восстает против этого требования. Как  бы  ни  замышлял
поступить с ним этот римлянин, он, Иосиф, не хочет сейчас  повторять  свои
стихи о мужестве. Он их не чувствует  сегодня,  сегодня  они  кажутся  ему
чужими, и  вообще  недостойно  и  подло  играть  шутовскую  роль,  которую
навязывает ему теперь этот злой человек.
   И он ответил:
   - Ваше величество так явно показали мне тогда, что вам не нравится  моя
ода о мужестве. Зачем же снова тревожить слух вашего величества?
   Но Домициан не уступал. Он твердо решил еще раз услышать  наглые  слова
из уст этого раба Ягве; ведь то было объявление  войны,  вызов,  брошенный
богом Ягве владыке и богу Домициану,  -  ему  надо  было  вспомнить  текст
дословно.
   Нетерпеливо, упрямо он приказал:
   - Прочти мне стихи!
   Иосифу не оставалось ничего иного, как повиноваться. Он прочитал  стихи
- с яростью, но без всякого воодушевления, с неверием в сердце; теперь это
были одни слова, пустые, лишенные содержания.

   И я говорю:
   Слава мужу, идущему на смерть
   Ради слова, что уста ему жжет...
   И я говорю:
   Слава тому, кого не принудишь
   Сказать то, чего нет.

   Он  видел  устремленный  на   него   взгляд   императора,   испытующий,
задумчивый, злой; он хотел уклониться от  этого  взгляда  и  тогда  увидел
собственное лицо в зеркальной облицовке стен, повсюду видел он собственное
лицо и лицо императора, глаза императора и  свой  рот,  то  раскрытый,  то
сомкнутый. И он показался себе комедиантом на подмостках, и комедиантством
показался ему его "Псалом мужеству". К чему возглашать истину перед миром,
который не желает ее слушать? Тысячелетиями люди возглашают миру истину, и
ничего в нем не изменили, и только накликали беды на себя самих.
   Домициан слушал до  конца  с  неослабным  вниманием.  Потом  проговорил
мечтательно:
   - Благо человеку, который возглашает истину. Как так: благо  ему?  Боги
открывают истину только в мистериях, значит, им не  угодно,  чтобы  истина
возглашалась всегда и всем подряд. То, о чем ты вещаешь  в  своих  стихах,
мой любезный, звучит вполне мило и занятно, но  если  вдуматься  поглубже,
так это бессмысленная чушь.  -  Он  окинул  Иосифа  пристальным  взглядом,
словно зверя в одной из своих клеток. - Странно, - проговорил он и покачал
головой, - как могут прийти человеку такие вздорные идеи. - И он еще и еще
раз медленно покачал головой. И вдруг: -  Стало  быть,  ты  любишь  своего
Маттафия? - вернулся император к прежнему разговору.
   "Псалом  мужеству"...  Маттафий...  Чудовищный  страх  стиснул   сердце
Иосифа.
   - Да, люблю, - вымолвил он с усилием.
   - И, конечно, надеешься вознести его высоко? - расспрашивал Домициан. -
Полон честолюбивых надежд? Хочешь сделать из него большого, очень большого
человека?
   Иосиф отвечал осторожно:
   - Я знаю, что недостоин милостей, которыми осыпали меня владыка  и  бог
Домициан и его предшественники. Но жизнь бросает меня то вверх, то вниз. И
сына мне бы хотелось от этого уберечь. Что  бы  мне  хотелось  оставить  в
наследство сыну - так это безопасность.
   И он не лгал. Ибо мечты о блеске и славе, которыми он  окутывал  своего
сына Маттафия, отлетели в эту жестокую минуту, и он хотел вернуть мальчика
сейчас, немедленно, и немедленно увезти его прочь из Рима - в  Иудею,  где
безопасность и мир. И он возопил в душе к богу своему, да ниспошлет он ему
силы в этот тяжкий миг, чтобы найти верные слова и спасти сына.
   - Занятно, очень занятно, - продолжал между тем Домициан. - Вот,  стало
быть, о чем ты мечтаешь для своего Маттафия - о покое и  безопасности.  Но
неужели ты думаешь, что учение при дворе - наивернейший путь к такой цели?
   Иосифа поразило в самое сердце, что враг  так  безошибочно  открыл  его
слабое место, его преступление. Да, ведь именно в том он и  согрешил,  что
наставил сына на этот опасный путь. Он мучительно искал ответа.
   - Императрице понравился мой мальчик, - нашелся он наконец. - Мог ли  я
сказать "нет", когда госпожа Луция предложила мне отдать  сына  к  пей  на
службу? Я бы никогда не отважился на такую непочтительность.
   Но Домициан, нащупав однажды слабое место своего  врага  -  прислужника
Ягве, уже не разжимал когтей.
   - Если бы ты сам этого не хотел, - объявил он и укоряюще поднял  палец,
а в зеркальной обшивке стен поднялось множество пальцев,  -  ты  бы  нашел
подобающие  извинения.  Но  ты  честолюбивый  отец,  -  настаивал  он,   -
признайся, будь откровенен.
   - Конечно, каждый отец честолюбив, - согласился Иосиф и ощутил  в  себе
слабость и пустоту.
   - Вот  видишь,  -  удовлетворенно  сказал  Домициан  и  запустил  когти
поглубже в рану. - Ты мне как-то говорил, что  ты  из  рода  Давида.  Коль
скоро ты сам признаешься в отцовском честолюбии, неужели тебе  никогда  не
приходила мысль, что именно он, твой сын, мог  бы  оказаться  избранником,
вашим мессией?
   У Иосифа побелели губя, пересохло в горле.
   - Нет, - отвечал он, - об этом я не думал.
   Объяснение с евреем представлялось сперва  Домициану  трудной  задачей,
задачей, которую он берет на себя лишь ради того, чтобы оправдаться  перед
Ягве. Но теперь, когда он видел лицо Иосифа, это худое, измученное лицо, -
теперь тягостного бремени уже не было и  в  помине,  наоборот,  императора
охватило огромное, дикое, свирепое желание увидеть, что станет делать этот
человек,  как  поведет  себя,  как  изменится  в  лице,  какие  слова   он
произнесет, когда узнает, что случилось  с  его  сыном.  Глаза  императора
жаждали это увидеть,  его  уши  жаждали  услышать  вопль  раненого  врага,
ненавистного врага, который бросил свои дерзкие речи прямо ему  в  лицо  и
полюбился его Луции.
   И вот осторожно, вдумчиво,  с  удвоенной  вкрадчивостью  и  коварством,
взвешивая каждое слово, он продолжал:
   - Если ты никогда не внушал своему сыну мысль, что он  может  оказаться
избранником вашего Ягве, ты, видно, каким-либо иным образом разжег  в  нем
честолюбие, или же он тебя неверно понял,  или  же,  наконец,  ваш  бог  с
самого начала наградил его очень честолюбивым сердцем.
   Иосиф с мучительным волнением следил за словами императора.
   - Видно, я очень глуп, - сказал он, - или,  по  крайней  мере,  сегодня
туго соображаю, но я не могу понять, что имеет в виду ваше величество.
   Все с тою же неумолимою вкрадчивостью Домициан заметил:
   - Во всяком случае, хорошо, что именно покоя и безопасности просишь  ты
у небес для своего Маттафия.
   Боль сдавила сердце и голос Иосифа, он взмолился:
   - Я был бы бесконечно благодарен вашему величеству, если бы вы говорили
с испуганным отцом такими словами, которые он способен понять.
   - Ты  очень  нетерпелив,  -  упрекнул  его  Домициан,  -  ты  настолько
нетерпелив, что нарушаешь  приличия,  к  каким  обязывает  тебя  беседа  с
августейшим другом. Но я  привык  прощать,  и,  может  быть,  чаще  других
пользовался плодами моей снисходительности ты, пусть же будет так и на сей
раз. Слушай, неугомонный! Вот в чем дело: твой Маттафий  пустился  в  одно
крайне честолюбивое предприятие. Я полагаю, я надеюсь, я  вижу  по  твоему
лицу, я убежден, наконец, что ты об этом ничего не знал. Рад за тебя.  Ибо
предприятие  было  очень  опасное,  и  ему  не  повезло,  твоему  сыну.  К
сожалению, оно было не просто опасным, но и преступным.
   - Сжальтесь! - молил Иосиф чуть слышно, в смертной  муке.  -  Сжальтесь
надо мною, владыка мой и бог Домициан! Что с моим Маттафием? Скажите  мне!
Умоляю вас!
   Домициан следил за ним с тем серьезным, деловитым любопытством, с каким
разглядывал зверей у себя в зверинце и растения у себя в оранжереях.
   - Он выполнил в  Массилии  поручения  императрицы  -  как  ему  и  было
наказано, - сказал император, - хорошо выполнил, даже слишком хорошо.
   - А теперь он где? - спросил Иосиф не дыша. - Он уехал из Массилии?
   - Он сел на корабль, - ответил император.
   - А когда он вернется? - настаивал Иосиф. - Когда я снова его увижу?  -
И  так  как  император  только  улыбнулся  медленной,  мягкой,  сожалеющей
улыбкой,  Иосиф  забыл   о   всякой   почтительности,   лишь   чудовищный,
бессмысленный страх говорил в нем. - Значит, он не вернется? - спросил он,
не сводя с императора застывшего взора,  и  подступил  к  Домициану  почти
вплотную, так что даже коснулся императорского одеяния.
   Домициан, который всегда брезгливо избегал чужих прикосновений, видя  в
них самую дерзкую и гнусную непочтительность, мягко отстранил его.
   - Ведь у тебя есть еще дети, - сказал он, - не правда ли? Вот теперь  и
докажи, мой еврей, что твои стихи о мужестве - не пустой звук.
   - У меня был только один сын, и его больше нет,  -  сказал  Иосиф  и  с
бессмысленным упорством повторил: - Значит, он не вернется?
   Он так заикался, что едва можно было разобрать слова, но император  все
же разобрал, и наслаждением  было  для  него  видеть  этого  растоптанного
противника.
   - С ним приключилась беда,  -  сообщил  он  дружелюбным,  сочувствующим
тоном. - Он упал. Они стали играть с каким-то  юнгой  -  состязались,  кто
скорее взберется на мачту, так мне помнится, - и он упал. А  отходить  его
не смогли. Он сломал себе шею.
   Иосиф стоял неподвижно,  глаза  его  все  с  тем  же  напряжением  были
прикованы  к  губам  императора.  Император  ждал  вопля,  но   вопля   не
последовало, вместо этого  лицо  Иосифа  внезапно  обмякло,  и  он  как-то
странно зажевал губами, размыкая и снова  смыкая  челюсти,  будто  пытался
заговорить и не мог вымолвить ни слова.
   А Домициан упивался своим триумфом. Перед ним стоял  человек,  которого
сразили боги, все боги, даже его собственный, даже его Ягве. А стало быть,
он, Домициан, действовал правильно, он выиграл великую битву  против  бога
Ягве  -  его  же  собственным  оружием,  хитростью,   и   вместе   с   тем
безукоризненно честно, так что этот бог ни в чем не  может  его  упрекнуть
или же повредить ему. Доверительно и очень отчетливо,  наслаждаясь  каждым
своим словом, он продолжал:
   - Ты должен знать правду, мой Иосиф. Несчастье, которое приключилось  с
твоим сыном, - не случайность. Это наказание. Но я не злопамятен:  теперь,
когда его больше нет, я прощаю ему все. А потому пусть  не  узнает  никто,
что он умер в искупление  своей  вины.  Пусть  все  думают,  будто  с  ним
приключилось несчастье, с твоим красивым и юным сыном Маттафием Флавием. И
чтобы окончательно убедиться в моей благосклонности - слушай дальше: пусть
похоронят его так, словно он и в самом деле был избранником, - как  принца
пусть похоронят его, словно в Риме правил ваш царь Давид.
   Но убедиться, какое впечатление окажет на противника его гордыня и  его
великодушие, императору не довелось. Ибо Иосиф, по всей  очевидности,  уже
не услыхал его кротких и возвышенных слов. Пустым, бессмысленным  взглядом
упирался он в императора, губы его все жевали,  а  потом  внезапно  мешком
осел на пол.
   Домициан, однако, еще не кончил своих речей, а удержать их про себя  не
мог, и так как сказать что бы  то  ни  было  Иосифу  внемлющему  было  уже
невозможно, он сказал обеспамятевшему.
   - Твои богословы, - сказал он, - говорили мне, что день настанет. Но на
моем и на твоем веку, мой Иосиф, он уже, наверное, не настанет, этот день.


   Однажды вечером, вскоре после этого свидания с  императором,  короткий,
мрачный и торжественный поезд прибыл к  дому  Иосифа.  Он  привез  останки
Маттафия Флавия,  который  погиб  на  службе  императрице,  по  несчастной
случайности сорвавшись с мачты на борту яхты  "Голубая  чайка".  Искусство
бальзамирования достигло высокого совершенства в городе Риме,  и  Домициан
призвал лучших мастеров этого искусства. С помощью притираний, благовонных
снадобий и, разумеется, грима они достигли того, что тело,  привезенное  в
дом Иосифа, казалось красивым и  почти  вовсе  не  пострадавшим.  Юная,  с
тщательно причесанными черными блестящими  волосами,  покоилась  костистая
голова - такая же, как прежде, и все же изменившаяся, ибо жизнь ей  давали
одни глаза, и глаза эти были теперь закрыты. И если  красивая  голова  его
мальчика, когда Иосиф в последний раз  видел  Маттафия  живым,  сидела  на
совсем еще детской  шее,  то  теперь  адамово  яблоко  выступало  резче  и
мужественнее.
   Иосиф собственной рукой опрокинул мебель в комнате сына и  сам  положил
на погребальное ложе вернувшегося домой  Маттафия.  Там  он  и  сидел  при
скудном свете одной-единственной лампы, а на  перевернутой  кровати  лежал
мальчик.
   В счастии  Иосиф  сделался  человеком  беспечным,  человеком,  который,
испытывая страх перед собственными глубинами, не хочет объясняться с самим
собой.  Теперь  же  все  его  глубины  раскрылись  настежь,   сокрытое   и
сокровенное взывало к нему оттуда, и никаким уверткам уже не  было  места.
Когда  умер  его  сын  Симон-Яники,  он  колебался  меж   противоположными
чувствами - в нем говорили и скорбь,  и  раскаяние,  и  самообличение,  но
вместе с тем и самооправдание, и возмущение против бога и против  мира.  А
теперь, у трупа  его  сына  Маттафия,  лишь  одно  чувство  владело  им  -
отвращение и ненависть к самому себе.
   Он не  испытывал  ненависти  к  императору.  Император  просто-напросто
устранил юношу, в котором видел нежелательного претендента, на то было его
императорское право. Он даже действовал с  известной  деликатностью.  Ведь
труп мог бы и исчезнуть, император мог отдать его морю и рыбам,  и,  рисуя
себе, как носился бы по не ведающим покоя волнам его  мертвый  сын,  Иосиф
леденел от ужаса. Но император был снисходителен, он отдал  мертвого  сына
отцу,  он  даже  красиво  убрал  его  для  отца  и  начинил  благовониями,
снисходительный и бесконечно милосердный  император.  Нет,  только  одному
человеку причитается ныне вся ненависть и все отвращение, и  этот  человек
он сам, Иосиф бен Маттафий, Иосиф Флавий, дурак и хвастун, постаревший, но
так и не набравшийся ума и  толкнувший  своего  сына  на  путь  к  смерти.
Теперь,  у  трупа  Маттафия,  внутреннее   крушение   Иосифа   было   куда
опустошительнее, чем в те далекие дни, после гибели Симона-Яники. На