этот
раз ничего нельзя было исказить и вывернуть наизнанку, на этот  раз  всему
причиною был он один. Если бы из чистой спеси, из духовного высокомерия он
не признал своей принадлежности к роду Давида, Маттафий был бы  жив.  Если
бы из одной лишь дурацкой отцовской гордыни он не оставил его подле  себя,
а отпустил с Марой в Иудею, Маттафий был бы жив. Если  бы  из  пустейшего,
суетного тщеславия он не отдал его на службу к Луции, Маттафий был бы жив.
Его честолюбие, его суетность - вот что сгубило Маттафия.
   Он был чудовищно, безумно самонадеян. Цезариона, того Цезариона, какого
не смог сделать из своего сына великий Цезарь, задумал сделать  из  своего
Маттафия он - жалкая обезьяна, силящаяся  уподобиться  великому  человеку.
Что бы он в  своей  жизни  ни  затевал,  все  делалось  из  тщеславия,  из
суетности. Из суетности приехал он молодым человеком в Рим,  из  суетности
разыграл пророка и предрек Веспасиану власть над  империей,  из  суетности
взял на себя роль историографа Флавиев, из духовного  высокомерия  признал
себя  потомком   Давида.   Из   суетности   написал   лживую,   напыщенную
беспристрастную  "Всеобщую  историю",  из  суетности   -   эффектно-пылкую
апологию "Против Апиона".  А  теперь  из  суетности  погубил  своего  сына
Маттафия.
   Как некогда любил Иаков мальчика Иосифа, так любил он мальчика Маттафия
- слепой и глупой отцовской любовью. И как некогда Иаков подарил  мальчику
Иосифу блестящее облачение и тем пробудил у братьев зависть к нему, так  и
он облек своего Маттафия в  блеск,  чреватый  возмездием.  И  как  некогда
возвестили Иакову: "Растерзан, растерзан твой сын  Иосиф",  -  так  и  ему
сообщил враг: "Твой любимый сын погиб".  Но  на  праотце  Иакове  не  было
никакой иной вины, кроме слепой и  глупой  его  любви,  а  он,  Иосиф  бен
Маттафий, загажен грехом с головы до пят. И если тот мальчик,  Иосиф,  был
все-таки жив, хоть и брошен один в пустыне, на дне глубокого колодца,  его
Маттафий лежит здесь перед ним  -  мертвый,  восковой  и  загримированный,
адамово яблоко четко выступает на  шее,  и  ни  единое  дыхание  жизни  не
колеблет его, и ни единой надежды нет.
   Ночь  миновала,  короткая  летняя  ночь,  а  вместе  с   утром   пришли
бесчисленные посетители, чтобы в  последний  раз  приветствовать  мертвого
Маттафия Флавия. Было известно, что император принял близко к сердцу  этот
несчастный  случай,  унесший  любимца  его   Луции,   по   городу   ходили
романтические рассказы о жизни мальчика и его кончине,  много  говорили  о
его красоте и блеске. И вот бесконечной вереницею  потянулись  люди  через
комнату с  перевернутою  кроватью,  на  которой  лежал  мертвый  Маттафий.
Сочувствующие,  любопытные,  честолюбивые.  Они  пришли,  не  упуская   ни
малейшей возможности угодить императору, они пришли,  чтобы  поглядеть  на
труп, чтобы выразить свою скорбь, чтобы высказать свое участие.  Весь  Рим
прошествовал мимо мертвого тела. Но Иосифа никто не видел:  он  заперся  в
самой дальней из комнат своего дома и сидел на полу, поджав  ноги,  босой,
небритый, в разорванных одеждах.
   Пришли Марулл и Клавдий Регин, пришел древний старец  Гай  Барцаарон  и
думал о том, что скоро вот так  же  будет  лежать  и  он,  пришел  сенатор
Мессалин и с выражением учтивого сочувствия долго стоял у трупа,  и  никто
не мог угадать, что у него в душе,  пришел  и  павлиний  сторож  Амфион  и
зарыдал в голос, и пришла девочка Цецилия. Она  тоже  дала  себе  волю,  и
слезы  залили  ее  лицо,  всегда  такое  светлое  и   спокойное,   и   она
раскаивалась, что так глупо мучила Маттафия и  что  сопротивлялась  в  тот
день, и что отложила все до его возвращения.
   Пришли и оба принца,  Констант  и  Петрон,  или,  вернее,  Веспасиан  и
Домициан, как звались они теперь. Они стояли у  трупа,  сосредоточенные  и
строгие, рядом со своим наставником Квинтилианом.  Их  пропустили  вперед,
однако позади ждала  неисчислимая  толпа,  улица  была  запружена  людьми,
которые хотели взглянуть на мертвого. Но близнецы не  торопились,  и  даже
когда Квинтилиан в отменно учтивых словах напомнил им, что пора идти,  они
не двинулись с места. Не отрываясь смотрели они на мертвое  лицо  любимого
друга. Они привыкли к смерти, несмотря  на  юные  годы  они  знали  многих
расставшихся с жизнью, и мало кому из этих ушедших довелось мирно  умереть
в собственной постели. Кровавая кончина постигла их отца, кровавая кончина
постигла их деда и дядю, и как  бы  покойно  и  мирно  ни  лежал  на  этой
опрокинутой кровати их друг Маттафий, они догадывались, - а в глубине души
твердо знали, - что и его сразила рука, хорошо известная им обоим.  Вот  о
чем думали они, стоя подле  перевернутой  кровати,  они  не  плакали,  они
казались очень зрелыми и взрослыми, и если не считать  упорства,  с  каким
они  воспротивились  намерению  их  увести,  Квинтилиану  не  в  чем  было
упрекнуть своих воспитанников.  Только  под  конец,  перед  самым  уходом,
младший не смог удержаться от ребяческой и достойной осуждения выходки. Из
рукава своей тоги он достал павлинье перо и вложил в руку мертвому,  чтобы
в подземном царстве ему было на что порадоваться.


   Беда, постигшая Иосифа, испугала евреев города Рима, но  чуть  заметное
чувство удовлетворения примешивалось к их испугу. То, что теперь сокрушило
Иосифа, было заслуженной карой Ягве. Они предупреждали:  нехорошо  рваться
вверх так дерзко и похваляться так неумеренно, как  этот  Иосиф.  Да,  они
были многим ему обязаны, но он же причинил  им  и  великий  вред,  он  был
двусмысленным,   опасным   человеком,   он   был   для   них    чужим    и
зловеще-непонятным, и они смиренно славили справедливого бога, который так
предостерег его и грозною десницей вернул в надлежащие пределы.
   Они выказывали скорбь и участие, они послали  ему,  как  то  предписано
законом, поминальное  блюдо  чечевицы  в  ивовой  корзине.  Они  приходили
утешить его, но он отказывался выйти, и они были  довольны:  ведь  не  что
иное, как собственное высокомерие,  мешает  ему  принять  их  утешительные
слова. И в этом тоже была кара Ягве.
   Весь этот день, когда Рим нескончаемой чередою проходил  мимо  мертвого
тела его сына, Иосиф оставался взаперти и не виделся  ни  с  кем  -  ни  с
евреями, ни с римлянами. День был очень длинный, и он с  нетерпением  ждал
ночи, чтобы снова  остаться  с  мальчиком  наедине.  Но  к  вечеру  явился
человек, с которым  он  не  мог  не  увидеться,  -  главный  императорский
вестник, чиновник высшего ранга, - и потребовал свидания с Иосифом  именем
императора.
   Владыка и бог Домициан желал удостоить Маттафия Флавия,  который  погиб
во время путешествия по делам императрицы, самого почетного погребения. Он
желал сложить ему погребальный костер, словно умерший  принадлежал  к  его
собственной, императорской, фамилии.
   Сколь ни привычно было императорскому посланцу  излагать  в  подобающих
словах решения своего  господина,  на  сей  раз  это  оказалось  для  него
нелегким делом - до такой степени изумил его вид этого Иосифа  Флавия.  Он
видел его несколько дней назад, когда император вызвал Иосифа на  Палатин.
Тогда это был  человек  в  расцвете  сил,  блестящий,  выглядевший  вполне
достойно в залах и покоях императорской резиденции.  А  теперь  перед  ним
стоял неопрятный, небритый, оборванный старый еврей.
   Да, Иосиф стоял перед  ним,  постаревший  и  опустившийся,  и  тоже  не
находил слов. Ибо надвое раздирались его мысли. То, что учинял теперь  над
ним враг, было самым наглым, самым подлым глумлением, какое  только  можно
себе представить. Но вместе с тем  он  ясно  сознавал,  что  именно  такое
пышное погребение и подобало его Маттафию, любившему пышность и  блеск,  и
что его возлюбленный сын не простил бы ему, если бы он отверг эту почесть.
И он долго молчал, а когда чиновник наконец почтительно  осведомился,  что
передать императору, он отвечал в уклончивых выражениях, которые  не  были
ни согласием, ни отказом. Вестник оторопел. Что же это за человек?! У него
хватает дерзости колебаться, когда владыка и бог Домициан  уготовляет  ему
почесть, какой не оказывал еще никому. Но  именно  оттого,  что  император
пожелал  удостоить  Иосифа  неслыханной  почести,  придворный  не  решился
настаивать и отправился назад, полный тревоги и страхов, как бы император,
раздосадованный непонятным поведением этого человека, не  выместил  досаду
на нем, на вестнике.
   А Иосиф, оставшись один, не находил верного пути. Голоса,  звучавшие  в
его  душе,  были  противоречивы.  То  он   решался   принять   предложение
императора. Потом говорил себе, что этим  согласием  он  признает  правоту
римлянина и отречется от собственной правоты. Потом  снова  видел  мертвое
лицо  своего  мальчика,  и  ему  чудилось,  будто  Маттафий  жаждет  этого
огромного, почетного пламени, которое перед очами всего  мира  озарит  его
последний образ. Он не находил решения.
   На другой день он допустил к себе самых близких друзей - Клавдия Регина
и Иоанна Гисхальского. Он сидел на полу, поджав ноги, нечесаный, босой,  в
разорванной одежде, помрачившийся в уме и сокрушенный духом, и подле  него
сидели друзья. Если за ночь до того  он  был  Иаковом,  горюющим  о  своем
любимом сыне, то теперь был он Иовом, которого пришли утешить  друзья.  Но
хорошо,  что  все  их  утешение  сводилось  к  практическому   совету,   -
сочувствия, бесстыжей жалости он бы, наверно, не вынес.
   Итак, обсуждалась только  эта  одна,  чисто  внешняя,  задача,  которую
предстояло решить еще сегодня, - вопрос о погребении. Что  делать  Иосифу?
Если он примет предложение  императора,  он  нарушит  один  из  главнейших
законов, установленных  богословами.  Со  времени  патриархов,  со  времен
Авраама, Исаака и Иакова, погребенных в пещере Махпела, евреям  воспрещено
было уходить к отцам своим иначе, как через землю, и Иосифу казалось,  что
он бросит вызов  собственному  народу,  разрешив  предать  сына  огненному
погребению. Если же он похоронит его  по  еврейскому  обычаю  и  отвергнет
костер, не навлечет ли он этим на себя гнев императора,  и  не  только  на
себя одного?
   Заговорил Клавдий Регин, сторонник трезвой реальности.
   - Мертвый мертв, - сказал он, - и жгут его или зарывают, ему все равно.
Огонь ли, земля ли - и то и другое печалит и радует его так же  мало,  как
павлинье перышко, которое всунул ему в руку юный, хорошенький принц. Я  не
могу себе представить, что у его души есть глаза, чтобы увидеть, или кожа,
чтобы  почувствовать,  каким  способом  его  погребают.  Что  же  касается
остальных ваших сомнений, так это одни сантименты. Я не еврей. Может быть,
именно поэтому я и могу безошибочно судить, в чем выгоды для вашего народа
и в чем невыгоды. Позвольте же вас предупредить, что этот ваш народ дорого
заплатит - или уж, во всяком случае, упустит большую прибыль,  -  если  вы
пожелаете считаться со своими предрассудками и своей глупостью. Если же вы
дадите себе труд  задуматься  об  истинных  интересах  еврейства,  то  они
требуют от вас принять предложение DDD.  Блеск  этого  костра  озарит  все
еврейство, а оно последнее время погружено во  мглу,  и  такой  блеск  ему
необходим.
   - Да, необходим, - подтвердил Иоанн Гисхальский,  устремляя  на  Иосифа
хитрый взгляд своих серых глаз. - А что до ваших прочих  сомнений,  доктор
Иосиф, я человек неученый,  не  как  вы,  и  не  знаю,  чувствует  умерший
что-нибудь или же ничего не чувствует. Не могу сказать ни "да", ни  "нет".
Но если только  вашему  Маттафию,  там  где  он  сейчас,  дано  что-нибудь
чувствовать, конечно, ему было бы приятно, если бы огонь, в котором сгорит
его тело, обогрел  все  еврейство.  И  потом,  я  думаю,  -  и  глаза  его
засветились еще лукавее и дружелюбнее, - что он и  вообще  порадовался  бы
блеску такого громадного пламени. Ведь он любил блеск.
   Иосиф  был  растроган  тем,  что  сказали  оба  гостя.  Блеск,  который
предлагает ему император, будет на пользу еврейству, и он ничем не  почтит
память сына лучше, нежели  этим  блеском.  И,  однако,  все  его  существо
восставало против Домицианова костра. В конце концов  его  Маттафий  -  не
римлянин, он потому только и погиб, что римлянина хотели сделать  из  него
люди.
   И тут дерзкая мысль пришла  ему  в  голову.  Император  желает  почтить
мертвого, стало быть, он чувствует себя виновным. Но коль скоро он в самом
деле желает почтить мертвого, пусть сделает это не на собственный  лад,  а
по обычаям самого мертвого. Маттафий должен лечь в  иудейскую  землю,  как
подобает каждому иудею, и все же пусть не  будет  погребение  лишено  того
блеска, который император ему уготовил. Иосиф сам отвезет мертвого сына  в
Иудею - пусть император даст ему для этого средства. Пусть  предоставит  в
его распоряжение одно из своих быстроходных судов, либурну, узкий  военный
корабль с отборными гребцами. Иосиф отвезет сына в Иудею и там похоронит.
   Так сказал он друзьям. Они взглянули  на  него,  и  взглянули  друг  на
друга, и не ответили ни слова.
   Тогда снова заговорил Иосиф, и в голосе его звучали ярость и вызов:
   - Вам, мой дорогой Клавдий  Регин,  удобнее  всякого  другого  передать
императору мое требование. Хотите вы это сделать?
   - Нет, не хочу,  -  ответил  Клавдий  Регин,  -  поручение  не  слишком
приятное. - И так как  Иосиф,  казалось,  готов  был  вспыхнуть  и  что-то
возразить, прибавил: - Но все-таки я это сделаю. Я уже много раз  в  жизни
брал на себя по дружбе неприятные поручения. А вы никогда не были  удобным
другом, доктор Иосиф, - проворчал он.


   Военный  корабль  "Мститель"  принадлежал  к  быстроходным   парусникам
первого класса. Гребцы сидели в три ряда, судно было остроносое и  низкое,
легкое и стремительное -  один  удар  весел  посылал  его  вперед  на  два
корпуса. Девяносто четыре таких  корабля  насчитывал  императорский  флот.
"Мститель" был не из самых больших: водоизмещение - сто десять тонн, длина
- сорок четыре метра, осадка - сто семьдесят  сантиметров.  Сто  девяносто
два раба составляли команду гребцов.
   Со всей возможною быстротой, но вместе с тем заботливо и тщательно было
приготовлено все необходимое для перевозки мертвого тела,  на  борт  взяли
даже   бальзамировщика.   Но   его   услуги   не   понадобились:    погода
благоприятствовала, дул свежий попутный ветер, ночи были  прохладны.  Тело
держали на верхней палубе, днем закрывая от солнца тентом.
   Иосиф сидел у трупа один. Лучше всего ему  бывало  ночами.  Дул  ветер,
судно летело быстро, Иосифа знобило от холода. Небо было глубокое, с узким
серпом народившегося месяца, вода была черная,  и  на  ней  слабо  мерцали
какие-то полосы. Иосиф сидел у трупа, и, как ветер, как волны, набегали  и
уходили мысли.
   Это было бегство, и его противник - умный  противник  -  дал  ему  свое
самое быстроходное  судно,  чтобы  он  бежал  побыстрее.  Позорно,  трижды
позорно бежит он из  города  Рима,  в  чьи  стены  вступил  впервые  более
тридцати лет назад - так дерзко,  с  твердой  уверенностью  в  победе.  Он
прожил в Риме полжизни, полжизни боролся и все снова и снова верил, что уж
на сей-то раз твердо держит победу в руках. И вот - конец. Самое постыдное
поражение и бегство. Бежит, удирает, улепетывает, уносит  ноги,  поспешно,
позорно,  на  судне,  которое  с  учтивой  и   презрительной   готовностью
предоставил ему враг. А рядом с ним лежит то, что он спас из  этой  битвы,
длившейся полжизни: мертвый мальчик. Мертвого сына вынес он из битвы,  это
цена и награда жизни, полной гордыни, самопреодоления, страданий, унижения
и ложного блеска.
   Как оно летит, это судно с  насмешливым  названием  "Мститель",  доброе
судно, быстрое судно, как танцует на волнах! "Мститель". Вот, стало  быть,
и несет Маттафия быстроходное судно, на каком он мечтал уплыть в Иудею,  -
быстроходнее и великолепнее, чем мог он когда-нибудь желать. Почестями был
взыскан его мальчик, высокими почестями, и в жизни  и  в  смерти.  Высокую
почесть оказал ему его друг, император. Для него, для Маттафия,  сгибаются
и разгибаются эти гребцы, прикованные к  своим  скамьям,  -  вперед-назад,
вперед-назад,  без  конца;  для  него  отбивает  такт  офицер;  для   него
наполняются ветром умело прилаженные паруса, для него  мчится  корабль  по
черной воде, лучший  корабль  римского  императора,  блестящее  достижение
кораблестроительного искусства.
   Почему все это? Кто может объяснить? И Маттафий задавал всегда  тот  же
вопрос: почему?  Своим  низким,  любимым  голосом,  совсем  еще  по-детски
задавал он этот вопрос,  и  невольно  Иосиф  подражает  низкому,  любимому
голосу, и в ночь, в свист ветра бросает он вопрос голосом Маттафия:
   - Почему?
   Есть ли какой-нибудь ответ? Только один  -  ответ  богословов,  который
звучал, когда  встречалась  по-настоящему  сложная  проблема.  Так  и  сяк
рассуждали спорящие, и говорили  без  умолку,  и  испытывали  и  отвергали
доводы, а потом, когда с величайшею жадностью ожидали решения, выслушивали
приговор: проблема остается открытой,  сложная,  нерешенная,  неразрешимая
проблема - кашья.
   Кашья.
   И все-таки - нет, неверно! И все-таки ответ существует.  Жил  несколько
сот лет назад человек, который нашел ответ, и потому не выносят они  имени
этого  человека,  и  потому  отказывались  включить  его  книгу  в   канон
Священного писания.  Его  ответ  не  гласит  "кашья".  Его  ответ  ясен  и
недвусмыслен, это правильный ответ.  Всякий  раз,  как  Иосиф  поистине  в
смятении, он наталкивается в  глубине  собственной  души  на  ответ  этого
древнего мудреца, проповедника, Когелета; некогда запал он в  глубину  его
души, там он и ныне, и это правильный ответ.
   "И познал я: все,  что  ни  делает  бог,  пребывает  вовек.  Ничего  не
прибавишь к тому и ничего не убавишь. Что было, то есть и  теперь,  и  что
будет, то давно уже было. И еще видел я под солнцем: место кротости, а там
злоба, и место правды, а там неправда. И сказал я в сердце своем: ото ради
сынов человеческих так учинено богом, дабы видели они, что стоят не  более
скотов. Потому что участь  сынов  человеческих  и  участь  скотов  -  одна
участь. Как те умирают, так умирают и  эти,  и  одно  дыхание  у  всех,  и
преимущества у человека пред скотом нет, и все  суета.  Все  идет  в  одно
место: все произошло из праха, и все возвратится в прах.  Кто  знает,  дух
сынов человеческих восходит ли в небеса и дух скотов  сходит  ли  вниз,  в
землю?"
   Так чувствовал и сам он, так излилось это  из  глубин  его  собственной
души, с тою же убежденностью, с какою, должно быть, в давние времена  -  у
Когелета, так постиг он это, сидя у  трупа  своего  сына  Симона-Яники.  А
потом, позже, он захотел забыть, он взбунтовался против своего  постижения
и - забыл. Но теперь Ягве  напомнил  ему  сурово,  язвительно,  жестоко  и
наказал его, нерадивого ученика. Теперь он  может  записать  это  в  своем
сердце, должен записать, десять раз,  двадцать  раз,  как  повелевает  ему
великий учитель. "Все  суета  и  затеи  ветреные".  Записывай,  Иосиф  бен
Маттафий, пиши своею  кровью,  десять  раз  пиши,  двадцать  раз,  ты,  не
пожелавший это признать, ты, пожелавший исправить Когелета.  Ты  пришел  и
вознамерился опровергнуть древнего мудреца твоими делами и твоими  книгами
-  твоей  "Иудейской  войной",  и  твоей  "Всеобщей  историей",  и   твоим
"Апионом". А теперь ты сидишь на палубе, подобрав под себя ноги, на палубе
судна, плывущего под быстрым ветром по ночному морю, и везешь с собою все,
что у тебя осталось, - твоего мертвого сына. Ветер, ветер, затеи ветреные!
   Узкий серп месяца поднялся  выше,  слабым,  бледным  сиянием  светилось
худое, подкрашенное гримом лицо Маттафия.
   И что ему сказать Маре, когда теперь, во второй раз,  он  должен  будет
предстать перед нею и возвестить: "Сын, которого ты мне доверила, мертв"?
   Чуть слышно, едва размыкая губы, в ночной ветер шепчет он свои жалобы:
   -