свирепая   непреклонность,   его
невероятная гордыня, его извращенная, безрассудная, безудержная энергия  -
все это влекло ее с самого начала. К тому же  она  твердо  знала,  что  он
любит ее, по сути дела - только ее. Вот почему письмо согрело  ей  сердце,
она радостно ждала встречи.
   Оживленно  готовилась  она  к  поездке   в   Альбан.   Полная   радости
предстоящего боя  рисовала  себе  объяснение  с  Фузаном.  Она  непременно
доведет до конца то, что задумала.  Она  хочет,  чтобы  путь  к  ней  и  к
Маттафию и впредь оставался  открытым  для  близнецов,  она  хочет,  чтобы
Домитилла вернулась из ссылки.
   Первые три дня их новой совместной жизни с DDD прошли  в  торжественных
церемониях усыновления. Это были, в первую очередь, религиозные торжества,
и всякий мог видеть, как растроган и захвачен ими  император.  Семья  была
для него священным понятием, алтарь его домашних богов, очаг с  неугасимым
огнем в атрии были для него не  пустыми  символами,  но  чем-то  живым,  и
теперь, готовясь привести пред лицо богов своей семьи два  юных  существа,
которые будут чтить  их  и  в  грядущие  годы,  он  испытывал  глубочайшее
волнение, - ведь боги живы лишь почитанием своих верных. И сам он в  некий
день станет одним из богов своего дома, и, лишь утверждая почитание своего
домашнего  алтаря,  утверждает  он  собственную  долговечность.  Да,   это
празднество было для него жизненно важным, чрез него он вступал  в  новое,
живое соприкосновение со  своими  божественными  предками.  Древние  слова
священного обряда были для  него  полны  глубокого  смысла,  и  не  пустую
юридическую формальность, а нечто  существенное,  осязаемое  исполнял  он,
принимая мальчиков под отцовскую опеку  и  нарекая  их  новыми  именами  -
Веспасиан и Домициан. Этим актом он изменял их природу, наново  преображал
их сущность. Он и они несут теперь ответственность  и  обязательства  друг
перед другом, они скованы неразрывными узами.
   С первого взгляда он понял,  что  Луция  приехала  к  нему  с  открытым
сердцем. Но, педантичный, как всегда, он отложил разговор, который  должен
был выяснить их отношения. Теперь, в эти дни торжеств, его мысли и чувства
были поглощены важными, исполненными величайшего, символического  значения
действиями, но оставлявшими времени ни на что иное.  То  были  счастливые,
возвышенные дни, обретенные сыновья - "львята" - радовали его душу, и лишь
одно в них внушало ему тревогу: слишком  горячая  привязанность  к  самому
юному из адъютантов императрицы, к Маттафию Флавию.
   Потом, когда официальные празднества окончились  и  бесчисленные  гости
разъехались, Домициан устроил обед в семейном кругу. Кроме близнецов и  их
наставника, за столом были только Луция и Маттафий.
   Император полагал, разумеется, что самым правильным было бы расторгнуть
связь  между  его  новыми  сыновьями  и  молодым   евреем   немедленно   и
бесповоротно.  Почему  он  так  не  поступил,  почему,  напротив,  включил
Маттафия в этот тесный, избранный круг - он не  мог  бы  точно  объяснить.
Самому себе он говорил, что хочет основательно прощупать сына Иосифа;  ибо
с первого же взгляда он  убедился,  что  мальчик  источает  яркий  свет  и
неотразимые чары  и  что,  стало  быть,  изгладить  его  образ  в  сердцах
близнецов  не  так-то  просто.  Тому,  кто  поставил  себе   целью   этого
достигнуть, нужно сперва как следует изучить молодого еврея. И затем -  но
своим дальнейшим соображениям он не позволил вылиться в отчетливую форму -
он позвал Маттафия еще и потому, что не хотел с  самого  начала  озлоблять
Луцию и мальчиков. Однако прежде всего то была военная хитрость. Он  хотел
усыпить бдительность Маттафия и скрывающегося за его спиной бога Ягве. Ибо
одно  совершенно  ясно.  Кто  поставил  именно  этого,  наделенного  таким
неотразимым обаянием юношу на пути тех двоих, которых он,  верховный  жрец
Рима, назначил будущими властителями империи? Конечно, коварный бог Ягве!
   Маттафия трапеза за столом Домициана исполнила величайшим счастьем.  Он
твердо помнил слова матери, которые она часто повторяла, восхваляя Иосифа:
"Твой отец - сотрапезник трех  императоров".  А  теперь  сотрапезник  трех
императоров - он, Маттафий, он, которому девочка Цецилия сказала, что  его
место на правом берегу Тибра и что он кончит лотком мелочного торговца.
   От счастья Маттафий сиял  еще  ослепительнее,  чем  всегда.  Он  внушал
симпатию самым существом  своим,  своим  оживленным  лицом,  каждым  своим
движением; его юный и вместе с тем такой мужественный голос  пленял  всех,
стоило ему только раскрыть рот. Император обращался к  нему  чаще,  чем  к
остальным. Но противоречивы были  мысли  и  чувства  Домициана,  когда  он
беседовал с юным любимцем  Луции.  Обаятельная  непринужденность  мальчика
нравилась ему, он смотрел на Маттафия с таким же  удовольствием,  с  каким
разглядывал бы неуклюжего и потешного дикого зверька у себя в зверинце.  И
так  как  он  был  чутким  наблюдателем,  от  него  не  укрылась   горячая
привязанность Маттафия к  Луции,  и  он  испытывал  чрезвычайно  острое  -
несмотря на всю его очевидную смехотворность - чувство  торжества  оттого,
что именно он, Домициан, спит с  этой  Луцией,  а  не  юный  и  прекрасный
посланец бога Ягве.
   Квинтилиан постарался продемонстрировать  перед  императором  латинскую
образованность своих воспитанников. Молодые принцы держались  неплохо,  но
особых способностей не обнаружили. В ответах Маттафия тоже не было  ничего
замечательного, зато  манера  его  речи  была  скромна  и  приятна,  и  он
убедительно показал, что насквозь проникнут римскою образованностью.
   - Умный сын умного отца, - признал Домициан, меж тем как близнецы  даже
за столом не скрывали,  что  видят  в  Маттафии  высшую,  щедро  одаренную
натуру, и это только подтвердило мрачную догадку императора.  Итак,  страх
его оправдан: чуждый бог Ягве  с  тонким  коварством  воспользовался  этим
Маттафием, чтобы, подобно червю, угнездиться в душах мальчиков.
   Наконец обед кончился, и Луция осталась с императором наедине. Они были
в  его  кабинете,  который  Домициан  приказал  облицевать  металлическими
зеркалами. Она видела это новшество в первый раз.
   - Что у тебя за чудовищные зеркала? - спросила она.
   - Это для того, чтобы у  меня  были  глаза  и  на  затылке,  -  ответил
император. - У меня много врагов. - Он помолчал, потом заговорил снова:  -
Но теперь мне больше нечего опасаться. Что бы со мною  ни  приключилось  -
все равно останутся "львята". Я рад, что усыновил  мальчиков.  Нужна  была
решимость, чтобы расстаться с надеждой иметь от тебя детей. Но  мне  легче
на душе с тех пор, как я знаю, что мой очаг не погаснет.
   - Ты прав, - понимающе сказала Луция. - Но, - устремилась она  прямо  к
цели, - что меня смущает, так это мысль о Домитилле. Я не люблю эту сухую,
напыщенную особу, но в конце-то концов обоих твоих "львят" родила она. Мне
неприятно вспоминать, что она прозябает  на  бесплодном  островке  посреди
Балеарского  моря,  а  ты  между  тем  собираешься  вырастить  ее  сыновей
властителями Рима.
   Недоверчивость Домициана мигом пробудилась. Ага, она  хочет  приобрести
союзницу,  чтобы  легче  перетянуть  близнецов  на  свою  сторону!  Он   с
удовольствием ответил бы ей резкостью, но она была так хороша и желанна, и
он сдержался.
   - Я попытаюсь, моя Луция, - начал  он,  -  объяснить  вам  причины,  по
которым должен был удалить Домитиллу. Я не питаю  к  ней  никакой  вражды.
Клемент и Сабин были мне ненавистны, я находил их лень, их  косность,  все
их поведение неримским, омерзительным. Другое дело Домитилла. Она женщина,
никто не требует от нее, чтобы она служила государству, и, кроме  того,  в
ней есть какая-то жесткость, крепость,  и  это  мне  скорее  по  вкусу.  К
несчастью, в ее упрямой голове засели минейские  суеверия.  Само  по  себе
совершенно безразлично, во что верит или во что не верит Флавия Домитилла,
и я мог бы смотреть на это сквозь пальцы. Но встает  вопрос  о  близнецах.
Этих мальчиков должен воспитывать наставник, которого  я  им  назначил,  и
никто более. Я не желаю, чтобы Домитилла оставалась вблизи от  них.  Я  не
желаю, чтобы твердые,  ясные  принципы,  которые  мой  Квинтилиан  внушает
мальчикам,  расшатывались  и  затемнялись  нелепыми,  бабьими,  суеверными
россказнями о распятом боге. Все в этом  учении,  которому,  к  несчастью,
следует  Домитилла,  -  его  отрешенность  от  мира,  его   отвращение   к
действительности, его равнодушие к государству, - все  в  нем  опасно  для
таких юных существ.
   Луция решила начать бой и сразу бросилась в атаку. С  открытой  угрозой
обратив к императору смелое, ясное лицо, она спросила:
   - А если мальчики общаются со мной, это, по-вашему, тоже опасно?
   Император медлил с ответом. Ему  следовало  сказать  "да",  его  долгом
перед Юпитером и перед Римом было сказать "да". Но придвинувшееся  к  нему
лицо женщины, которую он любил, путало его мысли, он колебался.  Он  хотел
скрыться от ее лица, он отвел глаза, но в зеркальных стенах вокруг снова и
снова встречало его лицо Луции. Видя его замешательство, она продолжала:
   - Откровенно говоря, ваш Квинтилиан - страшный педант. Пусть  мальчиков
хоть иногда  обдувает  свежим  ветром,  мне  кажется,  это  им  совершенно
необходимо.
   Домициан наконец приготовил ответ.
   - Разумеется, - сказал он галантно, - я ничего  не  имею  против  того,
чтобы и мои "львята" наслаждались вашим обществом, моя Луция. Но я  бы  не
хотел, чтобы их  отравлял  своими  взглядами  ваш  Маттафий  или  же  -  в
особенности! - еврей Иосиф своею сентиментальною  болтовней  насчет  того,
что, дескать, есть паштет из павлиньего мяса - богохульство.
   Значит,  гордому   римлянину   Квинтилиану   не   хватило   достоинства
промолчать, он должен был немедленно  донести  на  Маттафия  и  его  отца,
словно последний соглядатай Норбана! Луция в  ярости.  Но  слова  DDD  она
принимает как уступку: но крайней мере, с нею  самой  близнецам  не  будет
запрещено видеться.
   - С твоей стороны очень любезно, - признала она, - что ты хотя  бы  мне
не предписываешь, с кем я могу встречаться, а с кем нет. -  Она  не  стала
больше задерживаться на этой щекотливой теме; она подошла к нему вплотную,
провела рукою по его редким волосам  и  сказала:  -  Должна  сделать  тебе
комплимент, Фузан. Ты ничего не  потерял  оттого,  что  я  долго  тебя  не
видела, наоборот, ты гораздо симпатичнее, чем мне казалось издали.
   Домициан жаждал ее прикосновения; он должен был сделать  усилие,  чтобы
дыхание его не стало тяжелым и частым. "Она мне льстит, -  подумал  он,  -
она заискивает, я должен остаться тверд, я не дам себя уговорить".
   - Благодарю вас, - ответил он чопорно.
   Луция оставила его  в  покое,  с  прежней  деловитостью  она  принялась
рассуждать вслух:
   - Неужели нет  никакого  иного  средства  уберечь  мальчиков  от  этого
учения? А что, если эта крайняя мера будет постоянно приковывать  внимание
близнецов к вине их матери, то есть как раз к тому,  от  чего  их  следует
оберегать? И, кроме всего прочего, разве не покажется странным и столице и
империи, что близнецов возносят на такую высоту, а мать по-прежнему держат
на Балеарских  островах?  Разве  это  не  нанесет  ущерба  престижу  ваших
"львят"?  И  не  разовьет  криводушия  в  самих  мальчиках,  которых   вы,
бесспорно, хотите видеть честными и прямыми?
   - Я никогда не подозревал, - злобно сказал император, -  что  Домитилла
имеет в вашем лице такого преданного друга.
   - Домитилла мне совершенно безразлична! - раздраженно повторила  Луция.
Но тут же снова овладела собой, изменила повадку и тон. -  Ведь  я  только
ради тебя же самого советую помиловать Домитиллу, Фузан. Ведь и в  прошлый
раз вы заставили долго себя упрашивать, а потом все-таки вернули  меня  из
ссылки, - пошутила она. - И разве вы в  этом  раскаиваетесь?  Не  унижайте
себя  самого,  -  попросила  Луция.  -  Вы  усыновили  мальчиков,  и   это
замечательно. Но если вы не дополните эту милость возвращением  Домитиллы,
вы лишите ее всякого эффекта. Никто лучше меня не знает, как часто  и  как
жестоко заблуждаются люди на ваш счет. Берегитесь, как бы мысль  о  матери
не заставила истолковать превратно благодеяния, оказанные  детям.  Верните
Домитиллу!
   Домициан уклонился от ответа. Своими близорукими глазами он осмотрел ее
с головы до ног и сказал:
   - Вам очень к лицу, моя  Луция,  когда  вы  горячитесь,  заступаясь  за
кого-нибудь.
   Но Луция не сдавалась.
   - Неужели вы не понимаете, что я горячусь  из-за  вас?  -  сказала  она
негромко, настойчиво и нежно. Снова она была совсем рядом,  обняв  его  за
плечи, она попросила: - Пожалуйста, верните ее.
   - Я подумаю, - недовольно вывернулся Домициан. - Обещаю  вам  тщательно
все обдумать вместе с Квинтилианом.
   - С этим педантом?  -  негодующе  отмела  Луция  великого  стилиста.  -
Обдумайте со мной! - потребовала она. -  Только  не  здесь!  Здесь,  среди
ваших чудовищных зеркал, думать совершенно невозможно. Приходите  ко  мне.
Поспите со мною ночь и все обдумаете.
   И она вышла, не дав ему времени ответить.
   Пусть ждет понапрасну, решил он. Он не пойдет. Она требует платы за то,
что пускает его к себе в постель. Нет, детка моя,  ничего  не  выйдет!  Он
тихонько насвистывает популярную в городе песенку:

   И плешивому красотка не откажет нипочем,
   Если он красотке деньги сыплет щедрою рукой.

   Норбан хотел было запретить эту песенку, но он  не  позволил.  Нет,  не
пойдет он к Луции.
   Полчаса спустя он лежал с нею рядом.
   Но даже в постели  она  не  смогла  добиться  от  него  безоговорочного
обещания. Только если Домитилла откажется от каких бы то ни  было  попыток
вмешиваться в воспитание мальчиков, только тогда  он  вернет  ее;  в  этом
Луция может быть уверена.
   А вообще, лежа рядом с  Домицианом,  Луция  испытывала  такое  чувство,
словно изменяет Иосифу, - хотя или, может быть, как раз  потому,  что  она
воздерживалась от близости с Иосифом. Что это, влияние еврея? Так вот  что
такое "грех", о котором она столько слыхала! Она почти радовалась:  теперь
ей открылось и это, прежде непостижимое, - совесть, грех.


   Когда Луция возвратилась в Байи, император заперся у себя  в  кабинете.
Он хочет понять, что он отстоял и чем поступился.
   Они теперь под  его  опекой  и  защитой,  его  новые  сыновья,  которым
предстоит продолжить его род и сохранить для будущего его  идею  Рима.  Но
полностью от яда Ягве он их еще  не  обезопасил.  Напрасно  дал  он  Луции
обещание вернуть Домитиллу, он не должен был этого делать. Хорошо еще, что
он не  совсем  потерял  голову  и  выговорил  себе  отсрочку.  Он  сдержит
обещание, он, верховный жрец и хранитель клятв,  верен  своему  слову.  Но
прежде пусть Домитилла  выдержит  испытание.  Пусть  прежде  докажет,  что
хранит спокойствие и блюдет порядок, что не вмешивается в  воспитание  его
"львят". А для этого надобно время.
   Луция требовала платы, он уплатил ей за ее ласки, это  было  малодушно,
непристойно.

   И плешивому красотка не откажет нипочем,
   Если он красотке деньги сыплет щедрою рукой, -

   яростно насвистывает он. И, однако, вне всякого сомнения  -  она  любит
его! Когда он думает о том, каким жаром наполняют  его  ласки  Луции,  все
остальные женщины кажутся ему бездарными шлюхами. А  Луция  кипит  жизнью,
она - палящая, жгучая, она - женщина под стать ему, богу, и она любит его.
   Но даже такая, какая она есть, римлянка с головы до пят, она не  сумела
уберечь себя в целости  и  неприкосновенности.  Капелька  яду  этого  Ягве
бродит и в ее  крови.  Хоть  она  и  посмеивается  почти  надо  всем,  что
нашептывают ей Иосиф и его сын, остаться совершенно глухою к их речам  она
не смогла. Да, Ягве, этот хитрый, коварный, мстительный бог, подобрал себе
таких посланцев, что лучше и не  придумаешь!  Этот  мальчишка  Маттафий!..
Домициан вызвал в памяти его образ, его горячие, быстрые и  все  же  такие
ясные и невинные  глаза,  услышал  его  юный,  глубокий  голос.  Будь  он,
Домициан, мальчиком, он бы и сам попался на удочку этого Маттафия. Так что
же сказать о близнецах!..
   А впрочем, ни разу с тех пор, как они поселились в его доме, ни разу не
заговорили они с ним о Маттафий. Но Домициан  полон  недоверия:  вероятно,
Луция внушила им, чтобы они пока даже имени  Маттафия  не  упоминали.  Ну,
понятно, она рассчитывает восстановить прежнюю связь между его  "львятами"
и своим евреем, как только сама окажется снова вблизи принцев.
   Луция очень к нему привязана, к этому своему адъютанту Маттафию Флавию.
Едва ли в  этой  привязанности  есть  что-нибудь  от  нечистой  страсти  -
император следил зорко.  Просто  Луцию  притягивает  блеск  мальчика,  она
чувствует к нему нежность матери, старшей сестры.
   Ну, а что связывает ее с Иосифом? Какой  вздор!  Иосиф  давно  выдохся,
отцвел, он на  пороге  старости.  Смешно,  бессмысленно,  невозможно  себе
представить,  чтобы  Луция,  римская  императрица,  из  объятий  Домициана
бросилась в объятия старого еврея! Между Луцией и этим Иосифом нет ничего,
кроме чуть сентиментальной, отдающей снобизмом дружбы образованной дамы со
знаменитым писателем.
   Там взяла верх воздержность, обоюдная воздержность. А вот он, Домициан,
выстоять не смог - алчность, плотская похоть предали его в руки Луции.  Он
позволил своей жене, императрице, римлянке, шлюхе выманить у него обещание
вернуть Домитиллу.  Он  повинен  перед  своими  новыми  сыновьями,  он  не
выполнил своего долга перед Юпитером и богами своего дома.
   Он должен загладить свою вину. Он должен уничтожить врага и его отродье
- Иосифа, который дерзнул насмеяться над ним, швырнул ему в лицо  стихи  о
мужестве, и этого Маттафия, Давидова отпрыска, притязающего на  вселенское
царство, осененного покровом восточного бога.
   Правда,  с  того  дня,  как  мальчик  обедал  за  его  столом,   задача
представляется ему еще труднее. Он должен убрать мальчика с пути,  но  как
это сделать, не навлекая на себя ответный удар восточного бога?
   В эту пору  императора  посетил  Мессалин,  единственный,  кто  у  него
остался, единственный, чей слух  и  разум  по-прежнему  открыты  для  его,
Домициана, забот и готовы их вместить.
   Был первый по-настоящему жаркий день. Дул южный ветер, в воздухе  стоял
зной;  изгнать  его  без  остатка  не  удавалось  даже   из   затемненных,
искусственно охлаждавшихся покоев, где Домициан принимал Мессалина. Сквозь
окна вливались густые ароматы сада, журчал фонтан, его шум ровно и ласково
сопровождал беседу.
   Император  вспоминал  о  своем  свидании  с  отпрысками  Давида;  тоном
добродушной иронии рассказывал он подробности этого свидания.
   - Нет, - заключил он, - не делают особой чести евреям  их  претенденты.
Например, можешь ты себе представить, чтобы какой-нибудь старый, уже  весь
иссохший писатель, вроде нашего Иосифа,  оказался  хорош  в  роли  мессии?
Человек, который и говорить-то по-гречески чисто не умеет?
   В тихое журчанье фонтана вплелся мягкий голос слепого:
   - Но, по слухам, у этого Иосифа есть сын, красивой  наружности,  хорошо
воспитанный и образованный.
   Император испугался: значит, те же самые тревожные мысли,  что  у  него
самого, немедленно всплывают и у другого - стоит лишь завести речь на  эту
тему.
   - Да, он смазливый мальчик, этот Маттафий, - согласился он неуверенно.
   Со страхом он ждал ответа Мессалина. На какое-то краткое  время  -  ему
оно показалось долгим - в покоях был слышен  только  ровный  шум  падающих
струек. Потом наконец, как всегда церемонно,  тщательно  взвешивая  каждое
слово, Мессалин сказал:
   - Небеса лишили меня зрения. Но у владыки и бога Домициана острый взор,
и он в силах судить, хватит ли этому мальчику Маттафию обаяния,  чтобы,  -
коль скоро он в самом деле потомок Давида, - посягнуть  на  спокойствие  и
безопасность провинции Иудеи.