дную девушку Корнелию в  нарушении  целомудрия  и  позорно
казнит  ее  -  это  будет  наглядный   образ   всей   нагло   усмехающейся
испорченности Рима. Ничто на свете не могло отпугнуть императора. Под  его
властью само благородство извращалось, становясь низостью.
   - Он не посмеет, - утешали они себя с первого же дня, когда слухи дошли
до них. Но сколько было таких же случаев, когда они утешали себя  теми  же
словами. Как только заходила речь о новом постыдном намерении  императора,
они уверяли, скрежеща зубами: у него не хватит наглости, сенат и народ  не
допустят.  Однако,  -  и  в  особенности  после   неудавшегося   восстания
Сатурнина, - у него, оказывается, на все хватало наглости, а сенат и народ
все допускали. Смутно жили в них воспоминания обо всех их  поражениях,  но
они не позволяли этим  воспоминаниям  всплывать  на  поверхность.  "Он  не
посмеет". В этих словах, которые вырвались у сенатора  Гельвидия  с  такой
яростью и такой уверенностью,  была  выражена  единственная  надежда  этих
людей.
   Но тут заговорил самый младший из них, сенатор Публий Корнелий:
   - Он посмеет, - сказал Корнелий, - а мы промолчим. Стерпим и промолчим.
И будем правы, ибо в такие времена это единственное, что нам остается.
   - А я не хочу молчать и нельзя молчать, - возразила Фанния.
   Она сидела среди них, старая-престарая, с темным, как земля, отважным и
угрюмым лицом и бросала гневные взгляды на Публия Корнелия. Он был близким
родственником весталки, находившейся под угрозой, ее судьба  касалась  его
ближе, чем  остальных,  и  он  уже  почти  жалел  о  своих  словах.  Перед
единомышленниками он мог себе позволить  такие  речи,  но  не  перед  этой
старухой Фаннией. Она была дочерью того самого Пета,  который  при  Нероне
поплатился жизнью за то, что мужественно признал себя республиканцем,  она
была  вдовою  Цепиона,  которого,  после  поражения  Сатурнина,   Домициан
приказал  казнить.  И  всякий  раз,  когда  говорила   Фанния,   Корнелием
овладевали сомнения, - быть может, в молчании,  к  которому  он  призывал,
усиленно ссылаясь на доводы разума, нет ничего героического, быть может, в
демонстративном мученичестве Фаннии куда больше доблести.
   Медленно повертывал он свое молодое,  но  уже  изборожденное  морщинами
лицо от одного к другому. Только уравновешенный Дециан ответил ему быстрым
взглядом, втайне соглашаясь с ним. Итак, Корнелий  без  особых  надежд  на
успех попытался объяснить, почему он считает  любую  демонстрацию  в  деле
весталки Корнелии вредной. Народ любит и почитает  Корнелию.  В  суде  над
нею, а тем более в ее казни народ не увидит, как того, наверное,  хотелось
бы  Домициану,  строгого  служения  богам,  а  просто  бесчеловечность   и
кощунство. Если же мы будем возражать от имени сенатской партии, мы только
низведем все дело из сферы общечеловеческой в сферу политики.
   Дециан поддержал его.
   - Боюсь, - сказал он, -  что  наш  Корнелий  прав.  Мы  бессильны,  нам
остается только одно - молчать. - Однако он  произнес  эти  слова  не  как
обычно, деловито и сдержанно, но  с  такой  болью  и  безнадежностью,  что
остальные в смятенье подняли головы.
   Дело в том, что первым весть  о  Корнелии  получил  Дециан.  Эту  весть
принесла  вольноотпущенная  Корнелии,  некая  Мелитта.  Девушка   сбивчиво
сообщила ему, что на празднике Доброй Богини в доме Волузии, жены консула,
случилась страшная беда, но что именно произошло,  Дециан  так  и  не  мог
уловить  из  путаного  рассказа  Мелитты;  ясно  было  одно:  Мелитта  тут
замешана, а Корнелии угрожает серьезная опасность. А ведь этот сдержанный,
уже немолодой сенатор Дециан любил весталку Корнелию и как будто  убедился
в том, что и ее улыбка становится ярче и ласковее, когда  она  видит  его.
Любовь эта была тихая, ненавязчивая,  почти  безнадежная.  Приблизиться  к
Корнелии было очень трудно, почти невозможно, а когда ей разрешат покинуть
храм Весты, он будет уже стариком. То, что она  обратилась  за  помощью  к
нему, его глубоко взволновало. Мелитта, именем своей  госпожи  и  подруги,
заклинала его увезти ее, Мелитту, из Рима, спрятать так, чтобы  ее  нельзя
было найти. Он сделал все, что было в его силах, поручил надежным людям  в
потайности переправить вольноотпущенницу в его сицилийское поместье, и она
жила теперь там,  скрываясь,  и,  вероятно,  в  ее  лице  исчезла  главная
свидетельница, на которую могли бы сослаться враги Корнелии.  Однако  если
Домициан действительно решил погубить Корнелию, то одним свидетелем больше
или меньше - это дела не изменит, тут едва ли будет решать  правосудие,  а
только ненависть и произвол. И в то время, как  говорил  Корнелий,  Дециан
испытывал это чувство беспомощности и бессилия с удвоенной остротой,  и  в
его словах ясно прозвучало горе.
   На Фаннию не  действовало  ни  горе  Дециана,  ни  благоразумие  Публия
Корнелия. На ее темном, как земля,  лице  застыло  выражение  суровости  и
боли.
   - Мы не  имеем  права  молчать,  -  настаивала  она,  и  голос  ее  был
полнозвучным, несмотря на дряхлость ее облика. - Это  было  бы  позором  и
преступлением!
   "Ну, это все еще изречения для  хрестоматии,  -  подумал,  раздражаясь,
Публий  Корнелий,  -  старуха  непременно  желает  продолжить  героические
традиции их рода. А в моем сочинении она будет самое большее эпизодической
фигурой, истории она не делает". Все же, несмотря на свою трезвую  оценку,
он не мог не восхищаться  этой  женщиной,  которая  так  выделялась  среди
современников  своим  безрассудным  героизмом,  и  жалел   о   собственном
благоразумии.
   Гратилла, сестра убитого  Цепиона,  спокойная,  несколько  располневшая
аристократическая дама, поддержала невестку.
   - Благоразумие, - иронизировала она, - осторожность, политика, все  это
очень хорошо. Но как может человек, если у него в груди бьется сердце, без
конца терпеть все мерзости этого Домициана - и не  противиться?  Я  просто
женщина, я ничего в политике не смыслю, я не знаю, что  такое  честолюбие.
Но у меня прямо желчь разливается, когда я подумаю о том,  кем  нас  будут
считать наши потомки, наши сыновья и внуки, если мы безропотно  миримся  с
этим господством лжи и насилия?
   - Когда будет готова ваша биография Пета, мой Приск? - снова заговорила
Фанния. - Когда она выйдет в свет? Мне доставляет глубокое  удовлетворение
мысль о том, что хоть один заговорил, хоть один не прячет своего гнева.
   Когда она обратилась  к  Приску,  он  высоко  поднял  совершенно  лысую
голову, обвел взглядом  всех  присутствующих,  увидел,  что  все  на  него
смотрят и с нетерпением ждут от него  ответа.  Приск  считался  крупнейшим
юристом империи, он прославился тем, что тщательно взвешивал  все  "за"  и
"против". Поэтому он не мог не признавать заслуг  Домициана  в  управлении
государством, но не менее отчетливо видел  произвол  и  безответственность
этого  режима  единоличной  власти,  а  также   многочисленные   и   явные
правонарушения. Однако о своих наблюдениях он мог говорить только в  кругу
тех, кому доверял, от всех остальных он вынужден был  их  таить,  если  не
хотел навлечь на свою голову обвинение в оскорблении величества. Для  себя
лично он теперь нашел выход. Он молчал и все же не молчал. Он изливал свой
гнев в историческом исследовании, в котором описывал жизнь славного Тразеи
Пета, отца Фаннии.  Его  пленяла  возможность  рассказать  о  жизни  этого
республиканца, которого Нерон казнил за свободомыслие, а легенда  сказочно
преобразила, - с особой конкретностью, стерев все легендарные черты, и так
показать эту жизнь, чтобы Тразея Пет и без  мистического  ореола  предстал
перед людьми великим человеком, достойным  высочайшего  почитания.  Фанния
могла для этого исследования дать ему  очень  много  материала,  множество
точных, до сих пор неизвестных деталей.
   Однако этот почти завершенный труд  предназначался  только  для  самого
автора и для людей,  которым  он  доверял,  прежде  всего  -  для  Фаннии.
Опубликовать его при домициановском режиме - значило рисковать  не  только
своим положением и состоянием, но и самой жизнью.  И  если  сейчас  Фанния
заявила, что он, Приск, будто бы не молчит, что он не таит свой  гнев,  то
она, мягко выражаясь, пересолила, это было  явное  недоразумение.  Ибо  на
самом деле он, в известном смысле, добивался как раз обратного  -  затаить
свой гнев, запереть книгу в ларь; его единственным желанием и  целью  было
облегчить себе душу. От обнародования книги он не  ждал  ничего  хорошего.
Это был бы  только  демонстративный  жест,  и  прав,  трижды  прав  Публий
Корнелий - такими вызывающими жестами ничего не достигнешь, они не в силах
изменить положение вещей, да и как вообще литературе бороться с властью?
   Вот каково было мнение Приска. Но тут  он  увидел,  что  взоры  всех  с
ожиданием устремлены на  него,  он  увидел  строгое,  требовательное  лицо
Фаннии и понял, что все будут считать его трусом, если он уклонится,  а  у
него не хватало храбрости прослыть трусом. И хотя  рассудок  твердил  ему:
"Что ты делаешь, глупец?" - его уста произнесли решительно и резко:
   - Нет, я не буду таить своего гнева. - И не  успел  он  произнести  эти
слова, как уже пожалел о них.
   "Зачем он хочет подражать Пету?" - с тревогой спросил  себя  Дециан;  а
Публий Корнелий подумал: "Он тоже глупец и герой!" - а вслух сказал:
   - Мужчина должен уметь пересилить себя, мужчина должен перетерпеть  эти
времена молча, чтобы их пережить.
   Древнее,  темное,  как  земля,  изборожденное  морщинами  лицо   Фаннии
казалось маской, выражающей иронию и негодование.
   - Бедная Корнелия, - заявила она и вызывающим тоном обратилась к Публию
Корнелию: - У вас хватит смелости хоть на то, чтобы присоединиться к  нам,
когда мы посетим вашего дядю Лентула?
   Старик отец Корнелии уже давно удалился от света и  тихо  жил  в  своем
сабинском  имении;  такой  общий  визит  был   бы   демонстрацией   против
императора.
   - Боюсь, - спокойно ответил Публий Корнелий,  но  обращая  внимания  на
оскорбительный тон Фаннии, - что мы будем для дяди  не  слишком  желанными
гостями. Он в горе, и видеть людей для него - не большая радость.
   - Значит, вы не поедете? - спросила Фанния.
   - Я поеду, - ответил с деловитой вежливостью Публий Корнелий.
   "Бедняга Приск вынужден опубликовать жизнеописание, - подумал он, - а я
вынужден участвовать в нелепом посещении только потому,  что  так  требует
эта героическая дура. У нас - собственное достоинство,  а  у  Домициана  -
армия и чернь. Какое мрачное бессилие!"


   Когда Домициан вернулся, еще стояла зима. Он удовольствовался тем,  что
принес лавровую ветвь в дар Юпитеру Капитолийскому,  от  пышных  публичных
почестей он отказался. В сенате на этот счет ходили злые остроты. Марулл и
Регин считали, что сейчас Домициану приходится нелегко. Если бы он справил
триумф, смеялись бы над тем, как ловко он  умеет  поражениям  придать  вид
победы; если он от триумфа отказывается,  начнут  смеяться  над  тем,  что
поражение, видно, велико, раз даже он сам признает его.
   Будучи хорошим  знатоком  народа,  Домициан  вместо  триумфа  для  себя
назначил щедрую раздачу подарков, с тем  чтобы  покрыть  их  стоимость  из
своей доли сарматской добычи. Каждый постоянный житель  Рима  считал  себя
вправе получить подарок.  В  таких  случаях  император  выказывал  большую
щедрость, его не смущало, если раздача поглощала  не  один  миллион.  А  в
данном случае он еще мог этим подчеркнуть, какой огромной была  сарматская
добыча.
   И вот он восседал на престоле в колонном зале Мипуция, в головах -  его
любимая  богиня  Минерва,  вокруг  -  высшие  чиновники,  писцы,  офицеры.
Гигантскими толпами валил народ; каждый по очереди получал жетон из глины,
жести, бронзы, а если его  номер  оказывался  счастливым,  -  то  даже  из
серебра или золота. Этими номерами обозначались весьма ценные  подарки.  И
какое начиналось ликование, когда кому-нибудь доставался такой жетон!  Как
искренне воздавал такой счастливец хвалу владыке и богу Домициану  за  то,
что  он  дарит  счастье  Риму  и  своему  народу.  Не  только   счастливец
превозносил императора, но  и  его  друзья  и  родственники,  -  все  были
счастливы, ибо каждый надеялся, что если не сегодня, то в следующий раз  и
ему, быть может, сверкнет золотой жетон. Так раздача  подарков  стала  для
Домициана еще более блистательным триумфом, чем самое пышное шествие.
   А сам он, император, восседал на престоле у ног своей мудрой  советчицы
Минервы. За эти семь лет он очень потолстел, лицо у него стало  красное  и
отекшее. Он сидел  -  неподвижный,  богоподобный,  наслаждался  ликованием
своего  народа.  Те,  кому  достались  золотые  жетоны,   получали   право
облобызать ему руку. Он протягивал ее, не глядя; но никто не усматривал  в
этом обидной гордыни, люди и так были в полном восторге. Скрежеща  зубами,
сенаторы поневоле признавали: народ, или, как  они  его  называли,  чернь,
любит своего владыку и бога Домициана.
   На следующий день праздник раздачи подарков  завершился  представлением
на арене Флавиев - в Колоссеуме, в самом большом цирке  мира,  построенном
еще братом  Домициана.  В  публику  швыряли  монеты;  с  помощью  искусных
механизмов над ареною пролетали веселые крылатые гении и разбрасывали  над
толпой подарочные  жетоны,  под  конец  появилась  сама  богиня  щедрости,
Либералитас, и стала сыпать из рога изобилия дары - это  были  подписанные
императором дарственные грамоты на имения, привилегии, доходные должности.
Беспредельным было ликование, и его нисколько не омрачило то, что в толчее
задавили и растоптали немало женщин и детей.


   Вечером того же дня Домициан устроил праздничный пир  для  сенаторов  и
своих друзей. Он удостоил многих ласковою беседой, однако его  приветливые
слова были для многих отравлены человеконенавистническими остротами.  Так,
верховному  судье  Аперу,  двоюродному   брату   неудачливого   мятежника,
поверженного генерала Сатурнина, Домициан сообщил высоким, резким  голосом
о той радости, с какой массы встретили его щедрые  подарки.  Это  стечение
народа,  сказал  он,  явилось,  пожалуй,  еще  более  достойным   внимания
зрелищем, чем в тот раз, когда на форуме по его  приказу  была  выставлена
голова казненного бунтовщика Сатурнина.  Потом  снова  заговорил  о  своей
баснословной  удаче,  которая,  после  поражения  Сатурнина,  даже  начала
входить  в  поговорку.   Ведь   тогда   столь   тщательно   подготовленный
государственный переворот сорвался в конце концов из-за погоды:  внезапная
оттепель помешала войскам варваров, которых  Сатурнин  сумел  привлечь  на
свою сторону, перейти реку по льду и оказать мятежному генералу  обещанную
помощь. Да, констатировал Домициан, он может сравнивать  свое  счастье  со
счастьем великого Юлия Цезаря. Правда, и этот счастливец  Цезарь  в  конце
концов пал от кинжалов своих врагов.
   - Нам, государям, - небрежно бросил он кучке словно окаменевших друзей,
- нелегко.  А  если  мы  успеваем  отправить  на  тот  свет  наших  врагов
своевременно, пока они  еще  не  нанесли  удар,  нас  обвиняют,  будто  их
преступные намерения - только предлог, чтобы их устранить.  И  в  заговоры
против нас люди начинают верить только тогда, когда нас  уже  благополучно
прикончат. Как ваше мнение на этот счет, мой Приск? А ваше, мой Гельвидий?
   Ни одним словом не обмолвился он пока о своих  намерениях  в  отношении
весталки Корнелии. Еще трудно  было  сделать  какие-либо  выводы  из  того
факта, что по возвращении одной из первых его мер было  наказание  некоего
маленького человека именно за преступление против религии.
   Один вольноотпущенник, по имени Лид, в пьяном виде справил нужду в одну
из тех небольших, похожих на  колодцы  шахт,  какие  обычно  выкапывались,
чтобы  зарыть  в  них  молнию.  Каждую  молнию,  ударившую  в   какое-либо
общественное место и в нем  умершую,  следовало  предать  погребению,  как
умершего человека, чтобы избежать еще более грозных  последствий.  Поэтому
там, куда она ударила, выкапывали яму, жрец приносил в жертву  -  от  трех
живых царств природы - человеческие волосы, живых рыбешек и лук, затем  на
дне ямы складывали подобие гробницы, а над гробницей оставляли нечто вроде
квадратной открытой шахты и  делали  надпись:  "Здесь  погребена  молния".
Такая старая могила молнии, еще со времен императора Тиберия, находилась у
Латинских ворот, на этом священном месте Лид и справил  нужду.  Император,
бывший но своему сану и верховным жрецом,  отдал  его  под  суд.  Лид  был
приговорен к бичеванию и конфискации имущества; вода и огонь  Италии  были
ему запрещены.


   Спустя несколько дней Домициан созвал  в  своей  Альбанской  резиденции
совет высших  жрецов  -  Коллегию  пятнадцати.  Приглашения,  как  всегда,
рассылались в величайшей тайне. Однако об этом узнали  решительно  все,  -
вероятно,  такова  была  воля  императора,  и  когда   пятнадцать   жрецов
отправились в Альбан, весь Рим выстроился вдоль дороги.
   Ибо эти высшие жрецы показывались нечасто, и  люди  взирали  на  них  с
робостью и любопытством. А жрец Юпитера был для римлян самой удивительной,
самой старомодной фигурой, видеть его удавалось крайне редко. В тех особых
случаях, когда он покидал свое обиталище, впереди шел ликтор  и  возвещал,
чтобы каждый отложил свою работу, ибо приближается  жрец  Юпитера;  всюду,
где он появлялся, его  обязаны  были  встречать  праздничным  бездельем  и
священным благоговением, он не должен был  видеть  ни  одного  работающего
человека. А также ни одного вооруженного и ни одного закованного  в  цепи.
Трудной и святой была вся его жизнь.  Едва  проснувшись,  он  облачался  в
полный жреческий наряд и снимать его имел право, лишь укладываясь спать. А
состоял этот наряд из плотной шерстяной тоги, которую должна была  соткать
жрецу его жена, на голову надевалась островерхая валяная шляпа с кистью на
верхушке и обвитая оливковой ветвью и шерстяной ниткой.  Никогда,  даже  в
собственном доме, не имел он права снимать этот знак своего высокого сана;
полагалось, чтобы на жреце не было  ни  одного  узла,  ни  одной  завязки,
одежда держалась на пряжках, и даже кольцо с печатью он должен был  носить
рассеченное. Он постоянно держал в руке маленький жезл,  чтобы  отстранять
людей, ибо был выше всех человеческих прикосновений.
   И вот народ теснился, чтобы  поглядеть  на  пего  и  на  других  членов
Коллегии пятнадцати. Люди волновались и переговаривались. Все знали, о чем
пойдет речь на Коллегии,  -  будет  решаться  судьба  Корнелии,  весталки,
любимицы римлян.
   Когда собиралась Коллегия пятнадцати, всем становилось не по  себе:  во
всех  случаях  преступлений  против  религии  только  от  членов  Коллегии
зависело признать обвиняемого виновным или невиновным.  Им  не  надо  было
допрашивать ни его самого, ни  свидетелей,  жрецы  отвечали  только  перед
богами. Обвиняемый, попав к ним в руки, был совершенно беззащитен. Правда,
им надлежало решить вопрос лишь о виновности; меру наказания  устанавливал
сенат. Но так как опротестовать решение Коллегии сенат не  мог,  а  законы
совершенно ясно предписывали и формы наказания, на долю сената  оставалась
неблагодарная задача отдавать приказ о  выполнении  вынесенного  Коллегией
приговора.
   Вечером римляне, перепуганные и взбудораженные, передавали  друг  другу
на ухо решение Коллегии пятнадцати: весталка Корнелия признана виновной  в
нарушении целомудрия.
   За это преступление  -  нарушение  целомудрия  весталкой  -  варварский
обычай предков установил варварскую кару. Виновную должны  были  приволочь
на ивовой плетенке к Коллинским воротам и там  бичевать,  затем  ее  живой
замуровывали в темнице и, оставив немного  пищи  и  светильник,  покидали,
обрекая на медленную смерть.
   До правления Домициана вот уже сто тридцать лет ни  одной  весталке  не
предъявлялось обвинение в  нарушении  целомудрия.  Домициа