ной
улыбкой, - но я никак не могу этого сделать, если встает вопрос о  чистоте
очага, воплощающего в себе непорочность целого.
   Домициан хотел было свернуть на боковую  дорожку,  но  Луция  предпочла
пойти обратно по платановой аллее, и он послушно за ней последовал.
   - А вы не замечаете,  -  спросила  она,  -  что  ваши  поступки...  ну,
скажем... противоречивы? Человек, ведущий такой образ  жизни,  -  говорят,
что совсем недавно вы забавлялись с несколькими женщинами сразу, да еще  в
присутствии слепого Мессалина, и что вы дразнили и изводили слепца, требуя
от него, чтобы он угадывал, с которою и как... Так вот,  человек,  который
ведет такую жизнь, производит довольно странное впечатление, если берет на
себя роль судьи над весталкой Корнелией.
   - А я еще раз советую вам, дорогая Луция, - мягко отозвался Домициан, -
не прислушивайтесь к гнусным сплетням моих сенаторов. Уж вам-то лучше всех
известно, что следует различать между Домицианом - частным лицом,  который
в редкие свободные  часы  предается  удовольствиям,  и  владыкой  и  богом
Домицианом, цензором, поставленным богами, чтобы судить нравы, образ жизни
и традиции империи. Не я преследую Корнелию, у меня нет к ней ни любви, ни
ненависти, я к ней совершенно равнодушен.  Ее  преследует  государственная
религия, империя, Рим, чистый огонь которых она должна была  охранять.  Вы
обязаны это понять, моя Луция, и вы, я уверен, понимаете. Судьбою и богами
установлены определенные различия. Не все, у кого не растет борода и  есть
женское   лоно,   одинаковы:   женщина,   пользующаяся   правом   римского
гражданства, mater families, и тем более  весталка,  -  это  нечто  совсем
другое, чем все прочие женщины на свете. Прочие могут делать все,  что  им
угодно, могут блудить, как мухи на солнце, могут  уступать  кому  и  когда
угодно. Они живут только нижней половиною тела. Но римская гражданка  и  в
особенности весталка живут только  верхней  своей  половиной.  Не  следует
стирать различия, путать меры и мешать веса. Пусть Домициана  как  частное
лицо мерят хоть тою же мерой, что и любого каппадокийского носильщика;  но
я запрещаю, я протестую  против  того,  чтобы  мое  времяпрепровождение  в
свободные часы бросали на одну чашу весов с деяниями бога Домициана.
   Они все же углубились в боковую дорожку.
   - Благодарю вас, - ответила Луция, - за то, что вы  просветили  меня  и
наставили. Удивляет меня только одно:  почему  вы  не  разрешаете  римским
гражданкам того, что разрешаете себе? Почему бы  и  римской  гражданке  не
делать различия между ее времяпрепровождением в свободные часы и деяниями,
совершаемыми в качестве римской гражданки? Почему бы  и  ей  не  разрешить
себе раздвоения, как раздваиваетесь вы, и жить то как римская гражданка  -
одной верхней половиною тела, то как самка - одной нижней?
   Но Домициан не уступал.
   - Пойми же меня, моя Луция, - продолжал он молящим тоном. - Ведь только
сознание своего долга, живущее в государстве, в верховном  жреце,  выносит
Корнелии приговор, только оно.  В  этом  обществе,  в  этой  аристократии,
растленной множеством  дурных  правителей,  я  хочу  снова  пробудить  дух
строгости, простоты, чувство долга, которые были у наших предков.  Вернуть
народ в лоно религии,  семьи,  к  добродетелям,  скрепляющим  настоящее  и
будущее. И с большим  правом,  чем  об  эпохе  Августа,  скажут  об  эпохе
Домициана:

   Не бесчестит семьи любодеяние.
   Добрый нрав и закон - цепь для распутников.
   Матери родовым сходством детей горды.
   За виной кара следует.

   Своим резким, высоким голосом он с некоторым пафосом цитировал Горация.
   Но тут Луция уже не выдержала  и  разразилась  своим  грудным,  звучным
смехом.
   - Извини, - проговорила  она.  -  Я  верю,  что  у  тебя  самые  добрые
намерения. Но право же, эти стихи звучат смешно в устах человека,  который
был любовником Юлии и поныне остается мужем Луции. - И  так  как  Домициан
густо покраснел, она  продолжала:  -  Я  не  хочу  тебя  обижать,  клянусь
Геркулесом, я пришла сюда не для того.  Но  неужели  ты  воображаешь,  что
можно всякими административными мерами повысить нравственность  римлян?  И
что наш нынешний Рим, нашу современность, эпоху Домициана - все это  можно
вернуть вспять и превратить в другую эпоху, по твоему желанию? Тогда  тебе
пришлось бы перерыть весь Рим и запретить три четверти  того,  что  в  нем
принято. Ты что же - хочешь убрать проституток, закрыть театры,  запретить
комедии о супругах-рогачах? Хочешь,  чтобы  соскребли  с  фресок  в  домах
любовные  похождения  богов?  Ты  воображаешь,  что,  замуровав  Корнелию,
действительно чего-то достигнешь? Я не знаю, в чем ты можешь ее  обвинить;
но знаю твердо - в одном мизинце моей кузины Корнелии больше непорочности,
чем в тебе и во мне,  вместе  взятых.  Когда  Корнелии  не  станет,  народ
почувствует, что такое истинная непорочность. А когда он видит тебя, какие
бы строгие законы ты ни издавал, боюсь, он этого не чувствует.
   - Не думаю, чтобы ты была права,  -  отозвался  он,  стараясь  подавить
злобу и говорить сдержанно. - Но будь что будет, а я хочу  проучить  твоих
сенаторов и показать им, что их знатность дает не только привилегии, но  и
накладывает определенные обязанности. Допустим, я  разрешаю  себе  те  или
иные удовольствия; но человек, настолько мне близкий, как  ты,  должен  бы
знать, что  император  Домициан  отказывает  себе  в  тысяче  наслаждений,
разжигающих кровь, и берет на себя вместо  того  тысячекратное  бремя.  Ты
думаешь - шутка этот Сарматский поход? Тебя даже здесь знобит, под римским
солнцем; а побыла бы ты у сарматов, тогда узнала бы, что такое стужа. И ты
бы поглядела на варваров, с которыми нам пришлось воевать. Бывало, увидишь
трупы этих негодяев на поле боя или посмотришь на пленных,  так  мороз  по
коже подирает, и тогда понимаешь, какой ты  подвергался  опасности.  Нужно
иметь поистине мужественное сердце, чтобы смотреть,  как  на  тебя  мчится
десять тысяч этих полулюдей со своими дьявольскими  стрелами.  Неужели  ты
думаешь, любовь моя, что я охотнее не оставался  бы  с  тобой  в  постели,
вместо  того  чтобы  ехать  на  оскальзывающейся  лошади   по   сарматским
обледенелым полям  сражений?  И  если  я  требователен  к  себе,  то  буду
требователен и к своим сенаторам. - Домициан  остановился,  -  под  изящно
подстриженными деревьями он казался очень рослым, - и произнес целую речь:
- Эти господа распустились. Вся их служба государству состоит в  том,  что
они по жребию распределяют между собой провинции и дочиста их обирают.  Но
долго я с этим мириться не буду. Тот,  кто  принадлежит  к  знати  первого
ранга, не имеет права растрачивать свои силы на любовные похождения или на
бабьи мечты и раздумья о суевериях минеев и им подобных, он должен  беречь
свои силы для  государства.  Человеку  доступно  лишь  одно:  или  служить
государству, или предаваться своим страстям. Только бог вроде  меня  может
сочетать и то и другое. В обществе, которое будет вести себя так, как наша
знать, в конце концов не останется ни чиновников, ни солдат, а одни только
сластолюбцы. Империя погибнет, если ее знать будет разлагаться и дальше.
   На смелом, ясном лице Луции появилось  то  выражение  насмешки,  против
которого он был бессилен.
   - И, значит, ради этого ты погубишь Корнелию? - спросила она.
   - И ради этого тоже, - ответил он, но уже более миролюбиво.
   Мягко и властно увлек он ее прочь из освещенной части сада  в  один  из
гротов, в его тень, подальше от ясного света весеннего дня.
   - Я хочу кое-что сказать тебе,  Луция,  -  заговорил  он  доверительно,
почти шепотом. - Эти восточные боги, этот Ягве  и  бог  минеев,  ненавидят
меня. Они опасны, и если я вовремя не приму  мер,  они  меня  погубят.  Но
чтобы устоять против них, мне нужна поддержка всех наших богов. Я не  могу
допустить, чтобы Веста  сделалась  мне  врагом.  Не  имею  права  оставить
безнаказанным ни одно преступление против нее. И если я  хочу  в  нынешнем
году отпраздновать Юбилейные игры, это может совершиться только  в  чистом
Риме. И я не остановлюсь на полпути. Господа сенаторы, чьи мнения  ты  так
охотно передаешь мне, в первые годы моего царствования говорили, что  я  -
строгий император. После того как я покарал участников заговора Сатурнина,
они стали говорить, что я жесток. А если они доживут до поздних лет  моего
царствования, им долго придется искать подходящее  слово,  чтобы  выразить
свое мнение обо мне. Но это не заставит меня  свернуть  с  моего  пути.  Я
обдумал каждый шаг. Худую траву из  поля  вон.  Сенаторы  будут  тщательно
проверены. Я вытопчу восточное распутство. Кое-кто жестоко  поплатится  за
свое заигрывание с восточными суевериями. В моем лице Юпитер обрел верного
слугу.
   Все  это  он  говорил  вполголоса,  но  от  него  исходила  такая  сила
решимости, такая загадочная и властная вера в свое предназначение, что  он
нисколько не казался Луции смешным. Она поспешила выйти из грота на  свет,
и ему поневоле пришлось за ней последовать.
   - Ну ладно, Фузан, ладно! - сказала она, слегка проводя  крупной  рукой
по его все более редеющим волосам, и тоном, в котором звучали и уважение и
ирония, добавила: - Во многом ты, может быть, даже и прав. Но  все-таки  в
том, что ты задумал сделать с Корнелией, ты определенно не прав.  Корнелия
- первая любимица всей империи. Народ, который тебя  любит,  будет  любить
тебя гораздо меньше, если ты действительно  прикажешь  исполнить  приговор
над ней. Не делай этого! Ты за это поплатишься.
   Она машинально попыталась разрыхлить башмаком  еще  по-зимнему  твердую
землю, это ей не удалось. По ее телу пробежала легкая дрожь. Лечь живой  в
эту землю, а сверху тебя накроют ивовой плетенкой!
   Домициан улыбался своей угрюмой, надменной улыбкой.
   - Не бойтесь, моя Луция, - сказал он. - Мой  народ  меня  не  разлюбит.
Давайте биться об заклад? Разрешите мне вам напомнить о  нашем  разговоре,
если я окажусь прав?


   Сенаторы с большой неохотой собрались на заседание, где  им  предстояло
вынести приговор Корнелии и ее сообщнику Криспину, ибо Коллегия пятнадцати
признала обоих  виновными.  Им  претила  необходимость  подтвердить  своим
авторитетом это сомнительное решение и ту  варварскую  кару,  на  которой,
видимо, настаивал император. Однако Домициан довел  до  их  сведения,  что
будет присутствовать на заседании, и  это  недвусмысленное  предупреждение
заставило сенаторов явиться почти в полном составе.
   Весьма недовольным казался  и  народ.  Возле  курии,  где  должно  было
происходить заседание, собралась  большая  толпа,  и  даже  императора  не
встречали, как обычно, почтительными  приветственными  возгласами,  вокруг
него слышался лишь взволнованный шепот или воцарялась враждебная тишина.
   С самого начала заседания сенат вел себя слишком  вольно.  Первым  взял
слово Гельвидий. Он должен сделать избранным отцам некое сообщение, сказал
Гельвидий, оно в корне изменит весь подход к тому  делу,  ради  обсуждения
которого  они  здесь  собрались.  Нет  больше  нужды   выносить   приговор
гофмаршалу Криспину, министру императора. Получены точные сведения о  том,
что он не стал дожидаться приговора сената и умер, вскрыв себе вены.
   Председательствующему консулу не удалось  соблюсти  порядок  в  ведении
заседания. Сенаторы повскакали  с  мест,  все  что-то  говорили,  кричали,
перебивали друг друга. Лучшего повода, чтобы  уклониться  от  поставленной
перед  ними  тягостной  задачи,  нельзя   было   придумать.   Единственный
свидетель,  который  мог  бы  показать  против  Корнелии,  исчез,  вердикт
жреческого суда терял смысл, как же тут вынести приговор? Лишь  с  большим
трудом удалось консулу восстановить порядок.
   Мессалин  попытался  найти  выход.  Он  был  опытный  оратор,  он  стал
доказывать, что более ясное признание своей вины,  чем  это  самоубийство,
трудно себе представить,  и  именно  после  того,  как  один  из  виновных
уклонился от кары, необходимо, чтобы  смягчить  гнев  богини,  еще  строже
наказать  соответчицу  перед  лицом  Рима  и  мира.  Однако  его  речь  не
подействовала. Тревога только усилилась. С улицы, - двери  были,  согласно
закону, раскрыты, чтобы народ  мог  следить  за  обсуждением,  -  с  улицы
доносились голоса спорящих и взволнованные крики толпы; и в стенах сената,
и на улице люди горячо доказывали, что если кто и оскорбил богиню, так это
Криспин,  который  сейчас  таким  сравнительно  благополучным  и   угодным
императору способом покончил с жизнью.
   А  в  курии  тем  временем  Мессалину  отвечал  Гельвидий.   Совершенно
непонятно,  заявил  он,  каким  образом  Коллегия  пятнадцати,   арестовав
Криспина, не установила более строгого  надзора  за  ним,  чтобы  помешать
самоубийству. Испуганные  столь  смелыми  словами,  сенаторы  смотрели  на
императора. А тот сидел, побагровев, и в  ярости  сосал  нижнюю  губу;  он
злился на своих дерзких сенаторов и на  самого  себя,  он  хотел  пощадить
Криспина и облегчить ему самоубийство, по, как  с  ним  бывало  нередко  в
подобных случаях, он, скрытничая даже с самим  собой,  давал  недостаточно
ясные указания. А Гельвидий сделал вывод: "Теперь, - заявил  он,  -  после
столь загадочной смерти Криспина, сенату остается только  возвратить  дело
весталки Корнелии в Коллегию пятнадцати для пересмотра".
   Затем слово взял Приск,  и  после  горькой  и  гневной  речи  Гельвидия
деловитость   и   конкретность   знаменитого   юриста   показалась   вдвое
убедительнее. Этот случай, рассуждал он своим  высоким,  резким  и  четким
голосом, не имеет прецедентов. Дело было передано на рассмотрение  сенату,
поскольку обвинялся гофмаршал  Криспин  и  его  сотоварищи,  и  совершенно
неправильно было бы теперь вдруг отрывать  от  целого  вопрос  о  весталке
Корнелии. Для этого понадобилось бы новое следствие и новые предписания от
жреческого суда. А вообще он вынужден признаться, что,  несмотря  на  свое
уважение к приговору жрецов,  он  явился  на  это  заседание  с  глубокими
сомнениями. Его, человека, благоговейно взирающего на  деяния  божества  и
видящего высокий смысл и взаимосвязь во всем,  что  происходит,  с  самого
начала смущало одно тягостное противоречие. Если бы какая-либо из весталок
действительно совершила грех и тем самым навлекла  гнев  богов  на  сенат,
народ и на императора, то как же тогда объяснить, рассуждал он с  коварной
последовательностью, что  владыка  и  бог  Домициан  смог  одержать  столь
блистательные победы в Сарматской кампании?
   Этот ход как будто  опирался  на  неуязвимую  достоверность  фактов,  и
вместе с тем трудно было представить себе более злобную и жестокую издевку
над Домицианом, - каждый римлянин это понимал и радовался ей, и сам  Приск
с  величайшим  удовлетворением  сообщил  зычным,  трубным   голосом   свои
соображения сенаторам, а потом выкрикнул их на весь мир. Домициан  услышал
их, понял все, его сердце на миг перестало биться, но теперь самому Приску
предстояла горькая расплата за его сладостную месть;  ибо  с  этой  минуты
императору стало ясно, что скоро, очень скоро он отправит и Приска  следом
за Сабином, Элием и другими, осмелившимися над ним посмеяться.
   Выступил Мессалин, он пытался опровергать Приска и  вернуть  в  обычную
колею  разбушевавшийся  сенат.  Неужели,  начал  Мессалин,   он   вынужден
напоминать высокому собранию, которое так ревностно защищает  свои  права,
что оно стоит перед созданием опасного прецедента, намереваясь вмешаться в
компетенцию  не  менее  высокой  и  вполне   самостоятельной   корпорации?
Конституция не дает  сенату  права  рассматривать  основания,  по  которым
господа жрецы могут выносить свои приговоры. Сената  эти  основания  ни  в
какой мере не  касаются,  хитроумные,  формально  юридические  возражения,
подобные тем, которые только что привел  уважаемый  сенатор  Приск,  может
быть, и имели бы вес по отношению к светским судьям, но они пусты и лишены
содержания, если дело касается Коллегии пятнадцати, ибо она  выносит  свои
решения, следуя воле  богов  и  под  их  водительством.  Решение  Коллегии
пятнадцати принимается навечно, оно  не  подлежит  кассации,  а  сенаторам
остается только на его основе вынести приговор.
   С величайшей неохотой приступил сенат к рассмотрению этого ненавистного
ему дела. Было заслушано несколько  предложений,  имевших  целью  снять  с
сената  ответственность.  В  результате  приговор  был  сформулирован  так
искусно,  что  вся  ответственность  действительно  легла  на  императора.
Приговор гласил, что весталка Корнелия подлежит такому же наказанию, как в
свое  время  сестры  Окулаты.  Они  же,  хоть   и   были   приговорены   к
предписываемой законом казни - к замурованию, однако императору  сразу  же
была подана просьба о смягчении их участи, и  фактически  именно  Домициан
назначил им  род  смерти.  Итак,  сенат  благодаря  своему  двусмысленному
решению  не  сам  приговорил  Корнелию  к  жестокой  каре,  -  он   свалил
ответственность за способ казни на императора.
   Напуганные собственной смелостью, смотрели сенаторы на  Домициана.  Как
того требовал закон,  председательствующий  консул  спросил,  одобряет  ли
император, в качестве верховного судьи и жреца, этот приговор и  велит  ли
привести его в исполнение. Все с тревожным ожиданием  глядели  на  крупное
багровое лицо императора. Норбан, сидевший позади него и  несколько  ниже,
повернулся к нему, готовый на лету поймать его ответ; но ему и не пришлось
этот ответ сообщать сенату. Все увидели, как тяжелая  багроволицая  голова
кивнула в знак согласия, еще до  того,  как  Норбан  обратился  к  нему  с
вопросом.
   Итак, консул объявил приговор, государь его утвердил,  писцы  записали,
палач приготовился к казни.
   До сих пор народные массы любили императора. Даже кровавая суровость, с
какой он наказал участников заговора Сатурнина,  встретила  понимание.  Но
казнь Корнелии понимания не встретила. Римляне роптали.  Норбан  попытался
вмешаться, однако римляне не давали заткнуть себе  рот,  они  бранились  и
роптали все громче.
   Рассказывали  трогательные  подробности  казни  Корнелии.   Когда   она
спускалась но ступенькам в свою могилу, ее платье  за  что-то  зацепилось.
Один из палачей, приводивший приговор в исполнение, хотел было  ей  помочь
отцепить его; но она оттолкнула его руку с таким омерзением,  что  каждому
должно было стать ясно, до какой степени  ее  чистое  существо  страшилось
любого  прикосновения  мужчины.  Этот  рассказ  настолько  запечатлелся  в
сердцах людей, что две недели спустя, когда во время  постановки  "Гекубы"
Еврипида прозвучал стих:  "Она  старалась  умереть  достойно",  -  публика
разразилась бурными демонстративными аплодисментами. Впрочем, прошел слух,
что друзья - называли даже  имя  самой  Луции  -  успели  сунуть  Корнелии
пузырек с ядом, и ее чистота  и  достоинство  произвели  на  стражу  такое
впечатление, что они не решились этот  яд  у  нее  отобрать.  Кроме  того,
оказалось, что Криспин перед смертью отправил  многим  друзьям  письма,  в
которых утверждал, что умирает невиновным. Копии этих  писем  читались  по
всей стране. Уже ни один человек не верил в вину  Корнелии,  а  императора
считали бесноватым и безрассудным тираном.
   День ото дня становилось все яснее, что Луция была  права  и  за  казнь
Корнелии императору придется заплатить своей  популярностью.  До  сих  пор
народные массы относились к оппозиционным сенаторам  вполне  равнодушно  и
даже враждебно. Теперь народ сочувственно приветствовал госпожу  Фаннию  и
госпожу Гратиллу, где бы они ни появлялись. Была поставлена пьеса "Парис и
Энона", полная намеков  на  отношения  императора  с  Луцией  и  Юлией,  и
спектакль  имел  неслыханный  успех.  На   улице   с   сенатором   Приском
заговаривали совершенно незнакомые люди и высказывали пожелание, чтобы  он
опубликовал свою речь, произнесенную в сенате в