ы. Когда она  перед  его  отъездом  на
войну пришла к нему попрощаться, он, несмотря на спокойный характер  Юлии,
своими язвительными замечаниями довел ее до  бешенства.  Женщина  с  таким
умом, как у нее, издевался  Домициан,  не  способна  постигнуть  подлинное
величие, и, наверное, она, несмотря на его запрещение,  все-таки  спала  с
этой хромой задницей, с Сабином, она носит под сердцем ребенка от Сабина и
пусть не воображает, что Домициан когда-нибудь  усыновит  ее  балбеса.  Но
Юлия действительно не спала с Сабином, не могло быть сомнения и в том, что
ребенка она ждет от Домициана, и его злобное недоверие оскорбляло  ее  тем
сильнее, что ей бывало отнюдь не легко,  когда  муж  терзался  возле  нее,
беспомощный и униженный. Для этой обычно столь спокойной дамы было  крайне
тягостно все время, пока отсутствовал император, жить рядом с  укоризненно
молчавшим Сабином, она день и ночь мучилась тем, что не в  силах  рассеять
нелепые подозрения  DDD,  и,  когда  незадолго  до  возвращения  Домициана
наконец родила мертвого ребенка, она приписала это тем волнениям,  которым
ее    подвергал    император    своей    низкой    подозрительностью     и
человеконенавистничеством.
   И вот, по возвращении из  дакийского  похода,  Домициан  увидел  совсем
другую   Юлию.   Она   была   уже   не   такой   пышнотелой,   ее   белое,
спокойно-надменное лицо казалось  менее  вялым,  более  одухотворенным.  С
другой стороны, и Луция встретила его не так, как он ожидал. Она не желала
признавать в нем овеянного  славой  победителя,  и  он  никак  не  мог  ей
внушить, что дакийская война, которая  все  еще  тянулась,  оказалась  для
римлян  успешной.  Его  раздражала  ее  манера  весело  и   снисходительно
посмеиваться над ним; раздражало, что она догадывается почти обо всех  его
маленьких слабостях; что она столь многое, чем он гордится, ничуть  в  нем
не ценит;  что  благодаря  привилегиям,  которые  она  так  хитро  у  него
выманила, ее кирпичные заводы приносят большие деньги, в то время как  его
казна опустошена войной. Поэтому Домициан  иначе,  более  приветливо  стал
поглядывать на Юлию. Теперь он верил, что  ребенка  она  родила  от  него,
верил, что его несправедливые упреки послужили причиной смерти ребенка,  и
он снова желал ее; и оттого, что опечаленная и ожесточившаяся  женщина  не
шла ему навстречу с былой ленивой ласковостью, еще более  разгорались  его
желания.
   Домитилла знала,  что  ее  невестка  и  кузина  Юлия  снова  пользуется
благосклонностью императора. Иаков  не  раз  внушал  Домитилле,  что  если
хочешь добиться победы правого дела, то нужно быть кроткой, как голубь,  и
мудрой, как змий. Она решила представить Юлии это дело с  университетом  в
Ямнии так, чтобы Юлия приняла его близко к сердцу.
   И  ей  удалось  осторожно  связать  создание  университета  с  завистью
Домициана к Титу. Отец Юлии, Тит, захватил и разрушил  Иерусалим,  он  был
победителем  Иудеи.  Но  с  его  славой  "этот"  не  мог  примириться.  Он
непременно желал доказать себе, Риму и миру, что Тит все же  не  справился
со своей задачей, не победил Иудею, и ему, Домициану, осталось еще сделать
немало - до конца подавить мятежную провинцию. И если Домициан,  например,
допускает, чтобы этот дурацкий верховный богослов Гамалиил здесь, в  Риме,
так важничал и задавался, то  лишь  из  желания  еще  раз  доказать  всему
городу, что евреи по-прежнему остаются  определенной  политической  силой,
что Тит не сломил их и покончить с ними - задача,  предназначенная  богами
ему, Домициану.
   Вот какие мысли мудрая Домитилла внушала Юлии, и когда Юлия  оставалась
потом одна, то продолжала разматывать их нить в том направлении,  в  каком
хотелось Домитилле. Совершенно ясно, что DDD только по злобе, только чтобы
умалить память ее отца Тита,  разрешает  главному  еврейскому  попу  столь
дерзко разгуливать по улицам Рима. И то, что Домитилла  подняла  вопрос  о
запрещении  университета  в  Ямнии,  совсем  неплохо.  После  всех   обид,
нанесенных ей DDD,  она,  Юлия,  имела  право  на  ощутимую  милость.  Она
потребует, чтобы впредь он оставил те ловкие интриги, которые плел,  желая
опозорить память ее отца Тита. Пусть наложит запрет на Ямнию. И  Домитилле
удалось то, чего  она  добивалась,  -  сама  того  не  ведая,  Юлия  стала
защитницей минеев.
   Когда Домициан в следующий  раз  пригласил  ее  к  себе,  она  особенно
тщательно  занялась  своей  наружностью.  Над  белым  лицом  семью  рядами
локонов, перевитых драгоценными каменьями, вздымались, подобно  башне,  ее
чудесные пшеничного цвета волосы. Она чуть тронула краской свой энергичный
чувственный рот - рот Флавиев, - чтобы  он  стал  еще  алее.  Десятки  раз
проверяла  она,  как  лежит  каждая  складка  ее  голубой  одежды.   Долго
советовалась со своими служанками, какие из бесчисленных духов ей выбрать.
   В пышном наряде явилась Юлия  к  Домициану.  Он  был  хорошо  настроен,
приветлив.  Она  избегала,  как  обычно   за   последнее   время,   всяких
фамильярностей; взамен она принялась рассказывать  ему  светские  сплетни,
как бы между прочим упомянула и о еврейском верховном жреце.  Она  находит
его поведение  здесь,  в  Риме,  просто  скандальным,  он  держится  точно
независимый государь.  Считает  свой  дурацкий  университет,  -  наверное,
что-нибудь вроде сельской школы, где  учат  всяким  суевериям,  -  центром
земли, а так как среди римских снобов  любое  мнение  тем  скорее  находит
приверженцев, чем оно сумасброднее, то если никто этого еврейского попа не
остановит, дело кончится тем, что молодые римляне еще будут ездить в Ямнию
учиться.
   Все это Юлия выложила со  скрытой  иронией.  Но  недоверчивый  Домициан
сейчас же заподозрил, что за ее спиной стоят его ненавистные кузены. И  он
ответил с кривой усмешкой:
   - Итак, вы хотели бы, кузина Юлия, чтобы  я  показал  этому  еврейскому
жрецу, кто здесь хозяин?
   - Ну да, - ответила Юлия как можно равнодушнее, - мне кажется, это было
бы полезно, а меня позабавило бы.
   - Рад слышать, племянница Юлия, - ответил  с  подчеркнутой  вежливостью
Домициан, - что вы так  заботитесь  о  престиже  дома  Флавиев,  -  вы  и,
вероятно, ваши родственники. - Потом сухо закончил: - Благодарю вас.
   Однако Юлия не отступилась  от  своего  намерения.  Когда  он  принялся
расстегивать ей  платье  и  распускать  с  таким  искусством  воздвигнутую
прическу, она снова завела разговор об университете в Ямнии и  потребовала
заверений и обещаний. Домициан стал ее вышучивать. Она же, хоть и называла
его "Фузаном", продолжала  настаивать,  окаменела  в  его  объятиях  и  не
спешила уступить, но полушутя-полусерьезно настаивала,  чтобы  он  сначала
обещал исполнить  ее  просьбу.  Однако  он  пустил  в  ход  силу,  и  она,
покоренная именно этой грубостью,  уступила  и  подчинилась  его  властным
рукам.
   Она уходила от него, получив лишь несколько  часов  наслаждения.  Но  в
деле Домитиллы и минеев она не добилась ничего. Император ни единым словом
не выдал, как он намерен поступить с университетом в Ямнии.


   Советники Домициана тоже считали, что пора в это дело  внести  ясность.
Вопрос о том, когда примет император  верховного  богослова  и  примет  ли
вообще, относился к компетенции гофмаршала Криспина. А тот, как египтянин,
с детства  питал  глубокую  неприязнь  ко  всему  еврейскому.  Он  доложил
императору  просьбу  верховного  богослова  об  аудиенции,  это  была  его
обязанность. Но он был очень доволен,  что  из-за  упорного  молчания  DDD
положение Гамалиила в Риме становилось все более смешным и шатким.
   В конце концов друзья евреев попытались  поставить  дело  Гамалиила  на
рассмотрение кабинета.  При  обсуждении  какого-то  религиозного  вопроса,
касавшегося одной из восточных провинций, Марулл заявил, что  ему  кажется
вполне уместным выяснить сейчас и вопрос об университете в Ямнии.  Клавдий
Регин подхватил это предложение с обычным сонным мужеством.  Разве  вообще
поднят вопрос об университете в Ямнии? - удивился он. А если бы даже такой
вопрос и возник, то не служит ли на него ответом  то  обстоятельство,  что
император разрешает так долго жить в Риме верховному иудейскому жрецу и не
вызывает его  к  себе  на  суд?  Несмотря  на  его  столь  продолжительное
пребывание здесь, против университета ничего  не  предпринимается,  и  это
может быть истолковано только как проявление терпимости,  даже  как  новое
подтверждение  прав  университета   на   существование.   Другое   решение
немыслимо, оно было бы возможно, только если бы Рим захотел  покончить  со
своей исконной политикой в области  культуры.  Свобода  вероисповедания  -
один из столпов, на которых покоится Римская  империя;  посягательство  на
такое религиозное  учреждение,  как  школа  в  Ямнии,  было  бы,  конечно,
воспринято всеми покоренными народами  как  угроза  для  всех  центров  их
культа. Закрытие университета в Ямнии явилось  бы  опасным  прецедентом  и
вызвало бы ненужные волнения.
   Клавдий Регин весьма искусно  надергал  фраз  из  официальной  доктрины
императора и апеллировал к Домициану, как к  хранителю  римских  традиций.
При этом он украдкой следил за лицом императора. Но тот  несколько  секунд
смотрел на него своими выпуклыми близорукими глазами  молча,  задумчиво  и
рассеянно, потом медленно повернул голову к другим господам. Однако Регин,
наблюдавший его много лет, понял, что его слова произвели на DDD некоторое
впечатление. Так оно и было. Домициан подумал  про  себя,  что  в  доводах
Регина есть смысл. Но они пришлись совсем некстати. Ибо он  хотел  принять
решение совершенно независимо от  каких-либо  подсказок,  хотел  сохранить
свободу действий, - пусть вопрос  останется  открытым.  И  вот  он  сидел,
ничего не говоря,  ждал,  когда  кто-нибудь  из  его  советников  возразит
Регину.
   Нет,  он  лично  не  может  согласиться,  начал  Криспин,   сюсюкая   и
пришепетывая (так говорили по-гречески снобы  в  университетах  Коринфа  и
Александрии, и этот выговор считался аристократическим),  -  он  никак  не
может согласиться с  тем,  будто  бы  государь  своим  молчанием  что-либо
подтвердил. И раньше  случалось,  что  не  только  посланцев,  даже  царей
варварских народов заставляли месяцами ждать аудиенции.  Когда  египтянин,
дав волю своей ненависти, назвал евреев варварами, все  подняли  головы  и
украдкой взглянули на императора. Но тот был неподвижен.
   Министр полиции Норбан поспешил на помощь Криспину.
   - Уже сам по себе приезд в Рим еврейского  верховного  жреца,  которого
никто не звал, - это навязчивость и дерзость, - заявил Норбан.  -  Если  у
него есть какая-нибудь просьба или жалоба - пусть соблаговолит  обратиться
к императорскому губернатору в Кесарии. Мои люди  в  один  голос  сообщают
мне, что с тех пор, как в Рим прибыл из Ямнии верховный жрец, евреи  очень
обнаглели. Закрытие университета  было  бы  хорошим  способом  умерить  их
дерзость.
   Норбан старался, чтобы его широкое угловатое лицо  с  модными  нелепыми
завитками  свисающих  на  лоб  жестких  иссиня-черных   волос   оставалось
бесстрастным, а интонации - деловито-сдержанными. Но шитые белыми  нитками
возражения министра полиции, как  видно,  не  могли  в  глазах  императора
лишить силы доводы Регина. Домициан сидел молча, насупившись,  ждал.  Ждал
более удачных опровержений, которые вернули бы  ему  возможность  свободно
решать самому. И тут на помощь ему пришел советник, от которого он  меньше
всего мог этого ожидать, - Анний Басс. Госпожа Дорион терпеливо и  искусно
вдалбливала в голову простодушного солдата доводы,  отточенные  специально
для того, чтобы оказать действие на Домициана; она  повторяла  их  до  тех
пор,  пока  Анний  не  стал  считать  их  своими  собственными.   Конечно,
обстоятельно разъяснял  он,  согласно  старинной  римской  государственной
мудрости и традиции, следует щадить культурную жизнь завоеванных  стран  и
оставлять побежденным народам их богов и их религию. Но евреи сами  лишили
себя  такой  привилегии.  Преследуя  свои  коварные  цели,  они  отняли  у
великодушного победителя возможность отделить их религию от  их  политики,
ибо всю  свою  религию  до  самых  сокровенных  ее  глубин  они  пропитали
политикой. Даже если с ними обращаться иначе, чем с остальными покоренными
народами, - те поймут это и не будут делать  ложных  выводов.  Ведь  евреи
искони стремились быть избранным народом и сами враждебно  исключили  себя
из мирного круга автономных в своей  культуре  наций,  входящих  в  состав
империи. Их бог Ягве тоже  не  такой,  как  боги  других  народов,  он  не
настоящий бог, у него нет  изображений,  нельзя  поставить  его  статую  в
римском храме, как ставят  статуи  других  богов.  Он  лишен  образа,  это
всего-навсего строптивый дух еврейской национальной политики. И если  цель
Рима - действительно подчинить себе евреев, то едва ли допустимо щадить их
бога Ягве и его университет  в  Ямнии.  Ибо  Ягве  -  это  просто-напросто
синоним государственной измены.
   Столь глубокомысленные речи от простого солдата Анния  Басса  советники
императора  не  привыкли  слышать.   Марулл   и   Регин   улыбались;   они
догадывались, в чем тут дело, - за этими рассуждениями явно стояла госпожа
Дорион. Однако император слушал военного министра с удовольствием. Кто  бы
все эти рассуждения ни придумал, они казались ему убедительным ответом  на
слова Регина и возвращали ему, императору, свободу решений.
   Хватит  разговоров  про  верховного  богослова  и  университет.   Одним
движением руки он зачеркнул всю эту тему и заговорил о другом.
   На следующий вечер Домициан ужинал лишь в  обществе  Юпитера,  Юноны  и
Минервы.  Манекен,  облаченный  в  одежды  Юпитера,  в  искусно  сделанной
восковой маске, изображавшей лицо этого бога, возлежал на застольном ложе,
а на высоких позолоченных стульях сидели манекены в масках обеих богинь. В
этом обществе и ужинал  Домициан.  Слуги  в  белых  сандалиях  подавали  и
уносили  кушанья;  они  служили  усердно  и  неслышно,  опасаясь  помешать
разговору Домициана с его божественными гостями.
   Домициан решил посоветоваться с ними, как ему быть в  трудном  споре  с
чужим богом Ягве. Ибо разделились не только голоса его  советников,  но  и
голоса, звучавшие в его собственной душе. Ему хотелось и разрушить  высшую
школу в Ямнии, и властной рукой защитить  ее.  Он  никак  не  мог  принять
решение.
   С Митрой или  Изидой  можно  поладить;  им  можно  воздвигнуть  статуи,
известно немало способов их умилостивить, если оскорбишь  их  почитателей;
но как быть с этим богом Ягве, когда у него нет образа, нет лика, когда он
лишен вещественности, подобен несущим лихорадку болотным испарениям  и  их
блуждающим огонькам: их нельзя  схватить,  их  можешь  познать  только  по
вредоносному действию.
   Анний Басс как-то рассказывал ему, что дом этого Ягве, белый с  золотом
храм, "то самое", как называли его  римские  солдаты,  одним  своим  видом
угнетал души осаждающих, вызывал в них болезнь. Он тогда их чуть с ума  не
свел. Тит всю жизнь боялся мести бога Ягве, ибо оскорбил его, разрушил его
дом. И последнее, что он сделал, он попросил прощения за эту обиду у еврея
Иосифа.
   Он, Домициан, не ведает страха, но он верховный жрец,  он  представляет
на земле Юпитера Капитолийского, он почитает всех  богов,  и  он  избегает
затевать ссору с чужим богом и его верховным жрецом. Он  будет  обращаться
осторожно с этим богословом. Ведь евреи хитры.  Подобно  тому  как  отряды
римлян идут на штурм "черепахой", спрятавшись под кровлей из щитов, так же
прячутся и евреи под покровом своего невидимого бога.
   Но, может быть, это все обман? Может быть, его совсем не существует, их
невидимого бога?
   Собственные боги должны ему помочь, дать совет. Поэтому-то он и облекся
в торжественные одежды и пригласил их в  гости,  поэтому  вкушает  с  ними
пищу, поэтому на золотых тарелках перед ними лежат окутанные  паром  куски
свинины, баранины и телятины.
   Он старается  быть  достойным  таких  гостей,  тянется  вверх,  силится
придать своему лицу такое же выражение,  как  на  его  статуях:  голова  с
львиным лбом чуть откинута назад, брови угрожающе сдвинуты, ноздри  слегка
раздуваются,  рот  полуоткрыт  -  и  вот  он  погружает  взгляд  в   глаза
божественных сотрапезников, ожидая, что они просветят его, дадут совет.
   Так как Юпитер молчит и Юнона тоже не подает голоса,  он  обращается  к
Минерве, своей любимой богине. Вот она перед ним. Он избавил ее от дешевой
идеализации, от миловидности, которую скульпторы придавали ее изображению,
и вернул ей совиные очи, которые были у нее  искони;  их  вставил  Критий,
великий мастер. Да, для  него,  Домициана,  она  -  совоокая  Минерва.  Он
чувствует в ней зверя, как чувствует зверя в себе,  -  мощную  первобытную
силу.  Своими  большими,  близорукими  глазами  навыкате  смотрит  он   не
отрываясь в большие, круглые совиные глаза  богини.  Он  ощущает  глубокую
связь с ней. И он обращается к ней; вслух, не смущаясь  растерянных  слуг,
которые стараются не слышать и все же вынуждены слышать, он заговаривает с
ней. Он пытается придать своему резкому голосу мягкость,  называет  богиню
всякими хвалебными  и  ласкательными  именами  -  греческими,  латинскими,
всеми, какие ему только приходят на ум.
   Покровительница  града  сего,  говорит  он  ей,  Хранительница  ключей,
Защитница, маленькая любимая Воительница, что всегда в  первом  ряду,  моя
Непокорная,  Побеждающая,  Захватчица  добычи,  Изобретательница   звучных
флейт, Помощница, Премудрая, Прозорливица, Искусница.
   И - удивительное дело! - она наконец снисходит  и  отвечает  ему.  Этот
Ягве, говорит она, лукавый бог,  восточный  бог,  он  ужасный  хитрец.  Он
желает обмануть тебя, римлянина, со своим университетом в Ямнии. Он  хочет
вовлечь тебя в кощунство, чтобы получить повод покарать и  погубить  тебя.
Ибо он мстителен, и так как твой брат уже у подземных богов,  он  примется
за тебя и задаст тебе. Держись спокойно, не поддавайся соблазну,  наберись
терпения.
   Домициан усмехается своей долгой, мрачной усмешкой. Нет, богу  Ягве  не
провести бога  Домициана.  Он  и  не  подумает  упразднить  этот  дурацкий
университет в Ямнии. Но открывать свои планы верховному богослову он  тоже
не будет. Если бог Ягве требует  от  него,  Домициана,  терпения,  то  он,
император Домициан, потребует терпения от его верховного жреца. Пусть этот
Гамалиил  покорчится  от  страха.  Пусть  растает,  раскиснет  от   одного
ожидания.
   Весело, полный благодарности, прощается Домициан со своими богами.


   И верховный богослов ждал.
   Скоро ясной погоде конец, скоро наступит зима, и  путешествие  по  морю
станет невозможным. Если верховный богослов хочет вернуться в свою  Иудею,
пора собираться в дорогу.
   Он не собирается в дорогу.  Ему  все  равно,  что  его  продолжительное
пребывание в Риме производит уже странное, даже неприятное впечатление. Ни
одним словом не обмолвился он о том, как его  мучит  молчание  императора,
дерзкое пренебрежение, которое тот выказывает всему  еврейскому  народу  в
его лице. Гамалиил по-прежнему окружен свитой,  держится  величественно  и
любезно.
   Обычай требовал, чтобы Иосиф нанес верховному  богослову  визит.  Иоанн
Гисхальский старался уговорить его; но Иосиф все не шел. В  Иудее  он  был
свидетелем тех жестокостей, к которым иногда вынуждал  Гамалиила  его  сан
верховного жреца всего еврейства, и какие бы оправдания для этой суровости
ни находил рассудок Иосифа, его сердце не принимало ее.
   Невзирая на обиду, Гамалиил пригласил его к себе.
   За те шесть лет, что Иосиф  его  не  видел,  верховный  богослов  очень
постарел. В его коротко подстриженной квадратной рыжеватой бороде,  скорее
подчеркивавшей, чем скрывавшей рот и подбородок, уже  блестели  серебряные
нити, и когда этот статный и крепкий  господин  полагал,  что  за  ним  не
наблюдают, его