практичным, светски безучастным
римским обществом, как это общество - с ним.
   Но и в Иудее он не обжился, не освоился.  Иногда,  правда,  он  пытался
уговорить себя и своих друзей, что ему хорошо в тишине его  поместья  Беэр
Симлай.  Достаточно  долго  был  он  одиночкою,  исключением,  теперь,   в
старости, он не ищет ничего  лучшего,  как  раствориться  во  всеобщем.  И
все-таки, если быть совсем откровенным, в глубине души он  чувствует  себя
неуютно в этой своей тишине.
   Имение Беэр  Симлай,  которое  он  когда-то  купил  по  совету  Иоанна,
процветало. Но в нем, в Иосифе, там никто не  нуждался:  его  сын  Даниил,
теперь  уже  двадцатипятилетний  молодой  человек,  вырос  под  присмотром
старого  Феодора  в  способного  и  увлеченного  своим  делом  хозяина,  и
присутствие  Иосифа  было  скорее  помехою,  нежели  подмогой.  И   вообще
благополучие имения - насколько в  силах  предвидеть  человек  -  казалось
обеспеченным: вся окрестность Кесарии, столицы провинции,  находилась  под
особым покровительством римских властей. Правда, земли эти были  заселены,
главным образом, сирийцами и выслужившими свой срок римскими солдатами,  а
немногочисленные  евреи  смотрели  на  Иосифа  исподлобья  и   без   конца
злословили насчет расположения, которым он пользуется у  римлян  даже  при
новом императоре Траяне. Мара предпочла бы жить в "настоящей"  Иудее,  чем
здесь, среди  "язычников",  и  Даниил  страдал  от  недоверия  и  насмешек
еврейских  соседей.  Вместе  с  тем  жене  и  сыну  процветание   поместья
доставляло немало радости, конечно, гораздо больше, чем ему самому.
   Мара встретила весть о гибели Маттафия спокойнее, чем он ожидал; она не
прокляла мужа, не разразилась неистовыми укорами. Но узы, связывавшие  их,
распались. Внутренне она отреклась от него - от убийцы двух ее сыновей, не
избранника божия видит она в нем теперь, но поверженного, - беда ползет по
его следам! Впрочем, она так отдалилась от мужа, что уже и не говорит,  не
спорит с ним об  этом.  Они  спокойно  живут  бок  о  бок  -  в  дружеском
отчуждении.
   И отношения с сыном, с Даниилом, сложились не так,  как  следовало  бы.
Дело не только в том, что Даниила угнетает дурное мнение еврейских соседей
об его отце, - до мозга костей он сын  своей  матери,  он  унаследовал  ее
уравновешенность, ее вежливую сдержанность. Он безупречный сын, но  робеет
перед своим безудержным и непонятным отцом, и все попытки Иосифа завоевать
его доверие терпят неудачу.
   Так и  живет  Иосиф  -  в  полном  одиночестве  посреди  размеренной  и
деятельной жизни своего поместья. Он пишет,  проводит  много  времени  над
своими  книгами.  Иногда  навещает  друзей:  например,  едет  в  Ямнию,  к
верховному богослову, или, как теперь, - в Гисхалу, к Иоанну. У него много
друзей в этой стране, - после "Апиона" он пользуется уважением большинства
евреев. Но уважение  лишено  теплоты  -  прежнего  двурушничества  ему  не
забывают. Он живет в Иудее чужеземцем среди собственного народа.
   В последнее время им овладела странная непоседливость. Повинна  в  ней,
как ему кажется, шаткость политического положения. Ибо  большой  восточный
поход,  который  готовит  воинственный  император  Траян,  чреват   новыми
опасностями и для Иудеи. Но на самом деле то, что гонит  Иосифа  прочь  из
мира и тишины его поместья Беэр Симлай, сидит в нем самом. Как во  времена
его юности, в далекие времена, когда он писал:

   Сорвись с якоря своего, - говорит Ягве, -
   Не терплю тех, кто в гавани илом зарос,
   Мерзки мне те, кто гниет среди вони безделья.
   Я дал человеку бедра, чтобы нести его над землей,
   И ноги для бега,
   Чтобы он не стоял, как дерево на своих корнях.

   Он не выдерживает в своем Беэр Симлае. Он пускается в путь, без  всякой
определенной цели странствует он по Иудее  -  туда-сюда;  только  в  канун
праздника пасхи, то есть не раньше,  чем  через  три  недели,  намерен  он
вернуться в свое поместье.
   И вот он гостит у Иоанна. Иоанн переехал в  Иудею  гораздо  позже,  чем
Иосиф. Иоанн не изменил прежнему решению и расстался с Римом и с делами  в
Риме лишь тогда, когда твердо уверился в собственном умении владеть  своим
пламенным сердцем патриота. И верно, все пять лет, что он живет  в  Иудее,
он мужественно противится искушению помочь "Ревнителям дня". Эти  годы  он
посвятил заботам о том, чтобы заново - богато и  пышно  -  отстроить  свой
родной город, древний горный городок Гисхалу, который был разрушен  сперва
в  Великую  иудейскую  войну,  а  потом,  еще  раз,  во  время   восстания
"Ревнителей". А самое главное - он сделал из своего  имения  под  Гисхалой
образцовое хозяйство.
   Они обходят поместье,  два  старика,  и  Иоанн  показывает  другу  свои
нововведения на тутовых, масличных и виноградных плантациях. Светит яркое,
молодое и ласковое солнышко первых весенних дней, оба радуются его  лучам.
Но если не хочешь озябнуть,  надо  двигаться  поживее.  Они  идут  быстрым
шагом, Иосиф немного сутулясь, Иоанн - он ростом пониже -  совсем  прямой.
Иоанн болтает без умолку. Он видит, что Иосиф его не слушает, но ему и  не
нужен внимательный слушатель, он  просто  радуется  тому,  что  сделано  и
достигнуто, хочет выговорить свою радость и  сам  посмеивается  над  своею
старческой болтливостью. Все же ему хочется  вовлечь  Иосифа  в  настоящий
спор; с шутливой запальчивостью он начинает:
   - Вы сами  видите,  дорогой  мой  Иосиф,  моя  недвижимость  в  хорошем
состоянии, это то, что люди называют образцовым хозяйством. И, однако, это
образцовое хозяйство не приносит мне никакого  дохода,  наоборот,  я  несу
убытки, и если я  не  сбываю  его  с  рук,  так  только  потому,  что  оно
доставляет  мне  удовольствие.  Мне  доставляет  удовольствие  производить
отличное вино,  отличное  масло,  отличный  шелк.  А  теперь,  прошу  вас,
продолжим наше рассуждение: если уж я, со всеми особыми льготами,  которые
мне предоставляют римские власти, не  могу  выжать  из  хозяйства  никакой
прибыли,  как  прикажете  кормиться   трудом   своих   рук   обыкновенному
крестьянину? Новые налоги и пошлины, которыми облагает восточные провинции
министр финансов Траяна, попросту губят мелкого крестьянина. А  ожидаемого
результата, конечно, нет, потому что италийское  вино  даже  и  при  таких
условиях не становится лучше и спрос на него не возрастает. Не знаю, как в
других местах, а у нас в Иудее все это ведет  лишь  к  одному  -  к  росту
беспорядков в стране.
   - К  росту  беспорядков?  -  переспросил  Иосиф,  теперь  он  был  само
внимание.
   Иоанн искоса поглядел на него.
   - Судя по моей Галилее, - сказал он и улыбнулся скорее  удовлетворенно,
чем злорадно, - нигде в Иудее крестьяне не могут  быть  особенно  довольны
новыми эдиктами. Нет  сомнения,  что  "Ревнители  дня"  повсюду  поднимают
голову. Возможно даже, что именно в этом и состоит главная  цель,  которую
римляне преследуют своей странной  финансовой  политикой.  Я  вполне  себе
представляю, что до того, как Траян начнет Восточную  кампанию,  некоторые
военные захотят навести порядок здесь, в Иудее, точнее говоря  -  то,  что
они  называют  порядком.  А  для  этого  есть  ли  средство   лучше,   чем
спровоцировать восстание и, подавляя его,  раз  и  навсегда  покончить  со
всеми не вполне надежными элементами? Впрочем, дело не только в финансовой
политике римлян, - продолжал он. - Да, хоть я по-прежнему стою на  том,  -
он улыбнулся, дойдя до предмета их вечного спора  с  Иосифом,  -  что  при
разумных ценах на вино и на масло  не  было  бы  ни  Иудейской  войны,  ни
второго восстания, я  все-таки  охотно  с  вами  соглашусь,  что  в  наших
иудейских войнах дерутся не только за цены на масло, но и за Ягве. И то  и
другое должно стать проблемой - не  только  рынок,  но  и  Ягве.  А  иначе
настоящего накала не возникает.
   - Значит, вы считаете, - спросил Иосиф,  -  что  и  Ягве  теперь  опять
проблема?
   - Тут, доктор Иосиф, - отвечал Иоанн, - слово за вами, не за  мною.  Но
если вы желаете знать мнение обыкновенного помещика,  который  смотрит  на
своего Ягве не как богослов, а просто как человек,  не  лишенный  здравого
смысла, охотно вам отвечу. Идея Иоханана бен  Заккаи  заменить  утраченное
государство и утраченный храм Ямнией была превосходна, - в ту пору,  после
катастрофы, другого способа сохранить единство  нации  не  было.  Обряд  и
Закон действительно заменили тогда государство.  Но  постепенно,  по  мере
того как подрастало новое поколение, не знавшее государства и храма, смысл
обряда утрачивался, и сегодня Закон - это груда формул, обряд душит смысл,
Иудея задыхается под властью книжников - пустое  слово  не  может  надолго
заменить бога. Чтобы обрести значение и жизнь, богу нужна своя страна. Вот
что и делает сегодня Ягве проблемой, понимаете? Истинно новую  жизнь  Ягве
сможет обрести только тогда, когда Иудея из временного пристанища для  его
евреев снова сделается страною его евреев. Ягве нужно  тело.  Его  тело  -
этот край, его жизнь - эти  масличные  рощи,  виноградники,  горы,  озера,
Иордан и море, и пока Ягве и эта страна  оторваны  друг  от  друга  -  оба
мертвы. Не сердитесь, что я ударился в поэзию. Ведь простой старик помещик
не может, конечно, выражать свои мысли так же ясно, как вы.
   Иосифу было что возразить  против  такого  языческого  представления  о
божестве, но он промолчал. Не возражая Иоанну, он сделал вывод:
   - Стало быть, если обе проблемы, Ягве  и  рынок,  настоятельно  требуют
разрешения, вы находите, что и внешние и внутренние условия для  восстания
уже сложились? Вы считаете, что "Ревнители грядущего дня" с полным  правом
могут сказать: "День настал"? Правильно я вас понимаю?
   - Какой вы еще молодой в ваши семьдесят лет, -  отозвался  Иоанн,  -  и
какой горячий! Но так просто вы меня в угол не загоните. Разумеется,  пока
оба эти вопроса - Ягве и состояние  рынка  -  не  заострятся  до  предела,
восстание невозможно. Это я действительно сказал. Но я не  говорил,  будто
эти факторы - единственно необходимые предпосылки восстания.  Если  хотите
знать мое мнение, то первое и важнейшее условие заключается в  том,  чтобы
военные шансы такого восстания были не слишком плохи.
   - Тогда все, что вы сказали, остается чистейшей  теорией,  -  отозвался
Иосиф разочарованно.
   - Вы опять хотите загнать меня в угол, - шутливо упрекнул его Иоанн.  -
Можем ли мы сегодня предвидеть, каковы будут военные  шансы  "Ревнителей",
когда этот Траян действительно начнет свою Восточную кампанию?
   Тут Иосиф потерял терпение.
   - Так вы осуждаете планы "Ревнителей дня", - спросил он, - да или нет?
   - Я не занимаюсь политикой, - вывернулся Иоанн. - Как вы знаете, прежде
чем покинуть Рим, я основательно покопался  в  своих  чувствах  и,  только
твердо уверившись, что мое сердце уже не сможет сыграть  со  мною  никаких
шуток, позволил себе вернуться в Иудею.
   В раздраженном молчании  Иосиф  шагал  рядом  с  Иоанном.  Потом  Иоанн
заговорил снова:
   - Впрочем, мое  смирение  -  не  препятствие  для  кое-каких  мечтаний.
Предположим, к примеру, что "Ревнители" не  так  благоразумны,  как  мы  с
вами, и что даже при совсем ничтожных шансах они все-таки  поднимают  свое
восстание. Могли бы вы представить себе большее счастье для нас обоих, чем
увлечься их порывом? Вы только вообразите, как бы мы ожили  и  помолодели,
мы, ветхие старики, которым нечего больше  ждать  от  жизни!  Я  не  люблю
громких слов, но погибнуть на таком взлете - более замечательной кончины я
не могу для себя придумать!
   Иосифа поразило, что его  собеседник  столь  беззастенчиво  высказывает
подобные чувства.
   - Вы страшно эгоистичны, Иоанн, - сказал он. -  Ведь  это  недопустимо,
это просто неприлично в  нашем  возрасте  вести  себя  так  по-мальчишески
безрассудно!
   - А вы стали настоящим сухарем, - укоризненно покачал головой Иоанн.  -
Вы разучились понимать шутки. Конечно же, я только шутил. Но раз вы хотите
судить совершенно трезво и быть до конца справедливым,  согласитесь:  если
мечта о восстании согревает мне сердце, так это не один эгоизм.  Вероятно,
новое выступление "Ревнителей" провалится так же быстро,  как  прежние.  И
все равно - бессмысленным оно не будет. Я думаю сейчас  о  проблеме  Ягве.
Восстание было бы предупреждением:  не  забывайте  об  Иудее,  поглощенные
обрядом и словом, не забывайте о стране. И это предупреждение  необходимо.
Человек забывает ужасающе быстро! Было бы совсем неплохо,  если  бы  нашим
евреям снова напомнили об их стране - о  том,  что  это  их  страна.  А  в
противном случае боюсь, как бы ученые окончательно  не  погубили  Ягве,  а
Иудея не задохнулась в Ямнии.
   - Скажите мне, - настаивал Иосиф, - военные приготовления уже начались?
Вы знаете что-нибудь определенное о планах "Ревнителей"?
   Иоанн поглядел на  Иосифа  с  доверительной,  лукавой  и  бесцеремонной
усмешкой, молодившей его лицо.
   - Может быть, и знаю кое-что, а может, и нет.  Ничего  определенного  я
знать не хочу, потому что в политику не вмешиваюсь. А все мои  излияния  -
досужая болтовня. Так, видно, изливает душу перед  другом  всякий  старик,
когда снова  приходит  весна,  и  он  пригрелся  на  солнышке,  и  у  него
развязался язык.
   Но теперь Иосиф отвернулся, не  на  шутку  раздраженный,  и  не  сказал
больше ни слова. Тогда Иоанн подтолкнул его локтем и промолвил с хитринкой
в голосе:
   - Но если даже я ничего не знаю, я достаточно хорошо знаю своих людей и
кое-какие вещи угадываю чутьем, как угадываю погоду. А потому, мой дорогой
Иосиф, примите один маленький совет. Если вы собираетесь путешествовать по
Иудее именно теперь, то отправляйтесь сперва в  Кесарию,  и  пусть  вам  в
губернаторском  дворце  выправят  надежный  документ,   который   мог   бы
удостоверить вашу личность при любых обстоятельствах. Я это только  так...
на всякий случай...
   Назавтра Иосиф распрощался с Гисхалой. Иоанн  проводил  его  далеко,  и
когда Иосиф, пустив коня вскачь, через некоторое  время  оглянулся,  Иоанн
все стоял на дороге и глядел ему вслед.


   В  Кесарии,  куда  Иосиф,  следуя  совету  Иоанна,  приехал  за   новым
пропуском, он нанес визит губернатору. С тою подчеркнутой  и  отстраняющей
учтивостью, какая была свойственна почти всем доверенным лицам  императора
Траяна, Лузий Квиет пригласил всадника Иосифа Флавия к ужину.
   Сидя в окружении высших военных и гражданских властей провинции,  Иосиф
чувствовал себя здесь  бесконечно  чужим  и  одиноким.  Вопреки  нарочитой
любезности господ собравшихся, он снова, уже в который  раз,  ощутил,  что
они принимают его далеко не безоговорочно. Он не принадлежал к  их  числу.
Конечно, благодаря своему прошлому и своим привилегиям  он  был  связан  с
ними теснее, чем кто-либо иной; но в конечном счете он оставался  для  них
платным агентом - не более.
   Говорили о надвигающихся событиях. По всей вероятности, если  Восточная
кампания действительно  начнется,  по  всей  Сирии,  Иудее  и  Месопотамии
вспыхнут волнения. Иоанн был прав. Господа за столом у  губернатора  почти
не скрывали, что такое восстание было бы им наруку. Оно дало  бы  желанный
повод  основательно  прочистить  эту  Иудею  -   территорию,   где   будут
накапливаться войска и пройдут линии  коммуникаций,  -  прежде  чем  армии
выступят к отдаленным границам Востока.
   Как  расспрашивают  самого  сведущего  эксперта,  так  снова  и   снова
спрашивали Иосифа, можно ли  предполагать,  что  "Ревнители  дня"  все  же
воздержатся от восстания, сознавая его безнадежность. Иосиф разъяснял, что
подавляющее большинство еврейского населения настроено совершенно  лояльно
и что "Ревнители" мыслят достаточно здраво, чтобы не  начинать  восстания,
не имеющего никаких видов на успех. Губернатор Квиет  слушал  внимательно,
но, как показалось Иосифу, без всякого доверия.
   Впрочем, и Иосиф говорил без присущей ему силы убеждения. Напротив,  он
был необычно рассеян. Дело в том, что с первой же секунды, едва переступив
порог губернаторского дома, он высматривал повсюду одно лицо - лицо  Павла
Басса, человека, который лучше всех знал военную  обстановку  в  провинции
Иудее: губернаторы менялись,  но  полковник  Павел  оставался;  собственно
говоря, правителем Иудеи был он, и  если  губернатор  давал  прием,  гости
ожидали увидеть и Павла. А с другой стороны, разумеется, исключено,  чтобы
Павел появился здесь, зная, что встретит отца. И все же, как это ни глупо,
отец не перестает искать его глазами.
   На следующее  утро  Иосиф  отправился  в  правительственное  здание  за
паспортом. Чувство отчуждения и враждебности  захлестнуло  его,  когда  он
вошел во дворец - холодный,  белый,  роскошный,  несокрушимый  и  грозный,
символ Траянова Рима.
   Ведомство, в которое ему  надлежало  обратиться,  размещалось  в  левом
крыле здания. Когда, быстро уладив дело, он, с новым паспортом за пазухой,
пересекал большой зал, чтобы выйти через главные двери, в эти двери  вошел
какой-то офицер. Офицер, стройный господин  с  бледным,  худощавым  лицом,
элегантный, подтянутый, свернул направо. Никто не мог бы сказать,  заметил
ли он, отвечая на приветствие  часовых,  подходившего  слева  человека.  И
никто не мог бы сказать, узнал ли Иосиф  этого  офицера.  Но  когда  Иосиф
вышел, он выглядел дряхлым и разбитым, на  площади  перед  дворцом,  такой
просторной  и  такой  пустой,  не  хватало  воздуха  для  старика,   жадно
хватавшего ртом воздух, и тот, кто его увидел,  подивился  бы,  что  столь
незначительное дело, как получение паспорта, до такой степени изнурило его
и обессилило.
   В свою очередь, офицер свернувший в правую  половину  здания,  был  еще
бледнее обычного, и его узкие губы были сжаты еще  плотнее.  Но  затем,  у
порога канцелярии, лицо офицера приняло прежнее выражение. Да, Павел Басс,
или, как его звали раньше, Павел Флавий, казался теперь скорее  довольным,
чем озабоченным. Так оно и было. Ему пришла  в  голову  идея,  одна  идея,
которую он уже давно искал и не мог найти.
   В тот же день он говорил с губернатором Лузием Квиетом.


   До кануна пасхи взял себе отпуск Иосиф, расставшись  с  поместьем  Беэр
Симлай, с женою и сыном,  до  этого  срока  он  свободный  человек,  может
бродить по стране, куда бы ни повел его ветер и собственное сердце.
   На горах была  еще  зима,  но  в  долинах  весна  уже  началась.  Иосиф
странствовал без устали - то на муле, то  на  коне,  а  то  и  пешком.  Он
вспоминал те дни, когда впервые путешествовал по Галилее, знакомясь  с  ее
обитателями. Вот и теперь ему бывало отраднее  всего,  пока  он  оставался
никому  не  известным  пришельцем,  и  если  его  окликали  по  имени,  он
задерживался ненадолго.
   Но вместе с тем он разыскивал старых товарищей  и  людей,  чей  нрав  и
взгляды его интересовали. С этой целью приехал он и в Бене-Берак к доктору
Акавье.
   Иосиф довольно часто встречался с Акавьей;  при  полном  несходстве  их
характеров и образа мыслей оба  охотно  проводили  время  друг  с  другом.
Бесспорно, наряду с Гамалиилом Акавья самый значительный среди ученых. Так
же, как Гамалиилу, ему лишь немного за пятьдесят. Но меж тем как Гамалиилу
с первых дней жизни все достается само собой, Акавья выбился из низов,  он
был пастухом, свои знания и свое место в коллегии богословов в  Ямнии  ему
пришлось завоевывать тяжким трудом и утверждать свое учение вопреки сотням
препятствий. Учение, которое с диким и слепым упорством, но одновременно и
с хитроумною, изощреннейшею методичностью отгораживает  все  еврейское  от
всего нееврейского, узколобое,  фанатичное  учение,  которое  противоречит
всему,  что  Иосиф  пережил  в  свои  славные  годы  и  возвещал  в  своих
прославленных книгах. И все-таки даже Иосиф не  мог  не  поддаться  чарам,
исходившим от доктора Акавьи.
   Он пробыл в Бене-Бераке день, и другой, и  третий.  Потом  пришел  срок
уезжать, если только он хотел вернуться к празднику пасхи