но, пригласит ее на праздник к Маттафию.
На худой конец, он получит отказ, но, право же, ему случалось проглатывать
обиды и погорше.
   Это звучало убедительно,  более  того,  предложение  Регина  соблазняло
Иосифа. Ему было под шестьдесят, давно минуло то далекое время, когда  он,
весь словно туго натянутая струна, шел на прием к императрице  Поппее,  и,
однако, входя теперь со своею книгою в руке в покои Луции, он ощущал такое
волнение, какого не знал уже много лет.
   Клавдий Регин искусно подготовил почву, он сообщил Луции о преображении
Иосифа. И все же она была  изумлена,  увидев  его  выбритое,  помолодевшее
лицо.
   -  Смотрите-ка,  -  сказала  она,  -  бюст  исчез,  зато  сам  оригинал
превратился в бюст. Рада  видеть  это,  мой  Иосиф.  -  Радость  явственно
отражалась на ее лице, безмятежном, свежем, хотя первая молодость была уже
позади. - Рада, что книга появилась в свет и что  снова  появился  прежний
Иосиф. Я освободила для вас целое утро. Пора  нам  хоть  раз  наговориться
всласть.
   Иосифа восхитил этот теплый прием. В  глубине  души  он,  правда,  чуть
посмеивался над самим собой, говорил себе, что и старея  остается  тем  же
дураком, каким был  в  молодые  годы,  но  все-таки  сердце  переполнилось
восторгом, почти как тогда, перед императрицей Поппеей.
   - Что мне в вас нравится, - начала Луция одобрительно, -  так  это  то,
что при всей вашей философии, при всем артистизме вы по самой  сути  своей
авантюрист.
   Нельзя сказать, чтобы похвала пришлась Иосифу по душе. Но  Луция  сразу
же истолковала свои слова в таком смысле, который не мог ему не польстить.
Одно дело, объяснила она, если авантюристом  становится  человек,  который
вышел из ничтожества и, стало быть, мало  что  теряет.  Но  если  человек,
смолоду богатый и надежно защищенный от любых превратностей, избирает  для
себя жизнь, полную приключений, это свидетельствует о живой и  беспокойной
душе. Такими авантюристами по зову души, а не в силу внешних обстоятельств
были Александр и Цезарь. Что-то от авантюризма такого рода она ощущает и в
себе самой, и существует тайное  родство  между  этими  аристократическими
авантюристами всех времен.
   Потом она попросила Иосифа почитать ей что-нибудь из его  книги,  и  он
согласился без церемоний. Он прочел ей историю Иаили,  Иезавели,  Гофолии.
Еще он прочел ей истории о необузданных, гордых и  честолюбивых  женщинах,
которые окружали Ирода и от одной из которых происходил он, Иосиф.
   Замечания Луции изумили Иосифа. Для него люди, которых он изображал, не
были реальными фигурами, они действовали на сцене, возведенной его руками,
они были приукрашены и приподняты, были неосязаемыми  фантомами.  А  Луция
воспринимает его героев так, словно они расхаживают среди  нас,  созданные
из плоти  и  крови,  и  это  было  для  Иосифа  совершенно  неожиданным  и
встревожило его. Но в то же время он был восхищен, -  будто  некий  бог  в
миниатюре, он сотворил, оказывается,  целый  мир.  Они  с  Луцией  отлично
понимали друг друга.
   Ему  не  пришлось  преодолевать  робость,  чтобы  перейти  к  делу.  Он
рассказал о своем  сыне  Маттафии,  о  том,  что  в  ближайшее  время  ему
предстоит облачиться в мужскую тогу.
   - Я слыхала, что он славный мальчик, - сказала Луция.
   - Он замечательный мальчик! - с жаром заявил Иосиф.
   - Что за гордый отец! - отозвалась Луция с улыбкой.
   Он пригласил ее на праздник, который собирается дать по  этому  случаю.
Лицо императрицы, живо отражавшее все ее чувства, слегка затуманилось.
   - Право же, я не антисемитка, - сказала  она,  -  но  не  покажется  ли
несколько  странным,  что  именно  вы   справляете   этот   праздник   так
демонстративно? Я не то, что Фузан,  и  не  так  уж  хорошо  разбираюсь  в
происхождении наших  обычаев,  но  разве  праздник  совершеннолетия  -  не
религиозная церемония прежде всего? Мне не  кажется,  что  римский  дух  и
служение римским богам - всегда одно и то же. Но я почти  уверена,  что  к
этой церемонии все же причастны и наши боги. Я никак не хочу вмешиваться в
ваши отношения с единоплеменниками и все же боюсь, что  евреи  не  слишком
обрадуются, если вы поднимете вокруг этого столько шума. Я не  отказываюсь
от приглашения, - поспешно добавила она, заметив, что  Иосиф,  слушая  ее,
помрачнел, - но по-дружески прошу вас все как следует взвесить, прежде чем
решать окончательно.
   Опасения Луции были  совершенно  того  же  свойства,  какие  высказывал
Иоанн,  и   это   поразило   Иосифа.   Однако   решимость   его   осталась
непоколебленной. Справив бар-мицва, он ввел сына в еврейскую  общину,  так
почему теперь подобным же образом не ввести его в римскую, к которой он  в
конце-то  концов  уже  принадлежит?  С  блеском  справить  обе   церемонии
представлялось ему символически многозначительным, а если это дает повод к
превратным толкованиям - что ж, ему давно пора убедиться, что  всякое  его
действие или бездействие толкуется превратно. Вдобавок он  уже  дал  слово
Маттафию, с наивным упоением ждет мальчик этого дня,  Иосиф  просто  не  в
силах так жестоко его разочаровать.
   Он отвечал уклончиво, поблагодарил Луцию за совет, обещал еще  раз  все
обдумать, но в душе уже решился, твердо и бесповоротно. Дома, то ли  шутя,
то ли всерьез, он сказал Маттафию:
   - Если бы тебя спросили, римлянин ты или еврей, что бы ты ответил?
   Маттафий засмеялся своим низким, грудным смехом:
   - Я бы сказал: "Не задавай таких глупых вопросов.  Я  Маттафий  Флавий,
сын Иосифа Флавия".
   Ответ по душе Иосифу. Сомнения друзей бледнеют, исчезают из его памяти.
Почему он, Иосиф, должен выказать  меньше  мужества,  чем  старик  Клавдий
Регин, который не видит никакой опасности в том, чтобы послать мальчика на
Палатин?
   День праздника был назначен. Маттафий  не  чуял  под  собою  земли,  он
словно витал в облаках. Он пригласил девочку Цецилию. Она  ответила  одною
из своих обычных колкостей. Он сообщил ей,  что  на  его  празднике  будет
императрица. Цецилия побелела.
   Иосифу приходилось остерегаться всего, что могло быть  истолковано  как
поклонение римскому божеству, как идолопоклонство, и  потому  он  оказался
вынужден во многом отойти от обычного церемониала.  В  его  доме  не  было
алтаря домашних богов, а Маттафий, в  отличие  от  римских  мальчиков,  не
носил на шее золотого амулета, который он мог бы возложить на этот алтарь,
и праздничный обряд в самом доме ограничился лишь тем, что Маттафий сменил
детскую тогу с каймой  на  мужскую,  сплошь  белую.  Новый  строгий  наряд
замечательно к нему шел, его юное и вместе с тем уже мужественное лицо над
этой  простою,  чистой  одеждой  было  разом  и  серьезно,  и   безоглядно
счастливо.
   Потом Иосиф в сопровождении огромной толпы друзей,  с  императрицею  во
главе, повел юношу на Форум,  к  южному  склону  Капитолийского  холма,  в
Архив, чтобы торжественно внести его имя в  списки  полноправных  граждан.
Отныне и впредь он будет зваться Маттафий Иосиф Флавий. Императрица надела
ему на палец золотое кольцо - знак  его  принадлежности  к  знати  второго
ранга.
   Потом, меж тем как нееврейские гости Иосифа отправились к  нему  домой,
где была приготовлена праздничная трапеза, сам Иосиф, Маттафий и еврейские
гости исполнили действие, которое не одну неделю было предметом разговоров
не только в Риме, но и во  всей  империи.  Обычай  требовал,  чтобы  новый
гражданин посетил храм Юности, принес  в  дар  богине  монету  и  совершил
жертвоприношение. Вместо этого еврей Маттафий явился с отцом и друзьями  в
надлежащую канцелярию казначейства, попросил  включить  себя  в  постыдный
еврейский список и уплатил двойную драхму, которую евреи прежде вносили  в
сокровищницу Ягве, а теперь, после разрушения храма, обязаны были  платить
Юпитеру Капитолийскому. Так позорный, по мысли победителей,  взнос  налога
был превращен Иосифом в праздничный обряд, и это заставило  многих  евреев
простить ему вызывающую  демонстративность,  с  какою  он  объявил  своего
мальчика римлянином.
   Императрице понравилась отвага Иосифа. Сын Иосифа ей  тоже  понравился.
Она видела, с каким княжеским достоинством держался он в тот  гордый  час,
когда она надела ему на палец  кольцо  знати  второго  ранга;  теперь,  за
пиршественным столом, она услышала, что  с  тою  же  простотой  и  тем  же
достоинством он прошел через унизительную процедуру занесения в  еврейские
списки. Мальчик сидел с нею рядом. Его глаза  были  устремлены  на  нее  с
мальчишеским обожанием, однако обычная непринужденность не изменила ему  и
тут. Луция говорила с ним. Он знал, конечно, как идет к нему  белая  тога,
он чувствовал на себе взоры всех собравшихся и все же оставался оживленным
и непосредственным - как всегда.
   Клавдий Регин предупредил Луцию, что Иосиф  будет  просить  ее  принять
сына к себе на службу. Каждый видел, что мальчик нравится императрице,  и,
следовательно, Иосиф мог быть спокоен, что не встретит отказа.  Однако  он
изложил свою просьбу без той уверенности, какая  была  ему  свойственна  в
иных случаях, да и Луция выразила  свое  согласие  удивительно  сдержанным
тоном, и какое-то непривычное замешательство было и в душе ее и в лице.
   Сердце Иосифа таяло от счастья.  Он  возвысил  любимого  сына  до  того
положения, о каком мечтал для него. Но у него был чуткий слух,  и  даже  в
самый разгар ликования в  ушах  его  продолжали  звучать  предостерегающие
голоса друзей.


   С этих пор Маттафий был причислен к свите императрицы и  большую  часть
времени проводил на Палатине. Все сложилось так, как  и  предвидел  Иосиф:
юный еврейский адъютант Луции, обаятельный в своей безмятежной серьезности
и юной мужественности, именно на Палатине производил  впечатление  чего-то
небывалого. О нем  много  говорили,  многие  искали  его  дружбы,  женщины
старались его ободрить. А он сохранял  непринужденность  и  простоту,  все
происходящее казалось ему лишь естественным и, пожалуй, не  так  уж  много
для него значило; но окажись он  меньше  на  виду,  будь  окружен  меньшим
вниманием - он ощутил бы это, и ощутил болезненно.
   То, что Маттафий принадлежал теперь к свите императрицы,  приблизило  к
ней и самого Иосифа. Их пути скрещивались уже не раз, но  никогда  еще  не
видел он Луцию так отчетливо, ясно  и  полно.  Щедрое  изобилие  всего  ее
существа,  ее  безмятежная  и  смелая  открытость,   римская   ясность   и
жизнерадостность, от нее исходившие, ее зрелая женская красота производили
теперь на Иосифа впечатление несравненно более  глубокое,  чем  когда-либо
прежде. Ведь не за горами и старость, но, изумленно признается он себе,  с
тех далеких дней, когда он томился страстью к  Дорион,  ни  разу  близость
женщины не волновала его так, как эти нынешние встречи с Луцией. Иосиф  не
скрывал своего волнения, и Луция принимала это без неудовольствия.  Многое
из  того,  что  говорилось  между  ними,  было  теперь  многозначно,   они
перебрасывались  недомолвками,  и  многозначны  были  их  взгляды   и   их
прикосновения. Он вкладывал глубокий и скрытый смысл в  эту  дружбу.  Если
Луция  влечет  его  с  такою  силой,  если  и  он,  в  свою  очередь,   ей
небезразличен, - разве это не символ? Разве это не образ тайной дружбы меж
победителем и побежденным? Однажды, не сдержавшись, он осторожно поделился
с Луцией своими мыслями. Но она расхохоталась ему прямо в лицо и ответила:
   - Вы просто  хотите  спать  со  мною,  мой  милый,  а  всякие  мудреные
объяснения придумываете только потому, что сами понимаете,  какая  это,  в
сущности, наглость.
   Легко и радостно текла в ту пору жизнь  Иосифа.  Он  наслаждался  своей
судьбой -  великими  (так  думал  он)  ее  дарами.  Он  виделся  с  Луцией
ежедневно, все лучше понимали они друг друга, прощали друг другу  слабости
и радовались достоинствам друг друга. Что же касается сияющего, обожаемого
сына Иосифа, то все желания его исполнялись. Ясный и чистый проходил он по
утопающему в грехах и бесчинствах Палатину, все любили его, ни зависть, ни
вражда не смели его коснуться. Да, божество возлюбило Иосифа.  И  доказало
свою любовь, даровав ему  столько  радостей  именно  теперь,  пока  он  не
переступил еще порога старости и сохраняет еще силу, чтобы от них вкусить.
   В Риме много говорили об Иосифе и его сыне, слишком  много,  по  мнению
евреев. И вот они прислали к Иосифу депутацию - господ Иоанна Гисхальского
и Гая Барцаарона. С тревогой просили они Иосифа подумать о  том,  что  его
счастье, блеск его успеха, столь открыто выставляемые напоказ, вызовут еще
большую зависть  и  вражду  к  еврейству  в  целом.  А  ведь  ненависть  и
притеснения и без того растут по всей империи.
   - Если еврей счастлив, - предупреждал Иоанн Гисхальский снова, -  пусть
прячет свое счастье в четырех стенах и не выносит его на улицу.
   Но Иосиф замкнулся в своем упорстве. Просто-напросто сын  его  Маттафий
сияет изнутри, а свет, как известно, светит во тьме, и мгла не обымет его.
Прятать любимого сына? Это ему и в голову не приходило! Он был без ума  от
своего прекрасного, обаятельного сына и его успеха.
   И  он  пропустил  мимо  ушей  слова  посланцев   общины   и   продолжал
наслаждаться выпавшей ему судьбой. Он ловил счастье, где хотел  и  сколько
хотел. И лишь одно омрачало эту радость: его  книгу,  "Всеобщую  историю",
по-прежнему окружало молчание.
   А тут вдобавок появилась в свет книга под названием "Иудейская  война".
Как и его труд, она была выпущена Клавдием Регином, а  написана  Юстом  из
Тивериады, проработавшим над нею не один десяток лет.
   Книга Иосифа об Иудейской  войне  стяжала  самый  громкий  успех  среди
прозаических сочинений своей эпохи. Вся читающая  публика  империи  прочла
эту "Иудейскую войну" - и даже не столько ради изображенных в ней событий,
сколько ради мастерства самого изображения, Веспасиан и Тит одобрили книгу
и высоко оценили труд ее автора, и теперь, не прожив и человеческого века,
она  уже  отмечена  печатью  образцового  творенья.  И  было   неслыханной
дерзостью со стороны Юста опубликовать книгу на ту же самую тему.
   Много лет назад Иосиф  прочел  часть  этого  сочинения:  и  он  сам,  и
собственная работа показались ему ничтожными и убогими в сравнении с Юстом
и  его  книгой.  Со  страхом,  да,  именно  со  страхом  читал  он  теперь
завершенный труд друга-врага. Юст педантично избегал высоких слов и любого
внешнего  эффекта.  Его  изложение  отличалось   строжайшей,   кристальной
объективностью. Ни о какой полемике с книгой  Иосифа  он  и  не  помышлял.
Однако он упоминал о деятельности Иосифа во время войны, о его поступках и
распоряжениях на посту комиссара в Галилее, одним словом, - о деятельности
Иосифа-политика и солдата. Он только излагал факты,  он  воздерживался  от
каких бы то ни  было  оценок.  Но  в  этом  нагом  изложении,  и  как  раз
вследствие  его  наготы,  Иосиф  представал  стопроцентным  оппортунистом,
жалким,  тщеславным  мальчишкой,  губителем  того  дела,  которое   взялся
защищать.
   Иосиф читал.  В  свое  время  он  построил  радужно-пеструю  легенду  о
собственной деятельности в Галилее, он искусно  рассказал  эту  легенду  в
своей книге и в конце концов сам в нее поверил; и вместе с книгой  легенда
о его личности была постепенно признана  исторической  истиной.  Теперь  в
книге Юста стареющий Иосиф увидел войну, какою она была доподлинно, увидел
себя самого, каким он был; и еще увидел он  книгу,  которую  когда-то  так
хотел написать, - но только Юст написал эту книгу, не он.
   Он увидел все это. Но он не желает этого видеть, не смеет видеть,  если
только хочет продолжать жить.
   В напряженной тревоге ждал он, что будет дальше,  что  станут  говорить
люди о труде Юста. Громкого  шума  вокруг  книги  Юста  люди  не  подняли.
Правда, некоторые сумели оценить ее по достоинству, и  это  были  те,  чье
суждение Иосиф искренне уважал, но их было очень немного. И все же  Иосифу
приходилось признать, что в глазах этих немногих работа Юста  затмила  его
собственное сочинение. Ему пришлось признать, что для  тех  немногих  этот
Юст, опорочивший его деятельность, был  судьею  праведным,  неподкупным  и
неопровержимым.
   Иосиф старался забыть горький вкус этого признания.  Он  говорил  себе,
что  избалован  успехом,  как,  вероятно,  ни  один  из  современных   ему
писателей, что мнение немногих ничего не значит в сравнении с его  славой,
такой прочной, несмотря ни на что. Но все было тщетно, горький привкус  не
исчезал. Наоборот,  он  стал  еще  горше.  Иосиф  был  другом  и  любимцем
императрицы, он доставил возлюбленному своему сыну  положение,  о  котором
мечтал и мальчик, и он сам, стоило ему пожелать  -  и  он  снова  вышел  в
первые ряды, снова оказался в центре внимания. Но горький привкус отравлял
ему всю радость этих удач.
   Он твердил себе, что сделался старым ворчуном, что не  способен  больше
замечать  ничего,  кроме  неприятностей.  Потом  сказал  себе,  что  всему
причиной  разнузданная,  завистливая  критика  Юста,   он   не   смог   ей
противостоять, и она разрушила его веру в себя и в свою работу.  Он  снова
положил перед собой "Всеобщую историю", прочитал несколько глав  -  лучшие
главы - и угрюмо, упрямо сказал себе, что обвинения Юста - вздор.
   Но факт оставался фактом: "Всеобщая история",  на  которую  он  положил
столько труда, настоящего успеха не имела, вопреки  всем  усилиям  Регина.
Иосиф хорошо знает всю случайность внешнего успеха и неуспеха,  но  именно
теперь ему нужно подтверждение извне, именно теперь ему нужен литературный
успех. Все его прочие достижения сейчас не имеют  цены.  Единственно,  что
могло бы ему помочь, - это отклик на "Всеобщую историю",  громкий  отклик,
который заглушит голос  Юста.  Он  должен  получить  подтверждение,  и  не
когда-нибудь, а теперь - хотя бы ради  любимого  сына,  чтобы  помочь  ему
двинуться дальше.
   Тоном озлобленного упрека спрашивал он у  Регина,  чем  объяснить,  что
успех "Всеобщей истории"  остается  таким  тихим,  незаметным.  Регин  без
особой охоты отвечал, что главная помеха здесь -  отношение  императора  к
его книге. Люди сведущие и компетентные не решаются выразить какое  бы  то
ни было мнение о  работе  Иосифа,  покуда  неизвестно,  как  судит  о  ней
император. Даже если бы DDD обнаружил свое неудовольствие - даже это  было
бы удачей: тогда, по крайней мере, на их стороне оказалась бы оппозиция. А
DDD, коварный, как всегда, молчит, он не  высказывается  отрицательно,  он
вообще не высказывается. Регин попытался нарушить это враждебное молчание.
Он спросил Фузана, может ли Иосиф преподнести ему свою  работу.  Но  Фузан
пропустил вопрос мимо ушей, как только он один и умеет, и  не  ответил  ни
"да", ни "нет".
   Мрачно и раздраженно  слушал  Иосиф  Регина.  Снова  всплыли  мысли,  с
которыми он вернулся в Рим, отправив Мару  в  Иудею.  Тогда  он  радовался
предстоящей борьбе с Домицианом, борьбе с Римом. Он ощущал в  себе  новые,
молодые силы, и в завершенной книге он надеялся обрести новое  оружие.  Но
император уклонился от борьбы. Он просто не принял вызова.
   Регин продолжал, и, слушая его, Иосиф лишь убеждался  в  правоте  своей
догадки. DDD,  рассказывал  Регин,  словно  забыл,  как  произносится  имя
"Иосиф". И это неспроста. Он, без сомнения, слышал о новой дружбе Иосифа с
Луцией, о дерзком вызове, с каким Иосиф внес сына в еврейский список, и  о
новом еврейском паже императрицы. И  если  за  всем  тем  DDD  не  склонен
применить силу и попросту уничтожить  Иосифа,  стало  быть,  с  его  точки
зрения, эта тактика наиболее умна. Ибо его молчание, молчание  DDD,  ширит
молчание вокруг книги, которое в конце концов должно ее задушить.
   Иосиф раздумывал,  что  можно  сделать,  чтобы  нарушить  это  коварное
молчание, чтобы выманить императора, выманить врага из  засады,  заставить
его принять вызов. Обыкновенно при появлении  в  свет  новой  книги  автор
выступал перед широкой публико