в свое поместье.
Но когда он стал прощаться, Акавья удержал его.
   - Как это так, доктор Иосиф, - сказал он, - разве вы не хотите провести
со мною пасхальный вечер?
   Иосиф изумленно посмотрел на  него,  как  бы  спрашивая,  не  шутит  ли
Акавья. Большая голова Акавьи сидела на громоздком и мощном  теле.  Сквозь
тускло-серебряную бороду свежо и розово просвечивали  щеки,  волосы  низко
сбегали на широкий, могучий, изрезанный морщинами лоб. Густые  брови  чуть
заметно шевелились над карими глазами. Страстный, суровый огонь  мерцал  в
этих глазах, заставляя забывать о приплюснутом носе. Впрочем,  сегодня,  в
то мгновение, когда Акавья предлагал Иосифу провести  пасхальный  вечер  с
ним, в его  глазах,  всегда  таких  диких  и  буйных,  вспыхивали  лукавые
искорки.
   В самом деле, поразительно, что пылкий  националист  Акавья  приглашает
его, Иосифа,  соглашателя,  который  всю  свою  жизнь  старался  примирить
евреев, греков и христиан, приглашает его к себе на пасхальную  трапезу  -
великий праздник национальных  воспоминаний.  Это  и  вызов  и  честь.  На
какую-то долю секунды Иосиф так ошеломлен, что не  знает,  как  ему  быть.
Обычай требует, чтобы  Иосиф,  глава  дома,  провел  этот  вечер  в  своем
поместье, в кругу своей семьи и своих рабов, чтобы он прочел  им  агаду  -
рассказ об избавлении евреев из египетской неволи. Но Иосиф говорит  себе:
жена  и  сын  не  будут  слишком  огорчены  его  отсутствием,  скорее  они
порадуются, что Иосиф, "предатель", именно в этот святой  вечер  гостит  у
Акавьи, почтеннейшего из почтенных, в  котором  еврейские  патриоты  видят
главного своего вождя. После первого изумления Иосиф почувствовал глубокую
радость.
   - Благодарю вас, доктор Акавья, - сказал он, - я принимаю ваше  лестное
приглашение, я остаюсь.
   И они  взглянули  друг  на  друга  и  усмехнулись  друг  другу  в  лицо
понимающей, воинственной и дружескою усмешкой.
   В вечер рассказа о прошлом, в вечер агады, Иосиф занял почетное место -
справа от хозяина -  в  доме  доктора  Акавьи  в  Бене-Бераке.  Счастливое
изумление, охватившее Иосифа, когда  Акавья  пригласил  его  к  пасхальной
трапезе, не рассеялось - оно  стало  еще  сильнее.  Он  словно  витал  над
землей, этот вечер казался ему вершиной почета,  вершиною  более  высокою,
нежели тот час, когда в Риме  император  Тит  увенчал  лаврами  его  бюст,
поставленный, по приказу Тита, в библиотеке храма Мира.
   Ведь  если  вечер  агады,  столь  недавно  учрежденный,   уже   сегодня
празднуется с такою теплотой и таким  усердием  не  только  евреями  земли
Израилевой, но и по всему миру,  это  в  первую  очередь  заслуга  доктора
Акавьи: он установил "чин" этого вечера, его "седер",  он  создал  большую
часть по-детски  трогательных,  печальных,  отмеченных  могучею  верой,  и
надеждой, и гневом молитв и обрядов этого вечера, которые именно теперь, в
пору угнетения, с такою силой пробуждали в каждой еврейской душе память  о
жестоком бедствии и чудесном избавлении.
   Из дорогого серебряного  троедонного  блюда,  где  лежали  всевозможные
кушанья - наивные и впечатляющие символы рабства  и  освобождения,  Акавья
взял лепешки из неквашеного теста, напоминавшие  о  поспешности,  с  какою
евреи некогда  покидали  враждебную  страну.  Акавья  разломил  лепешки  и
показал гостям.
   - Вот хлеб нищеты, - сказал он, -  который  отцы  наши  ели  в  Египте.
Придите все голодные и вкушайте от него. Придите все обремененные нуждой и
празднуйте с нами праздник пасхи. Нынешний год  -  здесь,  следующий  -  в
Иерусалиме. Нынешний год - рабы, следующий - свободные.
   Повсюду на земле в этот миг повторяли евреи бесхитростные и  убежденные
слова Акавьи, и повсюду - чувствовал Иосиф - звуки  их  возвышали  сердца.
Да, этот год - последний год угнетения, на следующий мы  справим  пасху  в
новом, чудом восставшем из руин Иерусалиме.
   А Акавья продолжал; в чеканных простых и трогательных формулах  излагал
он историю избавления. Он с волнением  следил  за  собственным  рассказом,
знакомым ему в мельчайших подробностях,  он  исполнял  свою  же  заповедь:
"Каждого еврея в этот вечер пусть осенит  такое  чувство,  словно  он  сам
избавился от рабства египетского".
   Иосиф прислушивался к голосу Акавьи. Голос был низкий, грубый, лишенный
всякой мелодичности, но его пылкая, властная убежденность покоряла Иосифа.
Все за столом пьянели от слов Акавьи, точно от вина. Иные из гостей, как и
сам Иосиф, еще видели  собственными  глазами  блеск  великого  пасхального
празднества в Иерусалимском храме, но не от боли сжимались их сердца в эту
годину оскудения и гнета, вспоминая о паломниках, вспоминая о  великолепии
священников, - наоборот, гневные намеки на сегодняшний день, заключавшиеся
в скромных и глубоко трогательных обрядах, делали еще хмельнее их гордость
своим народом и своим всемогущим богом.
   Иосиф думал о недавнем вечере в доме губернатора  в  Кесарии,  об  этих
здравомыслящих  офицерах  и  чиновниках,  -  уверенные   в   своей   силе,
исполненные  холодного,  сугубо   реалистического   высокомерия,   они   с
презрением взирали на  варваров-идеалистов,  которые  все  снова  и  снова
бросались в безнадежную битву за свою страну и своего бога.  Нет,  стократ
скорее он на стороне этих, побежденных, чем тех - победителей!
   А  побежденные  продолжали  опьяняться  воспоминаниями  о  былых  своих
победах и предвкушением грядущих.  Они  приготовили  кубок  пророку  Илии,
величайшему  патриоту  прошедших  времен.  Он  непременно  явится  в   эту
праздничную ночь, предтеча мессии, посланец  Ягве-мстителя,  он  явится  и
найдет чашу приветствия уже налитой до краев! Сомнений не было.
   И они пели стихи из великого галлеля - буйный, ликующий псалом, который
восхваляет исход из Египта  и  мощь  еврейского  бога,  сотворившего  этот
исход. "Море увидело его и  побежало,  -  пели  они,  -  Иордан  обратился
вспять. Горы прыгали, как овны, и холмы, как агнцы.  Что  с  тобою,  море,
отчего ты побежало? И  с  тобой,  Иордан,  отчего  обратился  ты  вспять?"
Воображение уже рисовало им, как их бог Ягве  истребляет  и  этих  римлян.
Воды сомкнутся над императором Траяном и его легионами и поглотят их,  как
некогда поглотили волны Чермного моря египетского царя - со всадником, и с
конем, и с колесницами. Аллилуйя!
   Обряды были исполнены, молитвы допеты. Спустилась ночь, и  гости  стали
прощаться. Иосиф тоже хотел  уйти,  но  Акавья  все  удерживал  его,  пока
наконец они не остались впятером - Акавья, Иосиф и еще трое.
   Искусство Акавьи состояло в том, что с помощью виртуозно  разработанной
методики он словами Писания  мог  объяснить  все  происходящее  на  земле.
Писание все провидело, все, что было,  и  все,  что  будет,  и  кто  умеет
правильно толковать Писание, у того в руках ключ, открывающий  смысл  всех
событий мировой истории. Между тем, что случилось тогда  в  Египте  и  что
совершается теперь, при императоре Траяне, нет никакой разницы,  и  вполне
понятно,  если  именно  нынче  евреи  справляют  пасху  с  таким   гневным
ликованием. Священный хмель и неистовство сегодняшнего  вечера  -  не  что
иное, как предвосхищение яростного празднества победы над Римом.
   Теперь уже Акавья обращался прямо к Иосифу, без околичностей бросил ему
вызов. Моисей, а потом  пророк  Илия  не  чинились  с  богом,  они  просто
заставили его выполнить их волю и явить чудеса.  А  значит,  этого  бог  и
хотел. Он хотел, чтобы его заставили. Он  ждал,  чтобы  ему  помогли.  Кто
заявляет, что время еще не пришло, для того оно не  придет  никогда!  Нет,
нужно верить, фанатически верить, что  мессия,  мессия  во  плоти,  придет
завтра! Еще нынешней ночью явится пророк Илия,  предтеча,  и  осушит  свои
кубок! Кто в это верит, кто верит в это  так  же  твердо,  как  в  таблицу
умножения, тот заставляет бога послать мессию завтра же!
   Акавья любил держать себя как человек из народа.  Перед  Иосифом  сидел
исполинского сложения крестьянин, непоколебимый в своей вере, пересыпавший
свою речь крепкими,  вульгарными  словечками.  В  конце  концов  он  грубо
набросился на Иосифа.
   - Если все будут поступать, как вы -  сложат  руки  да  покорно  согнут
спины, - мы прождем до той поры, покуда у нас трава изо рта не вырастет, а
мессия так и не придет!
   Язвительно и угрожающе слетали слова с его  губ;  резким  движением  он
смахнул  со  своей  тускло-серебряной  бороды  крошки  неквашеного  хлеба.
Утонченный и хрупкий аристократ, сидел перед ним Иосиф; он не обиделся, не
хотел портить себе этот великий вечер. Он отложил свой ответ и  с  головою
погрузился в радость, зажигаясь фанатической верой остальных.
   Ибо все безудержнее отдавались они своим  прекрасным  грезам.  Впрочем,
только ли грезам? Нет, это было нечто гораздо большее, это  были  планы  -
развернутые, далеко идущие. Когда речь зашла о ближайших семи неделях -  о
неделях искупления, неделях между пасхой и пятидесятницей,  самый  младший
из оставшихся за столом, юный  и  красивый  доктор  Элеазар,  окинул  всех
блаженным взором и спросил:
   - Где, о отцы мои, мои учители и друзья, где встретим мы этот  праздник
пятидесятницы?
   Доктор Тарфон, чуть заметно кивнув головой  в  сторону  Иосифа,  бросил
неосторожному Элеазару осуждающий взгляд. Но Акавья, словно сам только что
не осыпал гостя грубостями, заметил:
   - Друзья мои,  неужели  вы  хоть  сколько-нибудь  опасаетесь  человека,
который написал "Апиона"?
   Вопрос юного доктора Элеазара испугал Иосифа;  разум  подсказывал  ему,
что  он  должен  восстать  против  отчаянного  и  совершенно  безнадежного
выступления, которое эти люди, по-видимому,  назначают  уже  на  ближайшие
недели. Но сладостен был его испуг, а когда затем он услышал слова доверия
из уст Акавьи, огромное счастье всколыхнулось в нем. Все живее поднимались
старые соблазны в душе семидесятилетнего Иосифа, вместе  с  остальными  он
утопал в их святом опьянении. Теперь и он был твердо убежден, что еще этою
ночью придет пророк Илия и осушит свой кубок.
   Никогда прежде  не  наслаждался  он  так  остро  и  полно  этой  "ночью
попечения", когда господь принимает Израиля, свой народ, под  особую  свою
защиту. Точно так же, как остальные, он с  верою  внимал  диким  и  мудрым
речам неуклюжего волшебника Акавьи, так же,  как  остальные,  забывался  в
бессвязных  и  великолепных  фантазиях  о  гибели  врагов  и   возрождении
Иерусалима.
   Так, вместе с остальными, просидел он всю ночь. И вместе  с  остальными
огорчился, когда пришли ученики и напомнили докторам,  что  время  молитвы
настало. Ибо наступило утро.
   Два дня спустя, когда они были одни, Иосиф, откинув стеснение,  спросил
Акавью:
   - Почему вы пригласили меня остаться на пасхальную вечерю?
   Огромный Акавья сидел, спокойно скрестив ноги, уронив  правую  руку  на
колено, левой рукой облокотившись  на  спинку  стула  и  подпирая  голову.
Вдумчиво глядел он небольшими карими глазами в худое  лицо  Иосифа.  Потом
хладнокровно сказал - прямо ему в лицо:
   - Мне просто хотелось поглядеть поближе, какие бывают предатели.
   Иосиф   отпрянул   перед   этим   неожиданным   оскорблением.    Акавья
удовлетворенно отметил, какое действие произвели его слова.
   - Я всегда старался, - продолжал он, - внушить моим ученикам уважение к
старости. Но и за всем тем, не теряя уважения к седой голове, я  повторяю:
вы  предатель.  Я  признаю,  что  своими  заслугами  вы  потом  во  многом
возместили нанесенный вами ущерб. Сегодня вы  предаете  в  первую  очередь
самого себя, собственную душу.
   Акавья сидел громоздкий, неотесанный; сдержанность, которую он старался
сохранить, делала особенно заметным его мужицкий выговор.
   - То, что вы сказали, доктор Акавья, -  отозвался  Иосиф  (не  сознавая
этого, он говорил с особою вежливостью и с особым произношением  человека,
некогда получившего почетное докторское звание в Иерусалиме), - то, что вы
сказали, звучит слишком общо. Не будете ли вы так любезны  разъяснить  мне
свою мысль подробнее.
   Акавья засопел, подул  в  ладони,  крепко  потер  их,  словно  готовясь
поднять тяжелый груз. Потом сказал:
   - Ягве назначил вам биться за его дело, за Израиля. Но вы,  как  только
борьба потребовала труда и мужества, бросили ее. Вы улизнули в  литературу
и понесли космополитический вздор. Потом вам это надоело, и  вы  вернулись
на поле боя. Но борьба и на сей раз пришлась вам не по нутру, и  вы  снова
сбежали - назад, к своей удобной и ни  к  чему  не  обязывающей  писанине.
Человек из народа, вроде меня, называет это предательством. Я  говорю  все
напрямик, хотя и сейчас не теряю уважения к седой голове.
   - Мне кажется, ваши обвинения  по-прежнему  слишком  общи,  -  возразил
Иосиф еще вежливее. - Быть может, правда, одна лишь моя старость повинна в
том, что я не в силах усмотреть за ними ничего определенного.
   - Что  ж,  -  отвечал  Акавья,  -  попытаюсь  перевести  свои  нехитрые
соображения на ваш ученый арамейский. Вы  отлично  видите,  доктор  Иосиф,
чего требуют день и час. Но вы не хотите видеть. Вы предпочитаете  закрыть
глаза и "бороться" за некий идеал,  хотя  вам  отлично  известно,  что  он
недостижим. Вы бежите от трудностей  достижимого  в  покойные  мечтания  о
недосягаемом идеале.  Вы  предаете  сегодняшний  и  завтрашний  день  ради
туманного будущего. Вы предаете мессию из плоти и  крови,  который,  может
быть, уже среди нас, ради  призрачного,  духовного  мессии.  Вы  приносите
еврейское государство в жертву космополитской утопии.
   Ученые слова с натугою сходили с уст тяжелого, грубого человека.
   - Чего вы, собственно, добиваетесь, говоря мне все эти неприятные вещи?
- спросил Иосиф очень спокойно.
   Спокойствие Иосифа произвело впечатление на Акавью, но вместе с  тем  и
разозлило его.
   - Мы не знаем, как к вам относиться, - с яростью проговорил он наконец,
пропуская между пальцами пряди  тускло-серебряной  бороды.  -  Которую  из
ваших книг принимать в расчет? "Иудейскую войну"? "Всеобщую историю"?  Или
"Апиона"? Великий писатель, - загремел он,  -  должен,  по  крайней  мере,
уметь выражаться настолько ясно, чтобы народ его  понимал.  Я  хоть  и  не
великий писатель, - закончил он грубо, - а меня народ понимает.
   - Я вас не понимаю, доктор  Акавья,  -  мягко  отозвался  Иосиф,  делая
легкое ударение на слове  "я".  -  Не  понимаю,  почему  вы  поддерживаете
"Ревнителей дня". Вы знаете, что  при  нынешнем  императоре  Траяне  число
легионов возросло, что восточные легионы пополнены, что военные  дороги  и
военное снабжение в  таком  образцовом  порядке,  какого  еще  никогда  не
бывало. Кто седлает льва, должен уметь на нем ездить. Вам как мужу Совета,
известно, что ездить верхом на льве вы не сможете. Зачем же вы  разжигаете
мятеж? Вы говорите: День настанет? Прекрасно! Но  судить,  пришел  он  или
нет, дано вам. И если вы подымете народ не вовремя, разве не  погубите  вы
тогда День, разве не возложите тяжкую вину на себя самого?
   - Бог, который велел мне оседлать льва, - сказал Акавья, - научит  меня
и ездить на нем. - Потом, сообразив, что эта  звонкая  фраза  годится  для
народного собрания, но не для писателя Иосифа бен Маттафия, он снизошел до
того, что позволил собеседнику глубже заглянуть в его мысли. - Не разум, -
сказал он яростно, - может решить, настал ли  День,  но  только  инстинкт.
Разум - ничто против бога, так было всегда и  повсюду.  Я  говорю  это  не
потому, что сумел избегнуть соблазнов разума.  Я  знаю  радость  логики  и
учености. Я изучал Писание и Закон всеми методами и ломал себе голову  над
философией язычников. Но выучил и усвоил я лишь одно: если дело  принимает
серьезный оборот, помочь может  только  вера  в  бога  Израилева,  который
превыше  всякого  разума,  а  не   логика   и   не   вера   в   неизменную
последовательность причин и следствий. Я верю в Моисея и пророков, а не  в
Траяна и его легионы. Я хочу быть наготове, когда настанет перелом,  когда
настанет День. А День настает, истинно говорю вам - День настает! Законы и
обычаи хороши и угодны богу, но они остаются праздною болтовней,  если  не
служат приготовлением к независимому государству с полицией, с  солдатами,
с собственным правосудием. Нам может помочь только  восстановление  храма,
настоящего  храма,  из  камня  и  золота,  и   восстановление   настоящего
Иерусалима, города из кирпича и дерева, с неприступными стенами.  И  массы
это понимают, доктор  и  господин  мой.  Нужно  быть  очень  искушенным  в
греческой мудрости, чтобы этого не понимать.
   Бессмысленно было бы выступать с доводами разума против фанатизма этого
человека. Не то чтобы Акавье не доставало  разума.  Напротив,  разумом  он
был, по-видимому, не слабее самого  Иосифа.  Просто-напросто  вера  Акавьи
была достаточно сильна, чтобы одолеть его разум.
   Сознание этой бессмысленности сковало Иосифу язык. А вслед за тем он  и
вовсе почувствовал себя карликом. Ибо вслед за  тем  Акавья  встал,  горою
надвинулся на него, доверительно наклонил к  нему  свою  огромную  голову;
маленькие  глаза  под  широким,  морщинистым  лбом  и  густыми,  косматыми
бровями, смотревшие хитро и вместе одержимо, придвинулись совсем близко  к
его глазам. Грубый голос зазвучал приглушенно и таинственно:
   - Знаете, почему я так горячо поддерживал Гамалиила, когда  он  включил
"Песнь песней" в число священных книг? Потому что  "Песнь  песней"  -  это
иносказание, это перекликаются жених-бог и невеста-Израиль. Но если Ягве -
жених, он должен бороться за свою  невесту  Израиля,  он  должен  платить.
Какой трудной и горькой службой заставил он Иакова заплатить  за  невесту!
Бог должен завоевать свою невесту, он должен заслужить  свой  народ.  Ягве
возложил на Израиля тяжелую миссию, и Израиль ее выполнит.  Но  Ягве  тоже
обязан  выполнить  договор,  он  обязан  вернуть  Израилю  его  силу,  его
государство. И не когда-нибудь, а в  ближайшем  будущем,  теперь  же!  Вы,
Иосиф бен Маттафий, хотите слишком облегчить богу  его  обязательства.  Вы
хотите отдать Израиля за бесценок. Я не так благороден. Я мужик  и  потому
недоверчив. Я требую уплаты, коль скоро часть  моей  работы  выполнена.  Я
требую у Ягве, - поймите меня правильно: не прошу, а требую,  -  чтобы  он
вернул Израилю его государство и его храм.
   Иосиф ужаснулся дикой страстности, с какой этот  человек  излагал  свои
дерзкие и хитрые  требования;  было  очевидно,  что  он  до  мозга  костей
проникнут верою в их справедливость.
   - Вы творите Ягве по  своему  подобию,  -  проговорил  Иосиф  негромко,
озадаченно.
   - Да, - признал Акавья  откровенно,  вызывающе.  -  Почему  бы  мне  не
творить его по моему подобию, ежели он сотворил  меня  по  своему?  -  Но,
сразу же возвращаясь из мистических сфер на землю: - Не бойтесь, -  утешил
он Иосифа; он улыбнулся и вдруг, несмотря на  огромную,  тусклого  серебра
бороду, показался очень молодым. - Я твердо обещал верховному богослову, -
выдал он свой  секрет,  -  не  способствовать  никаким  мятежным  вылазкам
евреев, до тех пор пока Эдом, пока римляне не совершат нового злодеяния. -
Улыбка  стала  хитрой  и  придала  ему  неожиданное  сходство  с   Иоанном
Гисхальским. - Правда, - продолжал он, -  я  с  легким  сердцем  мог  дать
Гамалиилу такое обещание. Потому что римляне не заставят себя долго ждать,
я в этом уверен. Римская мудрость - глупая мудрость, мудрость  близорукая,
без бога и без благодати. Римляне  совершат  злодеяние,  я  и  "Ревнители"
будем свободны от своего слова, и бог поможет нам, а не римлянам.


   Встревоженный этим разговором, Иосиф отправился в Ямнию, чтобы обсудить
с верховным богословом политическую ситуацию.
   Гамалиил не только не завидовал Акавье, но, с мудрою осмотрительностью,
делал все возможное, чтобы возвысить его авторитет. Ибо Гамалиил  не  смог
бы удержать власть над евреями, если бы не имел на своей  стороне  пылкого
бунтовщика Акавью. Когда Гамалиил учил: