ло, что тот  или  другой  человек  происходит  из  рода
Давидова, это была пустая болтовня, ее не стоило и проверять. Да и сам  он
никогда не поднимал  шума  вокруг  своего  предполагаемого  происхождения.
Поэтому сейчас было бы бессмысленно выставлять напоказ  свою  храбрость  и
признаваться: да, я из рода Давидова. Никому такое признание  не  принесло
бы пользы, и единственное, чего бы он добился, - это  собственной  гибели.
Почему же тогда какая-то мощная сила побуждает его сказать  "да"?  Потому,
что этот император язычников, как ни странно,  все  же  прав?  Он,  Иосиф,
знает чувством, то есть глубоким внутренним знанием, что он  действительно
принадлежит к избранникам, к потомкам рода Давидова.  Император  язычников
хочет его унизить, склонить к отречению от лучшего, что в нем есть. И если
он поддастся соблазну, если отречется от великого  своего  предка  Давида,
император будет презирать не только его, он будет презирать целый народ, и
по праву. То, что происходит сейчас между ним и Домицианом, - это одна  из
многих битв в войне, которую его народ ведет против Рима за  своего  Ягве.
Но где же правильный путь? Чего ждет от него божество? Если  он  отречется
от своей "призванности", это будет трусостью.  Но  не  будет  ли  духовным
высокомерием,  если  он,  вопреки  разуму,  последует  в  своем  признании
смутному голосу чувства?
   Он стоял перед императором  безмолвный,  тощий.  Худое  лицо  ничем  не
выдавало его растерянности; жгучие глаза под высоким,  смелым  и  выпуклым
лбом были устремлены на императора, задумчивые, зоркие и словно  незрячие,
и Домициан лишь с трудом выдерживал их взгляд.
   - Я уж вижу, - сказал император, - ты не хочешь отвечать  ни  "да",  ни
"нет". Это мне понятно. Но если так, милый мой,  есть  и  третий  ход.  Ты
провозгласил моего отца, бога  Веспасиана,  мессией.  Если  ты  был  прав,
что-то от мессии должно быть и во мне самом?  Поэтому  я  спрашиваю  тебя:
являюсь я сыном и  наследником  мессии?  Подумай  хорошенько,  прежде  чем
ответить. Если я наследник мессии, то все, что народ  болтает  о  потомках
Давида, - пустые разговоры, только и всего,  тогда  никакая  опасность  от
этих потомков нам не грозит и не стоит  моим  чиновникам  заводить  всякие
списки. Итак, не уклоняйся от ответа,  мой  еврей.  Спаси  своих  потомков
Давида и себя самого. Скажи эти слова. Скажи мне: "Ты мессия",  -  и  пади
ниц, и преклонись передо мною, как ты преклонился перед моим отцом.
   Иосиф смертельно побледнел. Ведь он все это  уже  пережил.  Только  вот
когда? Когда и как? Пережил в духе. Так рассказано об этом в  преданиях  о
чистом и о  павшем  ангеле  и  еще  в  писаниях  минеев,  где  искуситель,
клеветник  диавол,  призывает  мессию  отречься  от   своей   сущности   и
преклониться перед ним, обещая за это все великолепие мира.  Странно,  как
отражаются в его собственной судьбе легенды  и  предания  его  народа.  Он
настолько проникся прошлым своего народа, что сам перевоплощается в образы
этого прошлого. И если он сейчас  подчинится  римскому  императору,  этому
искусителю, и почтит его, как тот требует, он отречется  от  самого  себя,
своего дома, своего народа, своего бога.
   Он все еще пристально смотрел на императора; его взгляд не изменился, в
жгучих глазах осталась та же глубокая задумчивость, та же зоркая  слепота.
Но  лицо   императора   изменилось.   Домициан   улыбался,   усмехался   с
отвратительным,  вызывающим  ужас  дружелюбием.  Лицо   его   побагровело,
близорукие глаза подмигивали  Иосифу  с  притворной,  лживой,  завлекающей
приветливостью; рука нелепо раскачивалась в воздухе взад-вперед, словно он
куда-то  зазывал  Иосифа.  Без  сомнения,  император,  владыка  и   диавол
Домициан,  Dominus  ac  Diabolus  Domitianus,  хотел  установить   с   ним
взаимопонимание, такое взаимопонимание, какое, по его мнению, существовало
между Иосифом и покойным отцом императора Веспасианом.
   Несмотря на все его внешнее спокойствие, мысли Иосифа затуманились.  Он
не смог бы даже сказать с уверенностью, действительно ли Домициан произнес
вслух последние слова о том, что Иосиф должен  пасть  ниц  и  преклониться
перед ним или это было только воспоминанием о  падшем  ангеле  из  древних
преданий и о диаволе минеев. Как бы то ни было,  искушение,  которому  его
подверг Домициан, продолжалось очень недолго. И вот  уже  император  снова
стал всего только императором,  угловато  отставив  назад  локти,  властно
стоял он перед Иосифом и официальным тоном заявил:
   - Благодарю  вас  за  интересное  чтение,  всадник  Иосиф  Флавий.  Что
касается  вопроса,  который  я  вам  задал  -  являетесь  ли  вы  потомком
описанного вами царя Давида, - то можете спокойно обдумать свой ответ. Жду
вас в ближайшие дни на своем утреннем приеме. Тогда я спрошу вас еще  раз.
Но где же наш любезный хозяин? - Он хлопнул в ладоши и повторил  вбежавшим
слугам: - Где же наш Мессалин? Позовите сюда Мессалина.  Мы  хотим  видеть
его, я и мой еврей Иосиф Флавий.


   В эти дни Иосиф написал "Псалом мужеству".

   Славлю того, кто в битве бесстрашен и тверд.
   Коней ураган,
   Звон железа, свист стрел,
   Взмахи топоров и мечей все ближе,
   Они уже над ним.
   Но он не отступит.
   Видит смерть и, как богатырь, - тверд.

   Это мужество. Но оно не больше,
   Чем у того, кто по праву зовет себя мужем.
   Быть храбрым в бою не так уж трудно,
   От войны к войне переходит храбрость.
   Разве ждешь,
   Что именно в тебя метит смерть!
   Никогда ты крепче не верил,
   Что проживешь еще долгие годы,
   Чем верил в бою.

   Выше должна быть храбрость того,
   Кто уходит к варварам, в глухие края,
   Чтоб их исследовать,
   Или же кто ведет корабль в пустынное море
   Все дальше, дальше,
   Чтоб разведать, нет ли новых земель
   И новой суши.

   Но как меркнет месяц на восходе солнца,
   Так тускнеет слава и этих людей
   Перед славой того,
   Кто сражается за незримое.
   Его хотят принудить:
   Скажи одно слово, оно же бесплотное, невесомое,
   Прозвучав, оно улетучится,
   Уже не слышно его, его уже нет;
   Но он того слова не скажет.

   Или, напротив, он жаждет
   Произнести другое, ясное,
   Хоть знает - за него ждет смерть.
   Наград оно не сулит,
   Только гибель,
   Он это знает, и все же
   Произносит его.

   Когда ты жизнью рискуешь
   Ради золота, ради власти,
   Тебе известна расплата,
   Ты видишь ее, осязаешь,
   И можешь взвесить.
   А тут одно слово?

   И я говорю:
   Слава мужу, идущему на смерть,
   Ради слова, что уста ему жжет.
   И я говорю:
   Слава говорящему то, что есть.
   И я говорю:
   Слава тому, кого не принудишь
   Сказать то, чего нет.

   Избирает он тягчайшую участь.
   В свете трезвого дня видит он
   Смерть - и манит ее и зовет: "Иди!"
   Ради бесплотного слова
   Готов он на смерть,
   Уклоняясь от слова, если оно ложь,
   Исповедуя его, если оно - правда.

   Слава тому
   Кто ради слова на гибель идет.
   Ибо мужеству этому бог
   Говорит - да будет!


   В один из ближайших  дней  Иосиф,  выполняя  приказ  императора,  велел
отнести себя по Священной улице на Палатин в часы утреннего приема.
   При входе во дворец его, как и всех посетителей, обыскали - нет ли  при
нем  оружия,  затем  впустили  в  первый  вестибюль:  там  находилось  уже
несколько  сот  человек,  стража  выкликала  имена,  чиновники  гофмаршала
Криспина записывали их, одних отправляли ни  с  чем,  других  допускали  в
приемную. В приемной толпились посетители. От  одного  к  другому  спешили
церемониймейстеры и, по указанию Криспина, уточняли списки.
   На Иосифа все обратили внимание. Он видел, что и Криспин встревожен его
приходом, и с легкой улыбкой отметил про себя, что  тот  после  некоторого
колебания  внес  его  не  в   список   привилегированных   посетителей   -
приближенных первого допуска, а лишь в общий список знати второго разряда.
По пути сюда Иосиф был полон мужества  и  твердил  себе,  что  чем  скорее
пройдут мучительные минуты встречи с Домицианом, тем лучше; а  теперь  был
рад, что попал только во второй список, и ему, может быть, так  и  удастся
уйти незамеченным, ничего не сказав.
   Наконец раздался возглас: "Владыка и  бог  Домициан  пробудился!"  -  и
двери, ведущие в спальню императора, раскрылись. Все видели Домициана,  он
полусидел на своем широком ложе, гвардейские офицеры в  полном  вооружении
стояли справа и слева. Глашатаи  стали  вызывать  посетителей  по  первому
списку, и те один за другим проследовали  в  опочивальню.  Находившиеся  в
приемной  жадно  следили,  как  император  приветствует  каждого  из  них.
Большинству он только протягивал руку для поцелуя, лишь немногих  обнимал,
согласно обычаю. Было ясно, что не может он изо дня в день  целовать  всех
подряд: ведь уже не говоря об опасности заражения, многие были ему  просто
противны. Все же ни одни император до него не  показывал  так  откровенно,
сколь тягостна эта обязанность; то, что именно Домициан, ревностный  страж
обычаев, все чаще уклонялся от этого доброго обычая, вызывало  раздражение
многих и обижало.
   Очень скоро император сделал перерыв. Не считаясь  с  толпой  ожидавших
приема,  он  бесцеремонно  зевал,  потягивался,  нетерпеливо  рассматривал
собравшихся, потом кивнул Криспину, пробежал глазами списки.  Потом  вдруг
оживился. Хлопнув в ладоши, подозвал к себе карлика Силена, что-то  шепнул
ему. Карлик, переваливаясь, отправился в приемную, все взгляды последовали
за ним; тот шел  прямо  к  Иосифу.  Среди  полной  тишины  карлик  глубоко
склонился перед ним, сказал:
   - Владыка и бог Домициан приказывает вам подойти к  его  ложу,  всадник
Иосиф Флавий.
   Иосиф, на глазах у всего сборища, проследовал в опочивальню.  Император
заставил его сесть на край ложа, что считалось высоким  отличием,  сегодня
никто, кроме него, не был им удостоен. Домициан обнял Иосифа  и  поцеловал
его, но не с отвращением, а неторопливо  и  серьезно,  как  того  требовал
обычай.
   Однако в  ту  минуту,  когда  он  прижался  щекой  к  щеке  Иосифа,  он
прошептал:
   - А ты потомок Давида, мой Иосиф?
   Иосиф же ответил:
   - Ты сказал это сам, император Домициан.
   Император разжал объятия.
   - Вы смелый человек, Иосиф Флавий, - заявил он.
   Потом карлик Силен, который  все  слышал,  проводил  Иосифа  обратно  в
приемную, еще ниже склонился перед ним и сказал:
   - Прощайте, Иосиф Флавий, потомок Давида!
   Император же велел закрыть двери опочивальни, прием был окончен.


   Еще несколько дней спустя в официальных ведомостях появилось  следующее
сообщение: император ознакомился с историческим трудом, над которым сейчас
работает писатель Иосиф Флавий. Оказалось, что книга не способствует благу
Римской империи.  Таким  образом,  упомянутый  Иосиф  Флавий  не  оправдал
надежд, которые возлагались на него в связи с его первым трудом "Иудейская
война". Поэтому владыка и бог Домициан повелел изъять  из  почетного  зала
храма Мира бюст писателя Иосифа Флавия.
   И этот бюст, где Иосиф, слегка повернув голову, смотрит через  плечо  и
лицо у него худое и смелое, - был  удален  из  храма  Мира.  Его  передали
скульптору Василию, чтобы тот употребил  драгоценный  металл  -  это  была
коринфская  бронза,  уникальный  сплав,  возникший  при  сожжении   города
Коринфа,  когда  слились  воедино  металлы  многих  статуй,  -  чтобы  тот
употребил его для бюста сенатора Мессалина, выполнить который ему  поручил
император.



        3

   - Вы оговорились или я ослышался? - спросил Регин Марулла и  так  резко
повернул  мясистую  голову,  что,  несмотря  на   все   свое   мастерство,
парикмахер-раб чуть не порезал его.
   - Ни то, ни другое, -  ответил  Марулл.  -  Обвинение  против  весталки
Корнелии будет возбуждено, это решено  твердо.  Курьер  из  Полы  доставил
вчера предписание. Видимо, DDD придает этому делу большое значение.  Иначе
он не стал бы посылать приказ с дороги, а  подождал  бы,  пока  доедет  до
Рима.
   Регин что-то пробурчал, тяжелый взгляд его  сонных  глаз  под  нависшим
лбом казался еще задумчивее, чем обычно, и не успел  парикмахер  закончить
свое дело, как он нетерпеливо кивнул ему, чтобы тот ушел.
   Однако, оставшись с другом наедине, он  ничего  не  сказал.  Он  только
медленно покачал головой и пожал плечами.  Да  и  незачем  было  говорить,
Марулл и так понимал его, и ему  весь  этот  случай  казался  невероятным.
Разве с DDD недостаточно той бури, которая поднялась, когда  он  из  шести
весталок отдал под суд тех двух, сестер Окулат? Ведь настроение  сейчас  и
так весьма неважное после  отнюдь  не  блестящего  Сарматского  похода.  И
зачем, клянусь Геркулесом, DDD понадобилось вытаскивать на свет обветшалые
жестокие законы и обвинять весталку Корнелию в нарушении целомудрия?
   Юний Марулл, посасывая ноющие  зубы,  внимательно  и  спокойно  оглядел
зоркими серо-голубыми глазами пыхтящего друга. Он в  точности  угадал  его
мысли.
   - Да, - отозвался он, - настроение неважное, тут вы  правы.  Для  толпы
результаты Сарматского похода выглядят не  блестяще,  хотя  успех  все  же
достигнут, и вполне солидный. Но, может быть, именно  поэтому.  Ведь  наши
дорогие сенаторы непременно все вывернут  наизнанку  и  обратят  победу  в
поражение. Весталка Корнелия в  родстве  и  свойстве  с  доброй  половиною
знати. Может быть, Фузан воображает, что  эти  господа  будут  осторожнее,
если он не побоится обвинить даже самое Корнелию?
   - Бедная Корнелия! - произнес вместо ответа Регин.
   Оба  они  представили  себе  эту  Корнелию  -  нежное  и  веселое  лицо
двадцативосьмилетней весталки под копной почти черных  волос,  представили
себе, как она улыбается, сидя в своей почетной ложе в цирке, или как  она,
с пятью  другими  весталками,  поднимается  во  главе  процессии  к  храму
Юпитера, - высокая, стройная,  девственная,  приветливая  и  бесстрастная,
жрица, девушка, знатная дама.
   - Надо признаться,  -  заметил  наконец  Марулл,  -  что  после  мятежа
Сатурнина он считает себя  вправе  бороться  против  своих  врагов  любыми
средствами, лишь бы они вели к цели.
   - Во-первых, они не ведут к цели, - возразил Регин, - во-вторых,  я  не
думаю, чтобы этот процесс был направлен против сената. DDD знает  не  хуже
нас, что для этого существуют менее опасные пути. Нет,  дорогой  мой,  его
побуждения и проще и глубже. Он просто-напросто недоволен исходом войны  и
хочет иным способом  доказать  свое  божественное  предназначение.  Я  уже
слышу, как он изрекает пышные фразы:  "Благодаря  таким  образцам  строгих
нравов и благочестия сияние Домицианова века достигнет  далей  грядущего".
Боюсь, - заключил Регин со вздохом,  -  что  иногда  он  сам  верит  своей
болтовне.
   Некоторое время оба сидели молча. Затем Регин спросил:
   - А известно, кто должен оказаться сообщником несчастной Корнелии?
   - Вообще-то неизвестно, однако Норбану известно. Я полагаю  -  Криспин,
он как-то замешан в эту историю.
   - Наш Криспин? - недоверчиво спросил Регин.
   - Ну, это всего лишь предположение,  -  поспешно  отозвался  Марулл.  -
Норбан, конечно, никому не  обмолвился  ни  словом,  у  меня  нет  никаких
оснований, кроме перехваченных мною взглядов и случайных жестов.
   - Ваши предположения, - заметил  Регин,  задумчиво  проводя  языком  по
губам, - имеют ту особенность, что они  осуществляются,  а  Норбан  весьма
изобретателен, когда кого-нибудь возненавидит. Было бы ужасно  жаль,  если
бы Корнелия, это прелестное создание, погибла только  потому,  что  Норбан
приревновал ее к египтянину.
   Марулл, отчасти потому, что не разрешал себе никакой сентиментальности,
отчасти по старой привычке, заговорил с напускной фривольностью.
   - Жаль, - сказал он. - Как это мы сами не догадались, что  Корнелия  не
только весталка, но и женщина.  Все  же,  клянусь  Геркулесом,  когда  она
всходила на Капитолий, в тяжелой старомодной белой одежде и со старомодною
прической, то даже такой прожженный материалист, как я, не  думал  о  том,
что у нее под платьем. А ведь я как раз охотник  до  таких  вот  запретных
святынь. Однажды, в самую бурную пору моей жизни,  я  спал  с  дельфийской
Пифией. Она была не очень красива и уже не так молода, удовольствие  ни  в
какой мере не стоило той опасности, которой я себя подвергал; но  разожгла
меня именно святость.  Такую  девушку,  как  эта  Корнелия,  не  следовало
упускать, чтобы она досталась пакостнику вроде Криспина.
   Но Клавдий Регин, обычно в подобных  вопросах  отнюдь  не  щепетильный,
сегодня не отвечал ему в этом тоне. Кряхтя, он наклонился, чтобы  затянуть
ослабевший ремешок на башмаке, и сказал:
   - Да, трудно оставаться другом такого человека, как DDD.
   - Надо быть с ним терпеливее,  -  отозвался  Марулл.  -  У  него  много
врагов. Сейчас ему сорок два, - прикидывая что-то, продолжал он,  стараясь
встретиться своими зоркими глазами с сонными глазами друга.  -  Но  боюсь,
что мы, пожалуй, переживем его.
   Регин испугался. То, что сейчас сказал Марулл, было так верно  и  полно
такой отчаянной смелости, что даже среди самых  близких  друзей  этого  не
следовало произносить вслух. Но раз уж Марулл зашел так далеко, не захотел
себя сдерживать и Регин.
   - Неограниченная власть, - сказал он, стараясь приглушить  свой  жирный
высокий голос, - уже сама но себе болезнь, болезнь, которая  быстро  может
подточить жизнь даже здорового и сильного человека.
   - Да, - согласился Марулл, тоже  переходя  на  шепот,  -  дух  человека
должен иметь очень крепкие опоры, иначе они  треснут  под  бременем  такой
неограниченной власти. И DDD еще удивительно долго держался. Только  после
заговора Сатурнина он стал  таким...  -  Марулл  поискал  слово,  -  таким
странным.
   - При этом, - отозвался Регин, -  как  раз  в  этой  истории  он  очень
счастливо отделался.
   - Вспомните Цезаря и его счастье,  -  назидательно  заметил  Марулл.  -
Столько счастья никто не выдержит.
   - Цезарю минуло пятьдесят шесть, - задумчиво проговорил Регин, -  когда
счастье изменило ему.
   - Жаль DDD, - довольно загадочно изрек Марулл.
   А Регин добавил:
   - И жаль Корнелию.
   - Он не посмеет, - вдруг вырвалось у  сенатора  Гельвидия.  Говорили  о
предполагаемом усилении северо-восточных гарнизонов после заключения мира,
и неожиданный возглас вспыльчивого Гельвидия не имел  к  этому  решительно
никакого отношения. Однако все отлично поняли, на  что  он  намекал.  Ведь
даже когда разговор шел о совсем другом, их мысли возвращались все вновь и
вновь к тому позору, которому император намеревался  подвергнуть  весталку
Корнелию, а тем самым и всю старинную знать.
   Сколько насилий уже совершал над  ними  Домициан,  над  этими  четырьмя
мужчинами и двумя женщинами, собравшимися у Гельвидия. Тут были  Гратилла,
сестра, и Фанния, жена  Цепиона,  которого  он  казнил.  И  все  они  были
друзьями и близкими принца Сабина,  Элия  и  остальных  девяти  сенаторов,
которых  умертвили  вместе   с   Цепионом   за   участие   в   неудавшемся
государственном  перевороте,  задуманном  Сатурнином.  Но  если  император
казнил этих людей, если бы даже предпринял что-нибудь  против  собравшихся
здесь - такие насильственные действия, с его точки зрения, имели бы  смысл
и цель. Преследование же Корнелии - это только свирепая, лишенная  всякого
смысла прихоть. Если император, если похотливый козел Домициан посягает на
нашу Корнелию, нашу  чистую,  сладостную  Корнелию,  подобное  бесстыдство
немыслимо даже себе представить. Где  бы  она  ни  появилась  -  возникало
чувство, что мир еще не погиб, раз существует она, Корнелия. И ее, ее-то и
выхватил среди остальных весталок этот изверг!
   Именно символичность этого дела глубоко потрясла  находившихся  в  доме
Гельвидия четырех мужчин и двух женщин. Слова  тут  были  не  нужны.  Если
Домициан, это двуногое воплощение порока, с помощью лжесвидетелей  обвинит
поистине благоро