"Терпите, покоряйтесь римлянам!" -
то Акавья добавлял: "Но лишь на краткий срок,  а  потом  вы  подыметесь  и
вцепитесь в  глотку  наглому  врагу!"  И  каждый  был  доволен:  верховный
богослов - потому что народ не вынес бы бесконечного, изматывающего  нервы
ожидания, которого Гамалиил от него требовал, если бы не утешитель Акавья;
Акавья - потому что рассудок его страшился авантюры, которой  жаждало  его
сердце, и в глубине души он был рад, что осторожности Гамалиила все  вновь
и вновь предотвращает ее и откладывает. И оба, терпимый, светский Гамалиил
и фанатичный, неотесанный Акавья, при всем их несходстве любили, уважали и
чтили друг друга.
   Вскоре же после начала беседы Иосиф должен был признать, что  верховный
богослов гораздо лучше осведомлен о политическом положении страны, чем он,
Иосиф, хотя он только что побывал у губернатора и у Акавьи.
   - Император Траян, - объяснил Гамалиил  Иосифу,  -  не  питает  никакой
вражды к евреям. Но его гигантской военной  машине,  чтобы  гладко  и  без
потерь прийти в действие, нужна  еврейская  земля  как  плацдарм.  Поэтому
евреи для него помеха, для  него  и  для  его  губернатора  Лузия  Квиета.
Впрочем, и губернатор сам по себе не враг евреям, он дорожит благополучием
провинции и охотно воздержался бы от  слишком  крутых  и  опасных  мер.  К
несчастью, в его ближайшем окружении есть человек, который именно о  таких
мерах и мечтает. А теперь, судя по достоверным данным, этот человек  ловко
использовал патриотические боевые настроения, которые рождены  подготовкой
к Восточному походу, и внушил губернатору свой взгляд на вещи.
   Иосифу стоило немалого труда с  полным  вниманием  следить  за  словами
Гамалиила. Он знал:  если  верховный  богослов  говорит  об  этом  опасном
человеке из окружения губернатора лишь намеками, он просто  щадит  чувства
Иосифа. Ибо этот опасный человек, чье имя лучше  не  называть,  -  не  кто
иной, как Павел Басс, его сын.
   А Гамалиил рассказывал дальше, и  Иосиф  слушал,  несмотря  на  бурю  в
сердце. И видит бог, сообщения  верховного  богослова  этого  заслуживали.
Тот, "Безыменный", предложил поистине дьявольскую идею, губернатор -  хотя
и не слишком охотно - дал свое согласие, и теперь ждали  только  одобрения
Рима, чтобы  привести  пагубный  план  в  действие.  Заключался  же  он  в
следующем:  чтобы  вернее  отделить  ненадежные  элементы   от   надежных,
предполагалось вновь ввести в провинции Иудее подушную подать.
   Подушная подать. Две драхмы. Среди всех  притеснений,  какие  придумали
римляне,  самое  позорное.  Если   они   действительно   возобновят   этот
чрезвычайный налог, отмененный справедливым императором Первой, это  будет
сигналом к восстанию, которого хочет Рим, но которого хотят, к  сожалению,
и  "Ревнители  дня".  Вероятно,  Акавья  тоже  слышал   о   предполагаемом
возобновлении подати, и, вероятно, это и есть "злодеяние", на  которое  он
намекал.
   Оцепенев, слушал Иосиф Гамалиила. Всегда такого быстрого и живого,  его
сковала оцепенением мысль, что не  иной  кто-либо,  а  именно  Безыменный,
именно его Павел избран божеством для того, чтобы навести  новую  беду  на
Иудею. О, какой же  ты  несчастный,  Иосиф!  Как  вновь  и  вновь  исходят
несчастия от всего, что ты создавал, - от твоих сыновей,  от  твоих  книг!
Так сидел он неподвижный, словно одурманенный.
   Пока наконец до сознания его не дошло, что Гамалиил уже давно замолчал.
Он несмело поднял глаза. Тот ответил на его взгляд,  и  Иосиф  понял,  что
Гамалиил отлично знает все, что происходит в нем в эту минуту.
   - Спасибо, - сказал Иосиф.
   - Если Кесария введет подушную подать,  -  продолжал  Гамалиил,  словно
этого немого диалога и не было,  -  Акавья  будет  свободен  от  обещания,
которое он мне дал. Возможно, впрочем, что  он  сохранит  спокойствие.  Он
знает  не  хуже  меня,  что   "злодеяние"   Кесарии   никакого   реального
преимущества против Рима Иудее не даст. У него сильный ум. Вопрос только в
том, выстоит ли этот сильный ум против его еще более сильного сердца.
   Он хмуро посмотрел прямо перед собой. Прежде он всегда  казался  Иосифу
молодым.  Теперь  старый  Иосиф  увидел,  что  и  Гамалиил  уже   немолод:
темно-рыжая борода  почти  совсем  поседела,  выпуклые  глаза  потускнели,
фигура и лицо потеряли свою внушительную подтянутость.
   Вдруг верховный богослов выпрямился, и перед Иосифом снова был  прежний
Гамалиил.
   - Я хочу просить  вас  об  одной  услуге,  Иосиф,  -  сказал  он  тоном
сердечным и вместе с тем властным. - Поезжайте на  север.  Поговорите  еще
раз с Иоанном Гисхальским. Если мне  не  удастся  укротить  Акавью,  может
быть, вам повезет  -  вы  удержите  Иоанна,  тогда  хоть  север  останется
спокойным. Вы с ним дружны, он прислушивается к вашим словам.  У  него  же
такой ясный ум. Уговорите его внять совету разума.
   - Хорошо, - ответил Иосиф. - Я побываю в Гисхале еще раз.
   Со дня отъезда из поместья Беэр Симлай Иосиф не знал покоя. Теперь  его
тревога стала еще сильнее. Поспешно двинулся он в дорогу и продолжал  свое
путешествие все поспешнее. При  этом  он  выбрал  не  кратчайший  путь,  а
бороздил страну вдоль и поперек. Так он  еще  раз  проехал  большую  часть
Иудеи и Самарии, торопливо, словно боясь  что-то  пропустить,  словно  то,
чего он сейчас не увидит и не вберет в себя еще раз, ему  уже  не  увидеть
никогда больше.
   В Самарии он узнал, что губернатор издал  эдикт,  предписывающий  вновь
обложить  подушной  податью  еврейское  население  провинции.  И  уже   на
следующий день, рассказывали Иосифу в маленьком селении Эсдраэла, начались
серьезные волнения в Верхней Галилее. Никаких точных сведений ему сообщить
не могли. Известно было только, что в  нескольких  галилейских  городах  и
деревнях  со  смешанным  населением  евреи  напали  на  римлян,  греков  и
сирийцев.  Римские  вооруженные  силы  уже  выступили  из  Кесарии,  чтобы
восстановить  спокойствие.  Вождем   восстания   молва   называла   Иоанна
Гисхальского.
   На  этом,  но  всей  очевидности,   миссия   Иосифа,   в   силу   новых
обстоятельств, заканчивалась, никакие дела на севере его больше не  ждали.
Самым разумным было бы, не медля ни часа, возвращаться в Беэр Симлай и там
наблюдать за порядком, за Марой, за Даниилом.
   Но, втолковывая себе это, он уже знал, что не поступит так,  как  велит
разум. К страху, с которым он слушал вести о событиях в Галилее, с  самого
начала примешивалась великая сладость. С гордостью и стыдом он  убеждался,
что чувствует себя легко,  свободно,  счастливо.  Он  убеждался,  что  все
последние годы в Иудее он жил только ожиданием  этой  минуты.  Теперь  эти
годы получили смысл и оправдание. Потому что, если бы это известие застало
его в Риме - потеряв свою свежесть,  вдали  от  происходившего,  -  он  бы
пропустил, прозевал важнейшее событие своей жизни.
   Как, он хочет вмешаться в восстание?!  Но  это  же  безумие,  чистейшее
безумие! Сначала будет несколько побед, полных блаженства и восторга, а за
ними последует  жестокое  и  окончательное  поражение.  Римляне  достигнут
своего - все, что еще остается  у  евреев  от  зрелой  мужественности,  от
юности, от воли к борьбе, они растопчут и  утопят  в  крови.  Преступно  и
глупо прикладывать к этому руки.
   Так, собравши все силы разума, он прогнал хмель, которым  опьянила  его
весть о поднявшейся Галилее. Но - лишь на недолгие мгновения.
   Ночью,  на  убогой  постели,  которую  маленькое  селение  смогло   ему
предложить, хмель взял над ним полную власть, и защититься было уже нечем,
и он сладострастно отдался опасному своему счастью. Он чувствовал себя так
же, как в дни первой войны  против  римлян,  когда,  еще  совсем  молодым,
командовал галилейскими отрядами, - он словно парил высоко в небе. Ах, еще
раз испытать это жгучее веселье, с каким они шли тогда в битву! Это полное
слияние друг с другом! Эту тысячу  жизней  в  одной,  несущейся  неистовым
потоком, ибо еще сегодня, быть может, она оборвется! Это великое  упоение,
в котором смешались благочестие, жажда насилия, страх, уверенность в  себе
и радость, без границ!
   Он ворочался с боку на бок на своей  постели.  Стискивал  зубы,  бранил
себя. Ну, не сходи же снова с ума на пороге могилы,  Иосиф!  Если  молодой
человек уступает подобному безумию, это еще может быть  угодно  богу,  это
может быть возвышенно. Но когда это делает старик  вроде  него  самого,  в
таком пьяном старике нет ничего возвышенного, он просто смешон - и только.
   Нет, он не смешон. Если спустя столько лет,  после  стольких  испытаний
голос в его сердце все еще звучит с такой силой,  значит,  голос  этот  не
лжет! И если это голос безумия, - значит,  безумие  его  от  бога!  Акавья
прав. Кто дерзнет утверждать, будто Ягве - это логика  и  сухой  рассудок?
Рассудок ли вещал устами пророков? Или что  иное?  И  если  вам  угодно  с
бесстыдным  педантизмом  называть  это  "иное"  безумием,  да  будет   оно
благословенно, это безумие!
   И старый Иосиф блаженно окунулся в безумие. Да, Иоанн Гисхальский прав,
и Акавья прав, и "Книга Юдифь" тоже, и книга Иосифа бен  Маттафия  "Против
Апиона", а верховный богослов не прав а не права "Всеобщая история" Иосифа
Флавия.
   Решившись наконец уступить безумию, он в ту же ночь  покинул  Эсдраэлу,
чтобы пробиться на север, к Иоанну Гисхальскому.
   Он нашел погонщика  мулов,  который  доставил  его  в  селение  Атабир,
лежавшее на склоне горы того же названия. Ехать дальше погонщик боялся.  И
жители селения тоже не  советовали  двигаться  дальше.  Потому  что  здесь
начинался район военных действий.
   И вот, запасшись провизией, Иосиф продолжал свой путь в одиночестве. Он
избегал столбовых дорог, выбирая пустынные, затерянные  пастушьи  тропы  в
ущельях и на высотах гор. Здесь он сражался когда-то, возводил укрепления;
он хорошо знал  эти  места.  Бесшумно,  осторожно,  со  строго  обдуманной
поспешностью шагал он по тропе.
   Занимается сияющий весенний день. Зима в этом году затянулась, на горах
Верхней Галилеи еще лежит снег, он  щедро  питает  ручьи,  ручьи  полны  и
весело шумят. Воздух живительно  чист,  дали  прозрачны  и  близки.  Иосиф
взбирается все выше, он скликает свои воспоминания,  и  они  послушны  его
зову; каждая вершинка, каждая долина ему хорошо знакомы.
   Впереди нависал гребень горы. Отсюда ему должен открыться вид на озеро,
на его озеро, Тивериадское озеро, Генисаретское озеро. А  вот  оно  уже  и
сверкнуло внизу. Крохотные точечки скользили по его глади;  память  Иосифа
превратила их в красно-коричневые паруса рыбачьих челнов.
   Он перебрался через гребень и стал искать расщелину, в которой  мог  бы
укрыться. Нашел. Присел на корточки. Беспокойство, которое мучило его  все
последнее  время,  наконец  исчезло.  Он  мог  передохнуть.  Он  устроился
поудобнее, разложил свои припасы - фрукты, немного  мяса,  хлеб,  -  поел,
выпил вина.
   Дул легкий, веселый ветерок. Иосиф расправил плечи.  Овеянная  волшебно
светлым воздухом,  перед  ним,  под  его  ногами,  истинным  садом  божиим
расстилалась  Галилея  -  плодоносная,  многоликая,  со  своими  долинами,
холмами, горами, со своим Генисаретским озером, рекою Иорданом  и  морским
побережьем, со своими двумя сотнями городов. Чего Иосиф не  видел,  то  он
угадывал, то знала его память.
   Он впивал в себя этот вид. Красновато-серыми были скалы,  ярко-зелеными
- рожковые деревья, серебряными - оливы, черными - кипарисы, а земля  была
коричневая. На равнине крестьяне  -  крошечные  фигурки  -  опускались  на
корточки и нюхали землю, стараясь  угадать  погоду.  Прекрасная,  богатая,
яркая, плодоносная страна. Теперь, весною, даже пустыни  ее  были  покрыты
серо-зелеными и фиолетовыми цветами.
   Но стране не дают плодоносить. Может быть, она слишком тучна и обильна.
Может быть, прав был тот, прежний Иоанн  Гисхальский,  и  в  конце  концов
именно цены на масло и на  вино  -  источник  бесконечной  войны,  которая
бушует над этой страной. Как бы там ни было, но удобрена она кровью. Может
быть, так угодно божеству - чтобы кровью удобрялась земля Галилеи.
   Иосиф отдыхал в своей расщелине. Вся его подавленность,  весь  душевный
разлад ушли, исчезли. Мысли набегали и отступали, как волны,  и  ему  было
хорошо.
   Им, евреям, отдал бог эту землю, текущую молоком и медом. И еще  больше
отдал им бог. "Не Сионом зовется царство, которое вам обещал я, имя его  -
вселенная".
   Но господство над миром - вещь ненадежная, далекая. Ах,  если  бы  хоть
издали увидеть ее, страну  его  надежды,  страну  мессии,  справедливости,
разума!.. Но: "Ты можешь прождать до той поры, покуда  трава  изо  рта  не
вырастет". Иосиф засмеялся, вспоминая грубые  слова  Акавьи.  Великолепный
человек этот Акавья!
   И снова он глядит, наслаждается видом. Галилея... все-таки  что-то  ему
осталось. Так много пришлось бросить в пути - из  того,  что  держали  его
руки, лелеяли надежды, хранила вера, но  Галилею  он  уже  не  бросит,  он
вцепился в нее, его пальцы не разжать.
   Разум желал он проповедовать людям, возвестить царство разума и мессии.
Слишком дорого обходится такое пророчество, мой любезный. Слишком  многими
лишениями платит тот, кто  берется  играть  такую  роль.  Но  сладостно  и
почетно проповедовать величие своего народа, своей нации и ничего  больше.
Такое пророчество питает и тело и душу. Оно приносит и славу, и внутреннее
умиротворение.
   Снизу издалека долетел шум. Иосиф знал, что там, невидимая  его  глазу,
бежит дорога. Шум был похож на топот копыт. Невольно он забился поглубже в
расщелину, которая его укрывала.
   А собственно, зачем он здесь? Что ему нужно здесь, в  Галилее,  в  гуще
мятежа, в гуще войны - ему, старику? Он только себя погубит,  а  помочь  -
никому не поможет.
   Какой вздор! Точно он когда-нибудь хотел кому-то помочь! Вот  до  каких
лет должен был он дожить,  чтобы  понять,  что  никогда  не  хотел  помочь
другому, но всегда - лишь самому себе. Он хотел быть  "Я",  всегда  только
"Я", и из  всего,  что  он  думал,  писал  или  же  говорил  самому  себе,
единственною правдой был псалом "Я есмь":

   Я хочу быть Я, Иосифом быть хочу,
   Таким, как я выполз из материнского лона,
   Не расщепленным в народах,
   Принужденным искать, от тех или от этих мой род.

   Юст - тот на самом деле хотел помочь другим, помочь далеким поколениям.
Бедный, великий, рыцарственный Юст! Не вовремя появился  ты  на  свет,  не
вовремя  трудился,   предтеча,   провозвестник   несвоевременной   истины.
Озлобленно и несчастливо прожил ты свою жизнь, озлобленным и  несчастливым
умер, твой труд забыт. Вот оно, воздаяние праведнику.
   Мессианские чаяния должны существовать, спору нет, без  них  невозможно
жить. И должны быть  люди,  возвещающие  истинного  мессию,  -  мессию  не
Акавьи, а Юста. Эти люди - избранники, но избраны они для несчастья.
   Я, Иосиф бен Маттафий, испытал это на себе. Подлинное мессианство,  вся
истина целиком открывались мне - и я был несчастен. Лишь отрекаясь от них,
я вздыхал свободнее. А согласие с самим собою и  счастье  я  узнал  только
однажды, когда поступил вопреки разуму. Славное и прекрасное время,  когда
я весь отдался своему порыву и писал книгу "Против Апиона" - самую  глупую
и самую лучшую из всего, что я написал. И, может быть, несмотря ни на что,
самую угодную богу. Ибо кто решится судить, какой порыв, какое  побуждение
хорошо и какое дурно? И если даже было оно дурно, разве не гласит Писание:
"Служи богу и дурным побуждением твоим"?
   Он шире расправил плечи. Он чувствовал себя легко и бодро, легким  было
его дыхание, он был снова молод. Глупая, счастливая улыбка играла  на  его
старых губах. Набраться мудрости настолько, чтобы забыть о мудрости, - без
малого семьдесят лет ушло на это. Благословен ты, господи, боже  наш,  что
дал мне дожить до нынешнего дня и снова даешь мне дышать  сладким,  чистым
воздухом Галилеи и диким, пряным чадом войны.
   В глубине души он знал, что это счастье будет недолгим, что  впереди  у
него лишь несколько дней, а  может,  и  несколько  часов  или  даже  всего
несколько жалких минут. Жалких? Нет, несравненно прекрасных и счастливых!


   Он снова двинулся в путь, начал спускаться.  Он  слышал  шум  и  теперь
удвоил осторожность. Он избегал широких троп, сгибался,  если  чувствовал,
что может оказаться на виду, беззвучно ставил ногу. Но однажды  он  ступил
неловко. Вниз покатился камень  и  упал  так  неудачно,  что  услышали  на
дороге. А по дороге ехали  римские  конники,  они  остановились  и  начали
обыскивать склон горы.
   Зрение Иосифа уже не было таким острым, как его слух; он долго  не  мог
понять, что это за люди обыскивают склон, - свои или  римляне.  Потом  они
подошли ближе, и он увидел, что это римляне.
   На мгновение дикий страх захлестнул Иосифа и смыл, унес всю  его  силу.
Долгий путь прошел он сегодня, вверх, вниз, по крутым тропам, и  вдруг  от
всей этой новой бодрости не осталось  и  следа.  Опять  он  был  стариком,
сердце, которое до сих пор билось  так  легко,  лежало  в  груди  тяжелым,
ноющим комом, ноги отказывались его держать, он опустился на землю.
   Но мало-помалу слабость прошла, и  к  нему  вернулось  прежнее  чувство
огромного внутреннего покоя, и даже сверкнула  радость:  наконец-то  он  у
цели. Ему бы погибнуть еще тогда - в первую войну, в расцвете молодых лет,
в Галилее, а он увернулся от гибели и прожил на редкость бурную  жизнь,  и
на свет появились его дети и книги, хорошие и плохие, и иные еще живут,  а
иные развеялись прахом, и он был источником и  причиною  многого  зла,  но
также и толики добра, а теперь, с таким опозданием,  ему  выпадает  случай
наверстать непростительно упущенное тогда - умереть на войне, в Галилее.
   И вот он сидит в легком, прозрачном воздухе и смотрит на людей, которые
приближаются к нему,  слабый  телом,  но  свободный  от  страха  и  полный
ожидания.
   Солдаты подошли вплотную и увидели старого еврея. Они глядели на него с
нерешительностью, а он на них - с любопытством.
   - Пароль, еврей! - потребовал наконец старший.
   - Я не знаю пароля, - ответил Иосиф.
   - Зачем ты сюда забрался? - спросили солдаты.
   - У меня много друзей в Галилее, - сказал Иосиф, - я тревожился за  них
и хотел их разыскать.
   - И потому ты пробираешься тайными тропами, а не идешь по императорской
столбовой дороге? - спросили они.
   А он ответил:
   - Я думал, что  императорская  столбовая  дорога  полна  императорскими
солдатами. Так что старому человеку лучше держаться окольных путей.
   Солдаты засмеялись.
   - Это ты хитро придумал, - сказал старший, -  но  теперь  тебе,  верно,
придется сделать крюк побольше прежнего. А вообще-то кто ты такой? Ведь ты
не крестьянин и не галилеянин.
   - Я Иосиф Флавий, римский всадник,  -  ответил  Иосиф  и  показал  свое
золотое кольцо; он заговорил по-латыни, меж тем как до  сих  пор  разговор
шел по-арамейски.
   - Вон оно что! - засмеялись солдаты. - Ты принадлежишь к знати  второго
ранга? Ну конечно, таким мы всегда и представляли себе римского всадника!
   -  Что  ж,  теперь  вы  видите,  -  сказал  Иосиф  дружелюбно,  -   что
действительность иногда выглядит не так, как мы о ней  думаем.  Кстати,  у
меня с собой надежный документ.
   И он  протянул  им  удостоверение,  которое  ему  выдали  в  Кесарии  в
канцелярии наместника.
   Солдаты недолго рассматривали его документ.
   - Этот клочок папируса нам не указ, - сказали они. - Здесь  имеет  силу
только одна подпись - Павла Басса.
   Иосиф задумчиво поглядел вдаль и промолвил:
   - Вашего Павла Басса я отлично знаю, и он меня отлично знает.
   Солдаты громко захохотали над этим евреем, над  этим  старым  шутником,
который хочет выдать себя за друга их командующего Павла Басса.
   - Тогда почему же твой друг сам не сообщил тебе о предписании,  которое
он издал? Всякого  еврея  и  вообще  обрезанца,  задержанного  на  дорогах
Га